говорить  о  миссис  Клеменс. Миссис Клеменс, как и вы, не считает, что меня
надо  вернуть обратно в больницу. Она тоже радуется, как и вы, что я убежала
оттуда. Она плакала над моей бедой и сказала, что ее надо скрывать от всех.
     Ее  "беда". Что она хотела этим сказать? Не из-за этого ли она написала
анонимное  письмо?  Не употребила ли она это слово в том обычном смысле, что
и  многие  другие  женщины,  пишущие  анонимные письма, чтобы помешать браку
своих неверных возлюбленных?
     Я  решил  выяснить, что она подразумевала под словом "беда", прежде чем
мы заговорим о другом.
     - Какая беда? - спросил я.
     - Та  беда,  что  меня  заперли в больницу, - отвечала она, по-видимому
искренне удивленная моим вопросом. - Какая еще может быть другая беда?
     Надо   было   действовать   как   можно  деликатнее  и  осторожнее,  но
обязательно   достигнуть   цели  -  это  было  необходимо  для  успеха  моих
дальнейших расследований.
     - Есть  другая  беда,  -  сказал я, - которая может случиться с молодой
женщиной и из-за которой она может терпеть всю жизнь горе и позор.
     - А какая? - пытливо спросила она.
     - Такая   беда,   какая   бывает,  когда  женщина,  полагаясь  на  свою
добродетель, слишком вверяется мужчине, которого любит.
     Она  взглянула  на  меня  с  безыскусственным  удивлением  ребенка.  Ни
малейшего  смущения, ни краски, ни признаков какого-то тайного стыда не было
на  ее  лице, так прямодушно и искренне отражавшем все чувства. Выражение ее
лица  и  глаз убедили меня сильнее, чем это могли бы сделать любые ее слова,
что  причина,  побудившая  ее написать письмо мисс Фэрли, была совсем не та,
которую  я  первоначально  заподозрил.  Но  теперь все становилось еще более
непонятным.  Письмо  хоть  и  не  называло  имени  сэра Персиваля Глайда, но
указывало  именно  на  него.  У  нее бесспорно была очень серьезная причина,
основанная  на  каком-то  глубоком чувстве несправедливой обиды, чтобы тайно
оговаривать  его перед мисс Фэрли в тех выражениях, которые она употребила в
своем  письме.  И  эта  причина была совсем иная, чем просто горькая женская
обида.  Если  он  и  причинил  ей  зло, то совсем другое. Какое же зло он ей
сделал?
     - Я  не  понимаю  вас,  -  сказала она после очевидных и тщетных усилий
уразуметь то, что я ей сказал.
     - Ну  хорошо,  -  ответил  я.  -  Вернемся  к  тому, о чем мы говорили.
Расскажите,  долго  ли вы прожили с миссис Клеменс в Лондоне и как вы попали
сюда.
     - Долго  ли? - повторила она. - Я все время жила с миссис Клеменс, пока
мы не приехали сюда два дня назад.
     - Значит,  вы  живете в деревне? - сказал я. - Странно, что я ничего не
слышал о вас.
     - Нет,  нет,  не  в  деревне. За три версты отсюда, на ферме. Вы знаете
эту ферму. Ее называют фермой Тодда.
     Я  хорошо  помнил  это  место  - мы часто проезжали мимо во время наших
прогулок.  Это была одна из самых старых ферм в округе; она была расположена
в пустынной, укрытой местности, у подножия двух холмов.
     - Хозяева  фермы - родственники миссис Клеменс, - продолжала она. - Они
часто  приглашали  ее к себе в гости. Она сказала, что поедет и возьмет меня
с  собой  -  тут  спокойно  и  свежий воздух. Это очень хорошо с ее стороны,
правда?  Я поехала бы куда угодно, только бы жить спокойно и в безопасности.
