собственную одежду сняли и
утром  заменили  одеждой  Анны  Катерик, с соблюдением всех правил приличия,
высоконравственными  руками  самой  мадам  Рюбель. В продолжение всего дня я
поддерживал  в  нашей  пациентке  полубессознательное состояние, пока умелая
помощь  моих  медицинских  друзей  не  помогла  мне  раньше,  чем  я ожидал,
получить  ордер,  необходимый для ее водворения в лечебницу. Вечером 27 июля
мадам  Рюбель и я отвезли нашу воскресшую Анну Катерик в сумасшедший дом. Ее
встретили  с  изумлением,  но  без всяких подозрений благодаря свидетельству
двух  врачей,  письму Персиваля, удивительному сходству, одежде и временному
помрачению ее умственных способностей.
     Я   сразу  же  вернулся  оттуда  домой,  чтобы  помочь  мадам  Фоско  с
приготовлениями  к похоронам мнимой леди Глайд. Одежда и вещи подлинной леди
Глайд  оставались  у  меня.  Они  были отправлены в Кумберленд при перевозке
тела  на  лиммериджское  кладбище. Облаченный в глубокий траур, я с присущим
мне достоинством присутствовал при погребении.
     Мой  отчет  об  этих  достопримечательных событиях, написанный мною при
столь  достопримечательных обстоятельствах, на этом заканчивается. Небольшие
меры  предосторожности,  предпринятые  мною  в  сношениях с Лиммериджем, уже
известны,  так  же  как  потрясающий  успех  моего  замысла  и весьма веские
материальные  результаты,  увенчавшие  этот  успех.  Мне  остается  только с
полной  убежденностью  добавить,  что единственное слабое место в моей затее
никогда  не  было  бы  обнаружено, если б в сердце моем не было единственной
моей  слабости...  Только мое роковое преклонение перед Мэриан побудило меня
не  вмешаться,  когда она устроила побег своей сестры. Я пошел на этот риск,
зная,  что  личность  леди Глайд никогда не сможет быть установлена. Если бы
Мэриан   или  Хартрайт  попытались  добиться  этого  официальным  путем,  их
заподозрили  бы  в отъявленном мошенничестве с корыстными целями, им никогда
не  поверили  бы,  они  были  бы  бессильны  нанести  удар  моим интересам и
публично  разоблачить  тайну Персиваля. Я слепо рискнул - и не вмешался. Это
было  моей первой ошибкой. После того как Персиваль пал жертвой собственного
упрямства  и  горячности,  вторая  моя  ошибка  заключалась  в том, что я, к
глубокому   моему   прискорбию,   позволил   леди  Глайд  вторично  избежать
сумасшедшего  дома,  а  мистеру  Хартрайту - уйти от меня. В эту критическую
минуту  Фоско  изменил  самому  себе.  Прискорбная и столь нехарактерная для
него  ошибка!  Причина  этой  ошибки, погребенная на самом дне моего сердца,
кроется в Мэриан Голкомб - первой и последней слабости в жизни Фоско!
     В   зрелом,   шестидесятилетнем   возрасте   я  громогласно  делаю  это
беспримерное  признание.  Юноши,  я  взываю  к вашему сочувствию! Девушки, я
надеюсь на ваши слезы!
     Еще  одно  слово,  и  я  перестану приковывать к себе внимание читателя
(напряженно сосредоточенное на мне).
     Моим  безошибочным  инстинктом  я угадываю, что у людей с пытливым умом
должны возникнуть три неизбежных вопроса. Задавайте их мне - я отвечу!
     Первый  вопрос.  В  чем секрет самоотверженной преданности мадам Фоско,
неустанно  радевшей  об  исполнении  моих  самых  дерзких желаний, постоянно
способствующей   осуществлению   моих  глубочайших  замыслов?  Ответ  прост:
отнесите  это  за  счет  моего  собственного  характера.  В  свою очередь, я
спрашиваю:  был  ли во всей мировой истории человек, подобный мне, за спиной
у  которого  не  стояла  бы  женщина,  бестрепетно  заклавшая  себя  на  его
жизненном  алтаре?  Но,  памятуя,  что  пишу  сейчас  в Англии, памятуя, что
сочетался  браком  в  Англии,  я  спрашиваю:  разве  по  законам этой страны
замужняя  женщина имеет право на собственные принципы, отличные от принципов
своего  мужа? Нет! По законам этой страны она обязана любить и почитать его,
а  также  повиноваться  ему  беспрекословно! Моя жена именно так и делала. Я
говорю  об  этом с точки зрения высокой морали, я торжественно провозглашаю,
что  она  неукоснительно  исполняла свой супружеский долг. Умолкни, клевета!
