ействительно серьезно
расстроился.
     В  общем,  я  лучше воздержусь составлять свое мнение о его характере и
поведении,  пока его заботы, каковы бы они ни были, не рассеются. Ибо сейчас
он  втайне,  конечно,  терзается  ими.  Я  переверну  страницу  и до поры до
времени оставлю мужа Лоры в покое.
     Дальше  следуют  двое  гостей  -  граф и графиня Фоско. Сначала я опишу
графиню, чтобы поскорее от нее отделаться.
     Лора  ничего  не преувеличила, когда написала мне, что я с трудом узнаю
ее  тетку,  когда  снова  с  ней  встречусь.  Я никогда еще не видела, чтобы
супружеская жизнь так изменила женщину, как изменила она мадам Фоско.
     Будучи  Элеонорой  Фэрли, тридцати семи лет от роду, она всегда болтала
всякий  вздор  и  отравляла жизнь несчастных мужчин теми мелкими капризами и
придирками,   какими   тщеславная   и   пустая   женщина   способна  терзать
многотерпеливую  мужскую  половину человечества. Став графиней Фоско, сорока
трех  лет,  она  часами  молчит,  сидя  на  одном  месте в каком-то странном
оцепенении.  Безобразные, смешные локоны, бывало свисавшие по обе стороны ее
лица,   превратились   теперь   в  мелкие,  коротенькие  завитушки,  которые
обрамляют  ее  лицо  наподобие  старинного  парика. На голове ее возвышается
почтенный  чепец  -  и  впервые  за  всю  свою  жизнь она выглядит настоящей
светской  дамой.  Никто  (конечно,  за  исключением ее собственного мужа) не
видит  теперь  того, что мог раньше лицезреть каждый, - я говорю о структуре
женского  скелета,  в частности, о верхней его половине и плечевых суставах.
В  черных  или  серых наглухо закрытых платьях, которые раньше смешили бы ее
или  возмущали,  смотря  по  настроению,  она  безмолвно  восседает в кресле
где-нибудь  в уголке; ее сухие белые руки - такие сухие и белые, что кажутся
сделанными  из  мела,  -  непрерывно заняты либо монотонным вышиванием, либо
изготовлением  нескончаемых  маленьких  пахитосок  для  графа.  В  те редкие
мгновения,  когда ее холодные голубые глаза отрываются от работы, обычно они
устремлены  на  мужа  покорно  и  вопросительно,  с выражением, напоминающим
взгляд  преданной  собаки. Единственный признак какого-то внутреннего тепла,
который  я  сумела различить под ее ледяным внешним покровом, проявлялся два
или  три  раза  в  виде  глухой,  звериной  ревности  к  мужу.  Она способна
ревновать  его  к  любой  женщине  в  доме  (включая  горничных),  с которой
разговаривает  граф  или на которую граф глядит, хотя сам и не проявляет при
этом  никакого особого внимания или заинтересованности. За исключением этого
намека  на  "душевную  теплоту", утром, днем и вечером, в доме и вне дома, в
хорошую  и  плохую  погоду  она  холодна,  как  статуя,  и непроницаема, как
мрамор,  из  которого  статуя  сделана.  С  точки зрения общественной пользы
необычайная  перемена,  происшедшая  в  ней, является несомненно переменой к
лучшему,  ибо  превратила  ее  в  вежливую,  молчаливую, сдержанную женщину,
которая  никому  не  мешает.  Какой она стала в действительности - лучше или
хуже,  -  это  другой  вопрос. Я несколько раз замечала такое выражение в ее
поджатых  губах  и  такую  интонацию  в  ее  бесстрастном  голосе,  что, мне
кажется,  в  теперешнем  укрощенном  состоянии  она  затаила  в  себе  нечто
опасное,  тогда  как раньше, когда она жила по своей воле, это находило себе
выход. Возможно, я ошибаюсь. Но, по-моему, я права. Увидим.