А  когда  я  узнала,  что  ферма  Тодда  недалеко  от  Лиммериджа, ох, как я
обрадовалась!  Я  бы  всю  дорогу  босиком  прошла,  только бы опять увидеть
школу,  и  деревню,  и  дом в Лиммеридже! Они очень хорошие люди, эти Тодды.
Мне  хочется  пожить  у  них подольше. Только одно мне не нравится в них и в
миссис Клеменс...
     - Что именно?
     - Они  смеются  над  тем,  что я одеваюсь в белое. Они говорят, что это
чудачество.  Но  ведь  миссис  Фэрли лучше знала! Миссис Фэрли никогда бы не
заставила  меня  надеть  эту некрасивую синюю накидку. Ах, при жизни она так
любила  белое! И вот теперь над ее могилой белый памятник, и я делаю его еще
белее  - ради нее. Она сама часто носила белое и всегда одевала в белое свою
маленькую  дочку.  А  как мисс Фэрли? Здорова и благополучна? Ходит ли она в
белом, как в детстве?
     Голос  ее  упал,  когда  она  спросила  про  мисс Фэрли. Она все больше
отворачивалась  от  меня.  Мне  показалось,  что  в  ней  произошла какая-то
перемена.  Очевидно,  на  совести ее было анонимное письмо, и я решил задать
ей вопрос таким образом, чтобы заставить ее сразу признаться.
     - Мисс Фэрли была не очень здорова сегодня утром, - сказал я.
     Она  что-то  пробормотала  в  ответ,  но  так  тихо,  что  я  ничего не
расслышал.
     - Вы,  кажется,  спросили,  что  случилось  с  мисс  Фэрли  сегодня?  -
продолжал я.
     - Нет,  -  ответила  она  нетерпеливо,  - я ничего не спрашивала, вовсе
нет!
     - Но  я  все-таки  скажу вам, - продолжал я. - Мисс Фэрли получила ваше
письмо.
     В  продолжение  нашего  разговора  она  стояла  на  коленях,  тщательно
отмывая  пятна на могильной плите. При первых словах моей фразы она оставила
свою  работу  и  медленно  повернулась  ко мне, продолжая стоять на коленях.
Конец  же буквально ошеломил ее. Тряпка выпала из ее рук, губы приоткрылись,
тусклая бледность покрыла ее лицо.
     - Откуда  вы знаете? - слабо сказала она. - Кто показал вам письмо? - И
вдруг  поняла, что выдала себя этими словами. Она сложила руки в отчаянии. -
Я  не  писала его! - задыхаясь от испуга, пробормотала она. - Я ничего о нем
не знаю!
     - Нет,  -  сказал  я,  - вы написали письмо и знаете это. Нехорошо было
посылать  такое  письмо,  нехорошо  было  пугать мисс Фэрли. Если у вас было
что-то  сказать  ей,  надо было пойти в Лиммеридж самой. Вы должны были сами
сказать все молодой леди.
     Она припала лицом к могильному камню, обвила его руками и не отвечала.
     - Если  у  вас  хорошие намерения, мисс Фэрли будет так же добра к вам,
как  была  ее  мать, - продолжал я. - Мисс Фэрли никому не расскажет о вас и
не  допустит,  чтобы  с  вами случилась беда. Почему вам не повидаться с ней
завтра на ферме или не встретиться с ней в саду в Лиммеридже?
     - О  миссис  Фэрли,  если  б я могла умереть и успокоиться около вас! -
прошептала  она, прижавшись губами к камню и с горячей нежностью обращаясь к
останкам,  покоящимся  под  ним.  -  Вы  знаете, как я люблю ваше дитя из-за
любви   к  вам.  О  миссис  Фэрли,  научите  меня,  как  спасти  ее!  Будьте
по-прежнему моей любимой родной матерью и скажите, как это лучше сделать.
