окон
нижнего  этажа  было раскрыто настежь и затянуто прозрачной сеткой. Я никого
не  увидел, но до меня донесся сначала пронзительный свист и чириканье птиц,
а затем густой звучный голос, который я сразу узнал по описаниям Мэриан.
     - Летите  на  мой  мизинчик,  мои  пре-пре-прелестные!  - звал голос. -
Вылетайте  из  клетки! Прыгайте наверх. Раз, два, три - вверх! Три, два, раз
- вниз! Раз, два, три - тьить, тьить, тьить!
     Граф  дрессировал  своих  канареек,  как  делал это во времена Мэриан в
Блекуотер-Парке.
     Я немного подождал. Пение и свист прекратились.
     - Подите сюда и поцелуйте меня, мои малюточки! - сказал густой голос.
     В  ответ  послышались  писк и шорох крыльев, раздался низкий, бархатный
хохоток,   потом   все   смолкло.  Через  несколько  минут  я  услышал,  как
распахнулась  входная  дверь.  Я  повернулся и пошел обратно к дому. Звучный
бас  огласил загородную тишину тенистой улицы великолепной арией из "Моисея"
Россини.   Калитка  палисадника  щелкнула  и  захлопнулась.  Граф  вышел  на
прогулку.
     Он  пересек улицу и пошел по направлению к Риджинтс-Парку. Я остался на
противоположной стороне и пошел вслед за ним, держась немного поодаль.
     Мэриан  говорила  мне  о  нем и подготовила меня к его огромному росту,
чудовищной   тучности  и  пышным  траурным  одеждам,  но  не  к  потрясающей
свежести,  бодрости  и  жизненной силе этого человека. В свои шестьдесят лет
он  выглядел  сорокалетним.  С  шляпой  чуть-чуть  набекрень,  он шел вперед
легкой,  скользящей  походкой,  помахивая  палкой  с золотым набалдашником и
мурлыча что-то себе под нос.
     Время  от  времени  он  поглядывал  с  великолепной покровительственной
улыбкой   на   дома   и  сады,  мимо  которых  шел.  Если  бы  какому-нибудь
постороннему  человеку  сказали,  что  граф  является полновластным хозяином
этих  мест  и  все здесь принадлежит ему одному, тот не удивился бы. Граф ни
разу  не  оглянулся  и, казалось, не обращал особенного внимания ни на меня,
ни  на  кого  из  прохожих;  но  время  от  времени  он с приятным отеческим
добродушием  улыбался  и  делал  глазки детям и их нянькам. Таким образом мы
шли все вперед, пока не поравнялись с магазинами на западной стороне парка.
     Он  остановился  у кондитерской, зашел в нее, вероятно, для того, чтобы
сделать  заказ, и вышел с пирожным в руках. Шарманщик-итальянец крутил перед
кондитерской  свою  шарманку,  на  крышке  которой сидела жалкая, маленькая,
сморщенная   обезьянка.  Граф  остановился,  откусил  кусок  пирожного  и  с
серьезным видом протянул остальное обезьянке.
     - Мой  бедный  человечек,  - сказал он с иронической нежностью, - у вас
голодный вид. Во имя священного человеколюбия я предлагаю вам позавтракать.
     Шарманщик   умоляюще   протянул   руку  за  подаянием  к  великодушному
незнакомцу. Граф надменно передернул плечами и прошествовал дальше.
     Мы  вышли  на  улицу  к  более  роскошным  магазинам  между  Нью-Род  и
Оксфорд-стрит.  Граф  снова  замедлил  шаги  и  зашел в небольшой оптический
магазин,  в  окне  которого висело объявление, гласящее, что здесь прекрасно
выполняют  починку  очков  и т.п. Граф вышел оттуда с театральным биноклем в
руках,  сделал несколько шагов и остановился у большой афиши, выставленной в
окне  музыкального  магазина.  Он  внимательно  просмотрел  афишу, подумал с
минуту - и подозвал проезжавший мимо кеб.
     - Оперная касса! - сказал он кебмену и уехал.
     Я  перешел  через  улицу  и  тоже  начал просматривать афишу. Сегодня в
опере  давали  "Лукрецию  Борджиа".  Бинокль в руках графа, его внимательный
просмотр  афиши,  его  указание кебмену - все говорило о том, что он намерен
быть  в  числе  зрителей  на  "Лукреции  Борджиа".  У  меня была возможность
попасть  в  задние  ряды  партера благодаря старым приятельским отношениям с
одним  из художников Оперного театра. Графа, наверно, будет легко разглядеть
и  мне  и  моему спутнику - таким образом я мог сегодня же установить, знает
Песка своего соотечественника или нет.