Жены Англии, склоните головы перед мадам Фоско!
     Вопрос  второй.  Как  бы  я  поступил,  если бы Анна Катерик не умерла?
Тогда   я   помог  бы  обессиленной  и  обездоленной  Природе  найти  вечное
успокоение.  Я  открыл  бы  двери  темницы,  в  которой томилась ее жизнь, и
предоставил  бы  узнице,  неизлечимой  как умственно, так и физически, найти
радостное избавление.
     Вопрос  третий.  Если  нелицеприятно и хладнокровно разобраться во всех
вышеописанных  обстоятельствах,  заслуживает  ли  мое  поведение  серьезного
порицания?  Тысячу  раз  нет! Разве я не старался тщательно избежать гнусною
позора  бесполезного преступления? С моими широкими познаниями в химии я мог
бы  помочь  леди  Глайд перейти в лучший мир. Не посчитавшись с собственными
чрезвычайными  неудобствами,  я  следовал  по  пути,  подсказанному мне моей
изобретательностью,  моей гуманностью, моей осторожностью: вместо того чтобы
отнять  у нее жизнь, я отнял у нее имя. Судите меня, приняв во внимание, что
я   мог   бы   совершить.  Каким  сравнительно  невинным,  каким  почти  что
добродетельным я оказался в действительности!
     Я  известил  всех  вначале,  что  этот рассказ будет представлять собою
неповторимый  документ.  Он  полностью  оправдал  мои  ожидания. Примите эти
пылкие  строки  -  мой  последний  дар стране, которую я покидаю навеки. Они
достойны этой минуты, они достойны
                                                                      Фоско.


РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ УОЛТЕР ХАРТРАЙТ


I

     Когда  я  закончил  чтение манускрипта графа, полчаса, которые я должен
был  пробыть  на  Форест-Род,  уже  истекли. Месье Рюбель взглянул на часы и
поклонился.  Я  немедленно  встал  и ушел, оставив агента одного в покинутом
доме.  Я  никогда больше его не видел, никогда больше не слышал ни о нем, ни
о  его  жене.  Появившись  из  темных  закоулков  лжи  и  преступления,  они
крадучись пересекли нам путь и скрылись навсегда в тех же темных закоулках.
     Через четверть часа я был дома.
     В  нескольких  словах  я  рассказал  Лоре  и  Мэриан, чем кончилась моя
отчаянная  попытка,  и  предупредил  их  о  событии,  которое  ожидало нас в
ближайшие  дни.  Подробности  моего  рассказа  я  отложил  на  вечер,  а сам
поспешил  повидать  того  человека,  которому  граф Фоско заказал экипаж для
встречи Лоры.
     Указанный  графом  адрес  привел  меня  к  конюшням  в четверти мили от
Форест-Род.  Хозяин  извозчичьей  биржи оказался вежливым пожилым человеком.
Когда  я  объяснил  ему,  что в силу важных семейных причин прошу разрешения
просмотреть   книгу   заказов   для  подтверждения  одной  даты,  он  охотно
согласился на это. Принесли книгу. Под датой "26 июля 1850 года" стояло:
     "Карета графа Фоско, Форест-Род Э 5, к двум часам - Джон Оэн".
     Мне  сказали, что Джон Оэн - имя кучера, правившего в тот день каретой.
По  моей  просьбе  за  ним  немедленно  послали  на  конюшенный двор, где он
сегодня работал.
     - Не  помните  ли  вы  джентльмена,  которого  вы везли с Форест-Род на
вокзал Ватерлоо в июле прошлого года? - спросил я его.
     - Нет, сэр, - сказал кучер, - что-то не припоминаю.
     - А  может  быть, все-таки припомните? Он был иностранец, очень высокий
и чрезвычайно толстый.
     Лицо кучера прояснилось:
     - Ну  как же, сэр! Самый толстый из всех, кого я видел, и самый грузный
из  всех,  кого  я  возил.  Да,  да,  сэр, я отлично помню! Мы действительно
поехали  на  вокзал именно с Форест-Род. В окне его дома еще визжал попугай.
Джентльмен  страшно  торопился  с  багажом леди и хорошо заплатил мне за то,
что я быстро получил ее вещи.
     Получил  ее  вещи!  Я  вспомнил  слова Лоры о том, что с графом был еще
какой-то человек, который нес ее вещи. Это и был тот самый человек.
     - А  леди вы видели? - спросил я. - Какая она была из себя? Молодая или
старая?