     А  чародей,  сотворивший  это  волшебное превращение, - муж-иностранец,
укротивший  эту  когда-то  своенравную англичанку до такой степени, что даже
ее  ближайшие  родственники  с трудом ее узнают, - а сам граф? Что сказать о
нем?
     Вкратце:  он выглядит как человек, который мог бы укротить кого угодно.
Если  бы  вместо  женщины он женился на тигрице, он укротил бы тигрицу. Если
бы  женился  на  мне, я крутила бы ему пахитоски, как это делает его жена, и
держала бы язык за зубами, как она под его повелительным взглядом.
     Мне  чуть-чуть страшно признаться в этом даже здесь, на этих страницах.
Этот  человек  заинтересовал  меня,  привлек  меня,  понравился  мне. За два
коротких  дня  он  снискал мое благосклонное расположение, а как он сотворил
это чудо, я, право, не могу сказать.
     Меня  очень  удивляет, что сейчас, когда я думаю о нем, я так ясно вижу
его  перед собой! Гораздо более ясно, чем сэра Персиваля, или мистера Фэрли,
или  Уолтера  Хартрайта,  или  кого  угодно из отсутствующих, за исключением
одной  только  Лоры!  Голос  его звучит в моих ушах, как будто он говорит со
мной  в  эту  минуту.  Как  описать его? В его наружности, одежде, поведении
есть  особенности,  которые  я  самым  решительным  образом  осудила  бы или
безжалостно  высмеяла  в  любом  другом  человеке.  Почему  же  я не могу ни
осудить, ни высмеять этого в нем?
     Например,  он  чрезвычайно  толст.  До  этого  толстяки  никогда мне не
нравились.  Я  считала  всеобщее  мнение  о  добродушии  толстяков  таким же
ошибочным,  как  и то, что только добродушные люди могут стать толстыми. Как
будто  прибавка  в  весе  имеет благотворное влияние на характер человека! Я
неизменно  спорила  с  этим  утверждением,  приводя  в пример толстых людей,
которые  были коварны, жестоки и порочны, как самые тощие и худосочные из их
современников.  Я  спрашивала:  можно  ли считать Генриха VIII* добродушным?
Или  папу  Александра  VI** хорошим человеком? Разве супруги-убийцы Маннинги
не   были   чудовищно  толстыми?  А  деревенские  кормилицы,  которые  берут
младенцев  "на  выкорм",  -  ведь  их  жестокость  вошла в поговорку у нас в
Англии,  а  они  в  огромном своем большинстве толстухи! И так далее, и тому
подобное.  Сотни  примеров  -  древних  и  современных,  среди  чужеземцев и
земляков,  среди знатных и простолюдинов. Придерживаясь таких взглядов, я, к
своему  великому  изумлению, должна признаться, что граф Фоско, толстый, как
сам  Генрих VIII, завоевал мою благосклонность в один день, несмотря на свою
устрашающую   тучность.   Это   поразительно.   Может  быть,  его  лицо  так
располагает к себе?
     ______________
     *  Генрих  VIII  (1491-1547)  -  король Англии. Был необычайно жесток и
тучен.
     **  Папа Александр Борджиа - глава католической церкви (вторая половина
XV века), отличавшийся коварством и жестокостью.