     Ввиду  всего этого я тут же решил, как мне следует провести сегодняшний
вечер.  Я  раздобыл  билеты  и  по  дороге  оставил на квартире у профессора
записку  с приглашением отправиться в оперу. Без четверти восемь я заехал за
ним.  Мой  маленький  друг  был  в  праздничном,  приподнятом  настроении, с
цветком в петлице и с огромнейшим биноклем под мышкой.
     - Вы готовы? - спросил я.
     - О да, да! - сказал Песка.
     Мы отправились в оперу.


V

     Последние   такты   увертюры  отзвучали,  и  партер  был  уже  заполнен
публикой, когда Песка и я приехали в театр.
     Но  в  проходе, отделявшем наши ряды от кресел партера, было просторно,
на  что  я и рассчитывал. Я подошел к барьеру за креслами и осмотрел их одно
за  другим,  ища  глазами  графа.  Его  не  было.  Я  прошелся  по  проходу,
внимательно  всматриваясь  в  публику.  Вскоре  я  его обнаружил. Он занимал
прекрасное  место,  двенадцатое или четырнадцатое от конца в третьем ряду. Я
стал  прямо  за  его  спиной на расстоянии нескольких рядов. Песка был подле
меня.  Профессор  еще  не  знал,  с  какой целью я пригласил его в театр, и,
по-видимому,  был  очень  удивлен,  что  мы  не  делаем попыток продвинуться
поближе к сцене.
     Занавес взвился, и опера началась.
     Весь  первый  акт  мы просидели на наших местах. Граф, поглощенный тем,
что  происходило  на сцене и в оркестре, ни разу не оглянулся. Ни одна нотка
из  прелестной оперы Доницетти не ускользнула от его слуха. Он сидел, высоко
вздымаясь  над своими соседями, улыбался и с видимым удовольствием покачивал
в  такт своей огромной головой. Когда зрители, сидевшие около него, начинали
аплодировать  сразу  же после какой-нибудь арии, не дожидаясь заключительных
аккордов  (как это всегда делает английская публика), он поглядывал на них с
выражением  мягкого  протеста и слегка поднимал руку, вежливым жестом умоляя
о  тишине. Прослушав особенно красивые арии и речитативы или особенно нежные
пассажи   оркестрового  аккомпанемента,  проходившие  без  аплодисментов  со
стороны  остальных  зрителей,  он  поднимал  свои  мощные  руки, затянутые в
черные  лайковые перчатки, и в знак восхищения чуть-чуть похлопывал ими друг
о   друга,   как  просвещенный  знаток  и  ценитель  Прекрасного.  Временами
бархатным  шепотом  он  выражал  свое  одобрение.  "Браво! Бра-а-а..." - как
мурлыканье  огромной  кошки  разносилось  по зрительному залу. Ближайшие его
соседи,  простодушные  приезжие провинциалы, всегда с восторгом взирающие на
великосветское  общество Лондона, начали следовать его примеру. Много раз за
этот  вечер  взрывы аплодисментов в театре начинались с мягкого похлопывания
рук,  облаченных  в  черные  перчатки.  Ненасытное  тщеславие этого человека
жадно  упивалось  этим  знаком  признания его музыкального превосходства над
окружающими.  Широкое лицо его беспрестанно озарялось улыбкой. Он поглядывал
вокруг,  вполне  довольный  собой  и  своими  ближними. "Да! Да! Эти варвары
англичане  учатся кое-чему у меня! Здесь и повсюду я, Фоско, главенствую над
всеми!" - вот о чем говорило выражение его лица.
     Первый  акт  кончился.  Занавес  опустился.  Публика  начала вставать с
мест. Теперь я мог выяснить, знает ли его Песка.
     Граф  поднялся  вместе со всеми и начал величественно обозревать ложи в
бинокль.  Сначала  он  стоял  к нам спиной, затем медленно повернулся в нашу
сторону,  то  поднося  бинокль  к глазам, то отводя его. В ту минуту, как он
отвел его от лица, я обратил внимание Пески на графа Фоско.
     - Вы знаете этого человека? - спросил я.
     - Какого человека, друг мой?
     - Вон того высокого, толстого человека, который стоит лицом к нам.
     Песка стал на цыпочки и посмотрел на графа.
     - Нет,  -  сказал  профессор,  - этого человека я не знаю. Он знаменит?
Почему вы мне его показываете?