     - Право,  сэр,  была  такая  толпа и такая давка, что я не очень хорошо
помню эту леди. Ничего не могу припомнить о ней, кроме ее имени.
     - Вы помните ее имя!
     - Да, сэр. Ее звали леди Глайд.
     - Как же вы это запомнили, а как она выглядела - забыли?
     Кучер ухмыльнулся и в замешательстве переступил с ноги на ногу.
     - Сказать  по правде, сэр, я незадолго до этого женился, и фамилия моей
жены,  пока  она  не  сменила  ее  на мою, была такая же, как у леди, только
просто  Глайд,  сэр, - сказал кучер. - Сама леди назвала свое имя. "Ваше имя
на  сундуках,  мэм?"  -  спросил  я.  "Да,  -  говорит  она.  -  Моя фамилия
проставлена  на  багаже - леди Глайд". - "Вот как! - думаю я. - Я никогда не
запоминаю  всякие  знатные  фамилии,  но  эта  мне хорошо знакома". А насчет
того,  когда  это  было  -  год назад или нет, - вот этого не помню, сэр. Но
могу под присягой показать про толстого джентльмена и про фамилию леди.
     То,   что  он  не  помнил,  какого  числа  он  ездил  на  вокзал,  было
несущественно  - число было проставлено черным по белому в книге заказов его
хозяина.  Я  понял,  что  теперь  в  моих  руках  те простые, ясные факты, с
помощью  которых  я  могу  одним  ударом доказать несостоятельность заговора
графа.  Не  колеблясь  ни минуты, я отвел хозяина в сторону и рассказал ему,
какую  важную  роль  сыграла  его  книга  заказов  и  свидетельство  кучера.
Условившись  возместить  ему убыток, если кучеру придется уехать со мной дня
на   два,   на   три,   я  снял  копию  с  заказа  графа,  точность  которой
засвидетельствовал  сам  хозяин.  С Джоном Оэном я условился, что он будет в
моем распоряжении в течение трех дней или дольше, если это понадобится.
     Теперь  у  меня  были  все  нужные  мне  бумаги  вместе  с  медицинским
свидетельством о смерти и письмом сэра Персиваля.
     С  этими  письменными  доказательствами  и  с  устным  ответом кучера я
направился  к  конторе мистера Кирла. Я хотел рассказать ему, во-первых, обо
всем,  что  я  сделал;  во-вторых, предупредить его о моем намерении повезти
мою  жену  завтра  в  Лиммеридж,  с тем чтобы ее публично признали в доме ее
дяди.  Я  считал, что мистер Кирл должен сам решить, поедет ли он с нами как
поверенный  мистера  Фэрли,  чтобы в интересах семьи присутствовать при этом
событии.
     Я  не  стану  рассказывать  об  удивлении мистера Кирла и о том, как он
отозвался  о  моем  поведении  во  время  расследования.  Необходимо  только
отметить, что он сразу же решил сопровождать нас в Кумберленд.
     Мы  поехали  туда рано утром на следующий же день. Лора, Мэриан, мистер
Кирл  и  я  -  в  одном купе, а Джон Оэн с клерком мистера Кирла - в другом.
Приехав  в  Лиммеридж,  мы  сначала  отправились на ферму Тодда. У меня было
твердое  намерение  ввести  Лору  в  дом  ее  дяди только после того, как он
признает  ее  своей  племянницей. Я предоставил Мэриан договориться с миссис
Тодд  (которая  не  могла  прийти  в  себя  от  изумления)  о  том,  где они
разместятся  на  ночь;  условился  с  ее  мужем, что Джона Оэна гостеприимно
приютят  у  себя  рабочие  фермы,  а  затем  мы  с  мистером  Кирлом пошли в
Лиммеридж.
     Мне  не  хочется подробно описывать наше свидание с мистером Фэрли, ибо
даже  вспоминать  об  этой  сцене  мне противно. Скажу только, что я добился
своего.  Мистер  Фэрли  пытался вести себя с нами в обычной для него манере.
Мы  оставили  без  внимания его вежливую наглость в начале нашего разговора.