     Я  видел, как она целовала камень, я видел, как горячо ее руки обнимали
и  гладили  его  холодную  поверхность.  Это зрелище глубоко тронуло меня, я
склонился  над  ней  и  с нежностью взял ее бедные, беззащитные руки в свои,
безуспешно пытаясь успокоить ее.
     Она  вырвала  руки  и  не  подняла  головы  от  могильной  плиты. Желая
успокоить  ее  во  что  бы  то  ни стало, я воззвал к тому чувству, которое,
по-видимому,  ее  тревожило с самого начала нашего знакомства: к ее горячему
желанию уверить меня, что она вполне нормальна и отвечает за свои поступки.
     - Ну  полно,  полно,  -  ласково  сказал я, - постарайтесь успокоиться,
иначе   мне   придется   переменить   о  вас  мнение.  Не  заставляйте  меня
предполагать, что человек, поместивший вас в больницу...
     Слова  замерли  на  моих  устах.  Не  успел  я  упомянуть  о  человеке,
отправившем   ее  в  сумасшедший  дом,  как  лицо  ее  мгновенно  разительно
изменилось.  Обычно  такое  трогательное  в  своей  нервной,  тонкой, слабой
нерешительности,  оно  внезапно  омрачилось  выражением безумной ненависти и
страха,  придавшим  ее  чертам дикую, неестественную силу. Глаза ее горели в
тусклом  свете сумерек, как глаза дикого зверя. Она схватила тряпку, которую
перед  тем  выронила,  как  будто это было живое, ненавистное ей существо, и
стиснула  ее  в руках с такой силой, что несколько капель упало на могильную
плиту.
     - Говорите  о  чем-нибудь  другом, - прошептала она сквозь зубы. - Если
вы не перестанете говорить об этом, я не знаю, что я сделаю!
     Никаких  признаков  прежней  кротости  не  было  в ней теперь. Память о
доброте  миссис  Фэрли  не  была,  как  я  раньше  предполагал, единственным
сильным   впечатлением   в   ее   прошлом.   Рядом  с  благодарным,  светлым
воспоминанием  о  школьных  днях  в  Лиммеридже  жила  мстительная  мысль  о
страшном  зле,  которое  ей  причинили, заперев ее в сумасшедший дом. Кто же
совершил это злое дело? Неужели ее родная мать?
     Тяжело  было  отказаться  от  дальнейших расспросов, но я заставил себя
сделать  это. При виде состояния, в котором она была, жестоко было бы думать
о чем бы то ни было другом, кроме необходимости успокоить ее.
     - Я не скажу ничего, что могло бы огорчить вас, - сказал я мягко.
     - Вы  чего-то  хотите  от меня, - отвечала она резко и подозрительно. -
Не смотрите на меня так. Говорите: что вам нужно?
     - Я  хочу  только,  чтобы  вы  успокоились  и,  когда  придете  в себя,
подумали над моими словами.
     - Какими  словами?  -  Она  помолчала и начала теребить в руках тряпку,
шепча  про  себя:  "Что  он  сказал?"  Потом  снова  повернулась  ко  мне  и
нетерпеливо  кивнула  головой.  -  Почему  вы  не хотите помочь мне? - резко
спросила она.
     - Хорошо,  я  помогу  вам, - сказал я. - Я просил вас повидаться с мисс
Фэрли завтра и сказать ей всю правду о письме...
     - А,  мисс  Фэрли,  Фэрли,  Фэрли...  -  Простое  повторение  любимого,
знакомого имени, казалось, успокаивало ее.
     Ее лицо смягчилось и стало похоже на прежнее.
     - Не  бойтесь  мисс  Фэрли, - продолжал я. - Не бойтесь, что попадете в
беду  из-за  письма.  Из  него  она  уже  многое знает, и вам будет нетрудно
рассказать  ей  все.  Не скрывайте от нее ничего, вам незачем это делать. Вы
никаких  имен  в  письме не называли, но мисс Фэрли знает, что тот, о ком вы
писали, - сэр Персиваль Глайд...