     - У   меня   есть   на   это   важные   причины.   Он   итальянец,  ваш
соотечественник. Его зовут граф Фоско. Это имя вам знакомо?
     - Нет, Уолтер. Я не знаю ни имени, ни самого человека.
     - Вы  уверены,  что  не  знаете  его?  Посмотрите  еще  раз, посмотрите
внимательно.  Когда  мы  уйдем  из  театра,  я  скажу  вам,  почему  мне это
необходимо.  Подождите, я помогу вам влезть сюда, - отсюда вам будет виднее,
и вы сможете разглядеть его.
     Я  помог  профессору стать на край помоста, на котором были расположены
задние  ряды  партера.  Теперь  его  маленький  рост  не мешал ему - он смог
смотреть в партер поверх дамских причесок.
     Худой,  светловолосый  человек  со  шрамом  на  левой  щеке внимательно
смотрел  на  Песку, когда я подсаживал его, и еще внимательнее стал смотреть
на  того, кого разглядывал, в свою очередь, Песка, - на графа. Наш разговор,
возможно, долетел до его ушей и возбудил его любопытство.
     В  это  время Песка усердно смотрел в повернутое к нам широкое, полное,
улыбающееся лицо графа.
     - Нет, - сказал Песка, - я никогда в жизни не видел этого толстяка.
     В это время граф отвел глаза от лож и посмотрел в нашу сторону.
     Глаза обоих итальянцев встретились.
     За  минуту до этого мне было ясно со слов Пески, что он не знает графа.
Теперь же я был совершенно уверен, что сам граф знает Песку!
     Граф  знал  его  и, что было еще удивительнее, по-видимому, страшно его
боялся!  Нельзя  было  ошибиться  в  выражении  лица  этого злодея. Лицо его
мгновенно  исказилось,  он  побледнел  до  синевы,  его холодные серые глаза
исподлобья  пытливо уставились на Песку, он окаменел от смертельного ужаса -
и причиной тому был маленький Песка!
     Худой   человек   со   шрамом  на  щеке  продолжал  стоять  подле  нас.
Впечатление,  которое  Песка  произвел на графа, очевидно, заметил и он. Это
был  незаметный,  корректный человек, он выглядел иностранцем, и его интерес
к происходящему не был ни назойливым, ни откровенным.
     Я,  со  своей  стороны,  был так поражен выражением, которое застыло на
лице  графа,  и так не подготовлен к тому, что дело примет такой оборот, что
пребывал  в  полной  растерянности.  Песка  вывел  меня  из этого состояния,
спрыгнув вниз.
     - Как  этот  толстяк  уставился на меня! - воскликнул он. - Может быть,
он  смотрит не на меня? Разве я знаменит? Откуда он знает, кто я, когда я не
знаю, кто он?
     Я  продолжал  наблюдать  за  графом.  Когда  Песка  спрыгнул вниз, граф
сделал  движение  в  сторону,  не  спуская глаз с маленького профессора. Мне
хотелось  знать,  как  он поступит, если я отвлеку от него внимание Пески. Я
обратился  к  профессору  с  вопросом,  не найдет ли он своих учеников среди
зрителей.  Песка  тут  же  поднес  к  глазам  свой  огромный бинокль и начал
медленно  поворачивать  голову, разглядывая толпу и усердно разыскивая своих
учеников.
     Едва  граф заметил, что Песка не смотрит больше в его сторону, он круто
повернулся  и  скрылся  в  проходе  среди прогуливающейся публики. Я схватил
Песку  за  руку  и, к его великому изумлению, потащил его за собой, стремясь
пересечь  путь графа прежде, чем тот достигнет главного выхода. Меня немного
удивило,  что худой человек опередил нас, ловко лавируя среди толпы, которая
задерживала  наше продвижение. Когда мы вышли в фойе, граф исчез, а вместе с
ним исчез и незнакомец со шрамом.
     - Идем  домой!  -  сказал  я.  -  Вернемся к вам, Песка. Мне необходимо
поговорить с вами наедине, я должен немедленно говорить с вами.
     - О  святой боже мой! - вскричал профессор, крайне озадаченный. - В чем
дело? Что случилось?
     Я  быстро  шел вперед, не отвечая ему. Обстоятельства, при которых граф
покинул  театр,  наводили на мысль, что его желание ускользнуть от возможной
встречи   с  Пеской  может  повести  его  и  к  другим  крайностям.  Он  мог
ускользнуть  и  от  меня,  если  решит  уехать из Лондона. Мою встречу с ним
нельзя  было  откладывать  -  необходимо  было сегодня же повидать его. Меня
беспокоила   мысль   и  об  этом  незнакомце  со  шрамом,  опередившем  нас.