Мы  выслушали без сочувствия его последующие уверения, что разоблачение этой
истории  буквально  убило  его.  Под  конец  он  хныкал и ныл, как капризный
ребенок.  Откуда  мог  он знать, что его племянница жива, когда ему сказали,
что  она  умерла?  Он  с  удовольствием  примет дорогую Лору, если только мы
дадим  ему  время  немного прийти в себя. Мы хотим уморить его, свести его в
могилу?  Нет?  Тогда  зачем  торопить  его?  Он  повторял свои возражения на
всевозможные  лады,  пока  я  решительно  не  поставил  его перед неизбежным
выбором:  либо  он  признает  свою  племянницу теперь, либо ему впоследствии
придется  проделать  это публично - в зале судебного заседания. Мистер Кирл,
к  которому он обратился за помощью, твердо сказал ему, что он должен решить
этот  вопрос  сию же минуту. Как этого и надо было ожидать, он выбрал то, от
чего  можно  было  поскорее  отделаться,  -  с внезапным приливом энергии он
возвестил,  что  не в силах больше слушать нас и что мы можем поступать, как
нам заблагорассудится.
     Мистер  Кирл  и  я  сразу  же  пошли  вниз  и договорились о письменном
приглашении  всем  жителям  Лиммериджа,  которые присутствовали на подложных
похоронах.  Мы пригласили их от имени мистера Фэрли прийти завтра в его дом.
Затем   мы   написали  каменщику,  изготовлявшему  надгробные  памятники,  с
просьбой  прислать  человека  на кладбище Лиммериджа для того, чтобы стереть
одну  из  надписей. Мистер Кирл ночевал в доме, он взял на себя труд обязать
мистера  Фэрли подписаться под этими приглашениями после того, как они будут
ему прочтены.
     Вернувшись  на ферму, я посвятил остаток дня написанию ясного, краткого
отчета  о  самом преступлении и о тех фактах, которые его разоблачали; отчет
свой  я  представил  на  одобрение  мистеру  Кирлу, прежде чем прочитать его
публично.  Мы  условились,  в  каком порядке - по мере прочтения документа -
будут  представлены доказательства нашей правоты. Когда мы покончили с этим,
мистер  Кирл заговорил со мной о материальных делах Лоры. Не зная и не желая
знать  о  них  ничего,  но  сомневаясь  в  том, что мистер Кирл, как деловой
человек,  одобрит мое равнодушное отношение к наследству, доставшемуся мадам
Фоско,  я попросил мистера Кирла простить меня, если я уклонюсь от разговора
на  эту  тему. Я мог искренне сказать ему, что мы никогда не говорим об этом
между  собой  и  избегаем  обсуждать  с посторонними, ибо все это связано со
слишком глубокими потрясениями и горестями в прошлом.
     К  вечеру  я сделал последнее, что мне оставалось, - я переписал лживую
надгробную надпись, пока она еще не была стерта.
     Настал  день  -  наконец-то  настал день, когда Лора снова вошла в свой
родной  дом  в  Лиммеридже!  Все,  кто  собрались в столовой, встали с мест,
когда  Мэриан  и  я ввели ее. Шепот удивления пробежал по толпе при виде ее.
Мистер  Фэрли  по  моему  настоянию  также  присутствовал. Мистер Кирл стоял
возле  него. За мистером Фэрли стоял его камердинер, держа наготове флакон с
нюхательной  солью  в  одной  руке и белоснежный носовой платок, пропитанный
одеколоном, - в другой.
     Я  во  всеуслышание попросил мистера Фэрли подтвердить, что действую от
его  имени и по его просьбе. С помощью мистера Кирла и своего камердинера он
встал на ноги и обратился к присутствующим с такими словами:
     - Разрешите  представить вам мистера Хартрайта. Я немощный инвалид, как
вам  известно,  и  он  так  любезен,  что  будет  говорить  за меня. Все это
чрезвычайно  утомительно.  Выслушайте  его  и  не  шумите,  прошу! - С этими
словами  он  медленно  опустился  в  кресло  и спрятался за своим надушенным
носовым платком.
     После  нескольких  вступительных  слов  я  кратко  и  ясно  рассказал о
разоблачении  всего заговора. Я сказал моим слушателям следующее: во-первых,
я  всенародно  заявляю,  что  сидящая  подле  меня жена моя - дочь покойного
мистера   Филиппа   Фэрли;   во-вторых,  я  представлю  доказательства,  что
похороны,  на  которых  присутствовали  окрестные  жители,  были  похоронами
другой  женщины;  в-третьих,  расскажу,  каким  образом  все  произошло. Без
дальнейших  предисловий я прочитал свой отчет, подчеркивая, что преступление
было  совершено ради материальной выгоды. Я не хотел обременять свой рассказ
ненужными  ссылками  на  тайну  сэра  Персиваля. После этого я напомнил моим
слушателям  о  выгравированной  на памятнике дате смерти - 25 июля; дату эту
подтверждало  и  медицинское  свидетельство  о  кончине  леди Глайд. Затем я
прочитал  письмо  сэра  Персиваля  от  25  июля,  извещавшего  графа Фоско о
предполагаемом   отъезде   Лоры  в  Лондон  26  июля.  Я  доказал,  что  она
действительно  приехала  туда,  представив  им  кучера,  подтвердившего  мои
слова,  а  дату ее приезда подтвердила выписка из книги заказов. После этого
Мэриан  рассказала  о  встрече  с  Лорой в сумасшедшем доме и о побеге своей
сестры.  И,  наконец,  я известил присутствующих о смерти сэра Персиваля и о
моей женитьбе.