     Не  успел  я  произнести  это  имя,  как она вскочила на ноги, и дикий,
страшный  вопль  вырвался  из  ее груди. Он огласил все кладбище. Сердце мое
содрогнулось  от  его  ужасного  звука.  Страшное выражение гнева, слетевшее
было с ее лица, вернулось с удвоенной силой.
     Этот  вопль  при одном упоминании его имени, взгляд, полный ненависти и
страха,  сказали  мне  все. Никаких сомнений у меня больше не оставалось. Не
ее  мать была виновата в том, что ее заключили в сумасшедший дом. Это сделал
человек, имя которого было сэр Персиваль Глайд.
     Крик  донесся  не  только до меня. Я услышал, как вдали звякнул запор в
доме  причетника.  Я услышал голос ее подруги, женщины в шали, которую звали
миссис Клеменс.
     - Иду! Иду! - кричала она из-за деревьев.
     Через минуту показалась миссис Клеменс. Она почти бежала к нам.
     - Кто  вы?  -  вскричала она, входя на кладбище. - Как вы смеете пугать
эту бедную, беззащитную женщину?
     Прежде  чем  я  успел  ответить,  она  была  уже  около  Анны Катерик и
обнимала ее.
     - Что с вами, дорогая? - говорила она. - Что он вам сделал?
     - Ничего, - отвечала несчастная. - Ничего. Я только испугалась.
     Миссис  Клеменс бесстрашно обернулась ко мне с негодованием, за которое
я тут же проникся к ней уважением.
     - Мне  было бы очень стыдно, если бы я заслужил ваш гнев, - сказал я. -
Но  я не заслужил его. Я испугал ее без всякого намерения. Она видит меня не
в  первый  раз.  Спросите  сами, и она вам скажет, что я не способен нарочно
напугать ее.
     Я  говорил  очень отчетливо, чтобы Анна Катерик тоже услышала и поняла,
и увидел, что смысл моих слов дошел до нее.
     - Да,  да, - сказала она. - Он был добр ко мне однажды, он помог мне...
- Она зашептала на ухо своей подруге.
     - Вот  как!  -  сказала удивленно миссис Клеменс. - Конечно, это меняет
дело.  Простите,  что я так грубо разговаривала с вами, сэр, но согласитесь,
что  со  стороны  это  выглядело  подозрительно. Я сама виновата больше вас:
потакаю  ее  затеям  и  отпускаю  ее  в  такое пустынное место одну. Пойдем,
дорогая, пойдем теперь домой.
     Мне  показалось,  что  добрая  женщина  боялась возвращаться на ферму в
такой  час,  и  я  предложил  проводить  их  через  пустошь.  Миссис Клеменс
поблагодарила,   но   отказалась,   говоря,  что  по  дороге  они,  наверно,
повстречают работников с фермы.
     - Простите  меня,  прошу  вас!  - сказал я, когда Анна Катерик взяла за
руку свою подругу, чтобы уйти.
     Я  был  так  далек  от намерения напугать и растревожить ее. Сердце мое
заныло, когда я вгляделся в ее грустное, бледное, взволнованное лицо.
     - Я  постараюсь,  - отвечала она. - Но вы слишком многое знаете. Думаю,
что теперь я всегда буду бояться вас.
     Миссис  Клеменс  бросила на меня быстрый взгляд и сочувственно покачала
головой.
     - Доброй  ночи,  сэр, - сказала она. - Вы ни в чем не виноваты, я знаю,
но лучше бы вы напугали меня, а не ее, бедную.
     Они  сделали  несколько  шагов.  Я  решил,  что  они уходят. Вдруг Анна
Катерик остановилась и сказала своей подруге:
     - Подожди минутку, я должна попрощаться.
     Она вернулась к могиле, с любовью обняла памятник и поцеловала его.