По-видимому, он последовал за графом с каким-то определенным намерением.
     Встревоженный  всем  этим, я решил как можно скорее рассказать обо всем
Песке.  Как  только  мы  остались  наедине в его комнате, я привел его в еще
большее изумление, разъяснив ему, зачем мне нужен граф.
     - Друг  мой,  но  чем могу я помочь вам? - жалобно взмолился профессор,
беспомощно  простирая ко мне свои маленькие ручки. - Черт возьми! Чем я могу
помочь, Уолтер, когда я даже не знаю этого человека?
     - Он  знает вас, он вас боится. Он ушел из театра, чтобы не встретиться
с  вами,  Песка!  У  него  есть  какая-то  причина для этого. Вспомните ваше
прошлое,  до  вашего  приезда в Англию. Вы покинули Италию "из-за политики",
как  вы  мне  сами  сказали.  Вы  никогда  не объясняли мне, что вы под этим
подразумевали,  я  и  сейчас  ни  о  чем  вас  не спрашиваю. Я прошу только,
поройтесь  в  памяти:  нет ли какого-нибудь объяснения для внезапного ужаса,
который охватил этого человека при виде вас?
     К  моему  невыразимому  изумлению, эти, с моей точки зрения, совершенно
безобидные  слова  произвели  на  Песку  такое  же впечатление, какое сам он
произвел  на  графа.  Румяное личико моего приятеля мгновенно побледнело, и,
задрожав, он отшатнулся от меня.
     - Уолтер! - сказал он. - Вы не знаете, о чем вы просите!
     Он  прошептал  эти  слова,  он  смотрел на меня таким взглядом, будто я
внезапно  указал  ему  на  какую-то  серьезную опасность, подстерегающую нас
обоих.  Этот  веселый,  жизнерадостный, чудаковатый маленький человек в один
миг так изменился, что я не узнал бы его, если б встретил на улице.
     - Простите  меня,  если  я  неумышленно  огорчил  и  встревожил  вас, -
отвечал  я.  -  Вспомните,  как  жестоко  пострадала  моя жена от руки графа
Фоско.  Вспомните,  что  исправить  это злодеяние я могу, только если в моих
руках  будет  средство,  чтобы  принудить его к признанию. Все, что я сказал
вам,  Песка,  я сказал ради нее. Я снова прошу вас простить меня. Мне больше
нечего сказать.
     Я встал, чтобы уйти. Но у двери он меня остановил.
     - Подождите,  -  воскликнул  он.  -  Ваши  слова  потрясли  меня. Вы не
знаете,  как я покинул свою родину и почему я ее покинул. Дайте мне прийти в
себя, дайте мне подумать, если только я смогу думать.
     Я  молча сел на стул. Он ходил по комнате, бессвязно разговаривая сам с
собой  на  своем  родном  языке.  По  прошествии некоторого времени он вдруг
остановился  передо  мной  и  положил  свои  маленькие ручки мне на грудь со
странной нежностью и торжественностью.
     - Поклянитесь  мне, Уолтер, - сказал он, - что у вас нет другого пути к
этому человеку, кроме как через меня.
     - Другого пути нет, - отвечал я.
     Он  подошел  к  двери,  тихо  открыл  ее,  осторожно  и пытливо оглядел
коридор, запер дверь и вернулся ко мне.
     - В  тот  день,  когда  вы  спасли  мне  жизнь,  Уолтер,  вы  приобрели
неоспоримое  право  над моей жизнью. С той минуты жизнь моя принадлежит вам.
Берите  ее. Да! Говорю это совершенно сознательно. Когда я скажу вам то, что
намерен сказать, жизнь моя будет в ваших руках.
     Глубокая  серьезность,  с  которой  он произнес эту необычайную тираду,
убедила меня, что он говорит правду.
     - Имейте  в  виду,  -  продолжал  он,  - сам я не вижу и не знаю, какая
связь  существует  между  человеком,  которого  вы  называете  Фоско, и моим
прошлым,  о  котором  я расскажу вам - ради вас. Если вы сами разглядите эту
связь,  храните это про себя, не говорите мне ничего, на коленях умоляю вас,
пусть  я  буду  непричастен  к  этому, я ничего не хочу знать - я хочу слепо
верить в будущее!
     Он  произносил  эти  странные слова отрывисто, с мучительными паузами и
снова умолк.