     Затем  поднялся  мистер  Кирл  и  заявил,  что  в качестве юридического
советника  и  поверенного  в делах семьи Фэрли он считает мои доказательства
неопровержимыми  и  дело  мое  полностью  доказанным. Когда он это сказал, я
помог Лоре подняться, чтобы все, кто был в комнате, могли ее увидеть.
     - А  вы  такого  же  мнения? - спросил я, делая к ним несколько шагов и
указывая на мою жену.
     Трудно  описать,  что  за  этим  последовало.  Эффект моего вопроса был
потрясающим.  Из  глубины комнаты к нам направился один из старейших жителей
Лиммериджа,  тесной  толпой  придвинулись  все  остальные. Я до сих пор вижу
перед  собой  одного  человека  с  прямодушным,  обветренным  лицом и седыми
волосами. Он взобрался на подоконник, замахал руками и закричал:
     - Вот  она  -  жива и здорова, да благословит ее господь! А ну, давайте
приветствовать ее! Да здравствует Лора Фэрли!
     Оглушительные,  ликующие  крики возобновлялись с новой силой - для меня
это  была самая радостная музыка на свете. Крестьяне, школьники, собравшиеся
на  лужайке перед домом, подхватили эти приветственные клики, они разнеслись
эхом  по всему Лиммериджу. Жены фермеров теснились около Лоры, каждая из них
хотела  пожать ей руку первая, плача от радости и умоляя ее самое не плакать
и  успокоиться. Лора так обессилела от волнения, что мне пришлось вынести ее
из  комнаты.  У  дверей я передал ее на руки Мэриан - Мэриан, которая всегда
была нашей поддержкой, Мэриан, чье мужество не изменило ей и сейчас.
     Оставшись  один,  я  поблагодарил их от имени Лоры и от себя и попросил
следовать  за  мной  на  кладбище, чтобы увидеть, как будет стерта фальшивая
надпись на надгробном памятнике.
     Они  все  пошли  за  мной, толпа сгрудилась вокруг могилы, каменщик уже
ждал  нас.  В  глубокой  тишине  раздался  первый удар резца по мрамору. Все
стояли  молча,  не  шевелясь,  пока  слова "Лора, леди Глайд..." не исчезли.
Тогда  раздался единодушный глубокий вздох. Казалось, все почувствовали, что
последние  следы  преступления  смыты  с  самой Лоры, и толпа стала медленно
расходиться.
     Спускались  сумерки,  когда  вся  надпись  была стерта. Впоследствии на
надгробном  памятнике  была выгравирована только одна строка: "Анна Катерик.
25 июля 1850 года".
     Вечером  я  пошел в Лиммеридж, чтобы попрощаться с мистером Кирлом. Он,
его  клерк  и  Джон  Оэн  уезжали  в Лондон с ночным поездом. Как только они
уехали,  мне передали дерзкую записку мистера Фэрли (его вынесли из столовой
в  полной  прострации,  когда жители приветственными криками ответили на мой
вопрос).  В  своей  записке  он  посылал нам свои "наилучшие поздравления" и
желал  узнать, долго ли еще мы намерены оставаться в его доме. Я написал ему
в  ответ, что та цель, из-за которой мы вынуждены были войти в его дом, была
теперь  достигнута,  что  я  не  намерен  оставаться в чьем-либо доме, кроме
своего  собственного,  и что мистер Фэрли может не опасаться увидеть нас или
услышать  о нас в будущем. Мы пошли переночевать на ферму к нашим друзьям, а
на  следующее  утро  жители всей деревни и все окрестные фермеры шли за нами
до  самой  станции.  Провожаемые  их  сердечными,  добрыми  пожеланиями,  мы
поехали обратно в Лондон.
     В  то  время  как  зеленые  холмы  Кумберленда  таяли,  убегая вдаль, я
вспоминал  о  нашем  горестном  прошлом,  наполненном  длительной  и трудной
борьбой,  и,  в