     - Мне  уже  лучше,  -  вздохнула  она,  спокойно глядя на меня. - Я вам
прощаю.
     Она  снова  присоединилась к миссис Клеменс, и они покинули кладбище. Я
видел,  как  они  остановились  у  церкви и обменялись несколькими словами с
женой  причетника,  которая  вышла из дому и ждала, наблюдая за нами издали.
Потом они побрели по тропинке, ведущей в степь.
     Я  смотрел  вслед  Анне  Катерик,  пока  она  не растаяла в сумерках, -
смотрел  ей  вслед  с  такой  щемящей грустью, будто в последний раз видел в
этом мире печали и слез женщину в белом.


XIV

     Через  полчаса  я  был  дома  и  докладывал  мисс Голкомб обо всем, что
случилось.
     Она   слушала   меня   от   начала  до  конца  с  глубокой,  молчаливой
сосредоточенностью.   В   женщине   ее   темперамента  это  было  сильнейшим
доказательством того, какое впечатление произвел на нее мой рассказ.
     - Я  теряю  голову,  -  вот все, что она сказала, когда я закончил, - я
теряю голову, когда думаю о будущем.
     - Будущее   зависит   от  того,  какую  пользу  мы  сумеем  извлечь  из
настоящего.  Возможно,  Анна  Катерик будет более откровенна с женщиной, чем
была со мной. Если б мисс Фэрли... - попробовал предложить я.
     - Об этом сейчас и думать нечего, - перебила мисс Голкомб решительно.
     - Тогда  разрешите  посоветовать  вам,  -  продолжал я, - чтобы вы сами
повидали  Анну Катерик и сами постарались завоевать ее доверие. Что касается
меня,  то  я  боюсь  снова  напугать несчастную, как я уже это сделал. Вы не
возражаете, если завтра я провожу вас до фермы?
     - Конечно,  нет.  Я  пойду  куда угодно и готова сделать все что угодно
для блага Лоры. Как называется эта ферма?
     - Вы должны хорошо ее знать. Она называется фермой Тодда.
     - Знаю.  Это  одна  из  ферм,  принадлежащих  мистеру  Фэрли.  У  нас в
молочной  работает  дочка фермера. Она постоянно навещает своих. Может быть,
она  слышала  или  видела  там что-нибудь, что нам поможет. Я сейчас спрошу,
здесь ли она.
     Она  позвонила  и  послала  слугу  узнать.  Вернувшись, он доложил, что
молочница  ушла  на  ферму.  Она  не  была  там  вот уже три дня, и экономка
отпустила ее домой на часок.
     - Я  поговорю  с ней завтра, - сказала мисс Голкомб, когда слуга вышел.
-  А  тем  временем  объясните,  зачем,  собственно,  мне  видеться  с Анной
Катерик.  Разве  у  вас  нет никаких сомнений, что человек, поместивший ее в
сумасшедший дом, - сэр Персиваль Глайд?
     - Ни  тени  сомнения.  Но  причина,  из-за  которой  он это сделал, мне
непонятна.  Принимая  во  внимание  разницу  в  их  общественном  положении,
исключающую   всякую  мысль  о  том,  что  они  могут  быть  родственниками,
чрезвычайно  важно  знать - даже учитывая, что ее, может быть, действительно
надо  было  поместить  в лечебницу, - чрезвычайно важно знать, почему именно
он взял на себя серьезную ответственность, отправив ее...
     - ...в частную лечебницу, вы, кажется, сказали?
     - Да,  в  частную  лечебницу,  где за то, чтобы содержать ее в качестве
пациентки,  была,  конечно,  заплачена большая сумма, которую не мог бы себе
позволить бедный человек.
     - Я  понимаю ваши опасения, мистер Хартрайт, и обещаю вам устранить их,
-  с  помощью  Анны  Катерик  или без ее помощи. Сэр Персиваль Глайд недолго
пробудет  в  нашем доме, если не представит исчерпывающих объяснений мистеру
Гилмору  и  мне. Будущее моей сестры - главная забота моей жизни, и думаю, я
имею право сказать решающее слово по поводу ее замужества.