     Я  видел,  что  ему  приходится делать большие усилия, чтобы продолжать
наш  разговор  на чужом ему английском языке. В столь серьезную минуту он не
мог  разрешить себе употреблять обычные для него неправильные обороты речи и
забавные  словечки.  Я  понимал,  что  все это только усугубляет его неохоту
вообще  говорить  со  мной  сейчас.  В  ранние  дни  нашей дружбы с Пеской я
научился  читать и писать (но не разговаривать) на его родном языке и потому
предложил  ему  объясняться  по-итальянски,  а я, если чего-нибудь не пойму,
буду задавать вопросы по-английски. Он ответил согласием.
     Речь  его потекла плавно, он говорил с неистовым возбуждением, отчаянно
жестикулируя,  но  ни  разу  не  повысил  голоса. Я услышал от него рассказ,
который вооружил меня для последнего, решающего поединка*.
     ______________
     *  Я должен здесь упомянуть, что привожу рассказ Пески с сокращениями и
некоторыми  изменениями  ввиду  чрезвычайно  серьезного  характера,  который
носит  его рассказ, а также из чувства долга по отношению к моему другу. Это
единственная  часть  сего повествования, где я не имею права быть совершенно
откровенным   с   моими   читателями,   ибо   этого  требует  всем  понятная
осторожность. (Примеч. автора.)

     - Причины,  по  которым  я  покинул  Италию,  вам неизвестны. Вы знаете
только,  что  я  покинул  мою  родину в силу каких-то политических причин, -
начал  он.  -  Если  бы  я  уехал из моей страны как изгнанник, преследуемый
своим  правительством,  я  не  делал  бы  из  этого секрета ни от вас, ни от
кого-либо  другого.  Но я молчал, ибо никакое правительство не приговаривало
меня  к  изгнанию.  Вы,  конечно,  слышали, Уолтер, о секретных политических
обществах,  которые  тайно  существуют  во всех столицах Европы? К одному из
таких  обществ  я  и  принадлежал  в  Италии и продолжаю состоять его членом
здесь,  в  Англии.  Я  приехал сюда по приказу своего начальника. В дни моей
юности  я был слишком горяч и в своем рвении рисковал скомпрометировать себя
и  других.  Вследствие  этого  мне  было  приказано  эмигрировать в Англию и
ждать.  Я  эмигрировал,  я  жду  до  сих  пор. Меня могут завтра же отозвать
обратно.  Но  это  может случиться и через десять лет. Мне все равно, я живу
здесь,  я  зарабатываю  себе  на  пропитание уроками итальянского языка, и я
жду.  Я  не  нарушу  никакой  клятвы (вы сейчас узнаете почему), если назову
вам,  к  какому обществу принадлежу. Но этим самым я отдаю свою жизнь в ваши
руки,  ибо,  если  кому-либо  станет  известно, что я рассказал вам обо всем
этом, я буду убит. Это так же верно, как и то, что мы сидим с вами здесь.
     Вслед  за  этим  он  прошептал мне на ухо несколько слов. Я свято храню
тайну,  в  которую он самоотверженно посвятил меня. Достаточно будет, если я
назову общество, к которому принадлежал Песка, "Братством".
     - Цель,  которую  преследует  наше  Братство,  -  продолжал он, - та же
самая,  которую  преследуют  и  все  другие политические общества: свержение
тиранов  и  защита прав народа. У Братства два принципа: пока жизнь человека
полезна  или  он  хотя  бы  не причиняет вреда окружающим, он имеет право на
нее.  Но  если  он  живет во вред другим, он теряет право на жизнь. Отнять у
него  жизнь  является не только не преступлением, но необходимым, правильным
поступком.  Не  мне рассказывать вам, англичанину, в каких страшных условиях
угнетения  и  насилия  зародилось  наше  общество.  Вы, англичане, так давно
завоевали  свободу,  что  уже  успели  позабыть,  сколько  крови за нее было
пролито,  и  не  вам судить, на какие крайности могут пойти с отчаяния люди,
принадлежащие  к  угнетенной  нации.  Наши  страдания  вам  непонятны. Горе,
которое  выжгло наши сердца, слишком глубоко, чтобы вы могли его увидеть. Не
судите  нас!  Можете смеяться над нами, не доверять нам, удивляться нам - но
не  осуждать  нас!  Широко раскрывайте глаза при виде нашего подлинного "я",
которое   теплится  порой  в  глубине  наших  сердец  под  покровом  внешней
респектабельности,  как,  например, у меня, и живет порой в тех, кому не так
повезло,  как  мне, менее гибк