     Мы расстались на ночь.
     На  следующее  утро  после  завтрака одно обстоятельство, которое очень
запомнилось  мне  в  связи  с  тем, что произошло в дальнейшем, помешало нам
немедленно отправиться на ферму.
     Это  был  мой  последний день в Лиммеридже. Необходимо было, как только
придет  почта,  последовать  совету мисс Голкомб и испросить у мистера Фэрли
разрешения  расторгнуть  наш  договор  за  месяц  до  истечения  срока ввиду
необходимости моего немедленного возвращения в Лондон.
     По  счастью, как бы для того, чтобы видимость была соблюдена, я получил
два  письма  из  Лондона.  Я  сейчас  же пошел в свою комнату и послал слугу
спросить  мистера  Фэрли, может ли он принять меня по важному делу и в какое
именно время.
     Я  ждал  возвращения  слуги, не испытывая ни малейшей тревоги по поводу
того,  как  мой  хозяин  отнесется  к  моей просьбе. Отпустит ли меня мистер
Фэрли  или  нет,  я все равно уеду. Сознание, что я сделал уже первый шаг на
печальном  пути,  который  с  этой поры навсегда разлучит меня с мисс Фэрли,
казалось,  притупило  во  мне  желание  собственного благополучия. Покончено
было  с  моим  самолюбием  бедняка, покончено с мелким тщеславием художника.
Никакая  дерзость  мистера Фэрли - если б он пожелал быть дерзким - не могла
бы ранить меня теперь.
     Слуга  вернулся  с ответом, к которому я был готов. Мистер Фэрли крайне
сожалел,  что  из-за  плохого  самочувствия  он  не  в  силах доставить себе
удовольствие  повидать  меня, поэтому он просил извинить его и сообщить ему,
чего  именно  я  хочу,  в письменной форме. Подобные просьбы я уже получал в
течение  моего  трехмесячного  пребывания в Лиммеридже. Все это время мистер
Фэрли  был  "счастлив,  что я нахожусь в его доме", но никогда не чувствовал
себя  достаточно хорошо, чтобы повидать меня вторично. Слуга относил от меня
своему  барину  новую охапку рисунков, реставрированных и окантованных мною,
с  моими  "глубокими уважениями", и возвращался с пустыми руками, принося от
мистера    Фэрли   "искренние   приветы",   "тысячу   извинений   и   тысячу
благодарностей"  вместе  с  неизменным сожалением, что по состоянию здоровья
мистер  Фэрли по-прежнему должен оставаться одиноким узником в своих покоях.
Нельзя  было  придумать  лучшей  системы,  наиболее приятно устраивавшей обе
стороны.   Трудно   сказать,   кто   из   нас  при  этом  чувствовал  больше
благодарности к больным нервам мистера Фэрли.
     Я  немедленно написал ему письмо в выражениях самых почтительных, ясных
и   кратких.   Спустя   полчаса   мне   вручили   ответ.   Он   был  написан
изысканно-правильным  почерком,  лиловыми чернилами на гладкой, как слоновая
кость, и плотной, как картон, атласной бумаге.
     Ответ гласил:
     "От  мистера  Фэрли  привет  мистеру  Хартрайту.  Мистер Фэрли не может
выразить  (по  состоянию  своего  здоровья),  до  какой степени он удивлен и
огорчен  просьбой  мистера Хартрайта. Мистер Фэрли не деловой человек, но он
посоветовался  со  своим  дворецким,  и  это лицо, будучи деловым человеком,
поддерживает  мнение  мистера  Фэрли,  что  ходатайство  мистера Хартрайта о
разрешении  нарушить договор не может быть оправдано решительно ничем, разве
только вопросом жизни и