     Возможно.  Он  удивительно  похож на прославленного Наполеона, только в
увеличенных  размерах. У него безукоризненно правильные наполеоновские черты
лица.  По  величественному  спокойствию  и  непреклонной силе оно напоминает
лицо  великого солдата. Сначала на меня безусловно произвело впечатление это
замечательное  сходство,  но,  помимо этого, что-то в его лице поразило меня
еще  сильнее.  Пожалуй,  его глаза. Это самые бездонные серо-стальные глаза,
которые  я когда-либо видела. Подчас они сверкают ослепительным, но холодным
блеском,  неотразимо  приковывая  к  себе  и  одновременно  вызывая  во  мне
ощущения,  которые  я  предпочла бы не испытывать. В лице его есть некоторые
странные  особенности.  Кожа  у  него матово-бледная, с желтоватым оттенком,
разительно  не  соответствующая  темно-каштановому цвету его волос. Я сильно
подозреваю,  что  он носит парик. На гладко выбритом лице его меньше морщин,
чем  на  моем, хотя, по словам сэра Персиваля, ему около шестидесяти лет. Но
не  это отличает его, с моей точки зрения, от всех остальных мужчин, которых
я  видела.  Присущая  ему  особенность,  выделяющая его из ряда обыкновенных
людей,  всецело  заключается,  насколько  я  могу  сейчас  об этом судить, в
необыкновенной выразительности и необычайной силе его глаз.
     Его  изысканные  манеры и блестящее знание английского языка, возможно,
тоже  помогли  ему  утвердиться  в  моем  хорошем мнении. Слушая женщину, он
спокойно   почтителен   и  внимателен,  на  его  лице  отражается  искреннее
удовольствие.  Когда  он  говорит о чем-либо с женщиной, в голосе его звучат
мягкие,  бархатные  интонации, перед которыми, что бы мы ни говорили, трудно
устоять.   Он   великолепно  владеет  английским  языком,  и  это  бесспорно
способствует  его обаянию и является одним из его неопровержимых достоинств.
Мне  часто  приходилось  слышать  о  необыкновенной  способности  итальянцев
усваивать  наш  сильный,  жесткий  северный  язык; но до знакомства с графом
Фоско  мне  никогда  не  верилось, чтобы какой-нибудь иностранец мог владеть
английским  языком  так  блестяще,  как  владеет  им  он.  Временами  трудно
поверить,  что  он  не  наш  соотечественник,  настолько  в его произношении
отсутствует  иностранный  акцент; что касается беглости, то найдется немного
англичан,  которые говорили бы по-английски так свободно и красноречиво, как
граф.  Иногда  в построении его фраз есть что-то неуловимо иностранное, но я
еще  никогда  не  слышала,  чтобы  он  употребил  неправильное выражение или
затруднился в выборе подходящего слова.
     Все   повадки   этого   странного   человека   имеют   в   себе   нечто
своеобразно-оригинальное  и  ошеломляюще  противоречивое.  Несмотря  на свою
тучность  и  преклонный возраст, он движется необыкновенно легко и свободно.
У  него  бесшумная  походка,  как  у  некоторых  женщин. Кроме того, хотя он
производит  впечатление  по-настоящему сильного и умного человека, он так же
чувствителен,  как  самая  слабонервная  женщина.  Он вздрагивает от резкого
звука  так  же  непроизвольно,  как  и  Лора.  Он так вздрогнул и отшатнулся
вчера,  когда  сэр  Персиваль  ударил одну из собак, что мне стало стыдно за
собственное хладнокровие и бесчувственность.
     Кстати,  это напоминает мне еще об одной любопытной черте его характера
- о его необыкновенной любви к ручным животным.
     Кое-кого  из  своих  любимцев ему пришлось оставить на континенте, но с
собой  он  привез  хохлатого  какаду,  двух  канареек  о целый выводок белых
мышей.  Он сам заботится обо всем необходимом для своих питомцев и, завоевав
их  любовь,  полностью  приручил  их. Какаду, чрезвычайно злой и коварный со
всеми  окружающими, по-видимому, просто влюблен в своего хозяина. Когда граф
выпускает  его из клетки, какаду скачет у него на коленях, потом карабкается
вверх  по  его  могучему  туловищу и чешет клюв о двойной подбородок графа с
самым  ласковым  видом.  Стоит  графу  распахнуть  дверцу  клетки канареек и
позвать   их,  как  прелестные,  умные,  дрессированные  пичужки  бесстрашно
садятся  ему  на  руку,  и,  когда,  растопырив  свои  толстенные пальцы, он
командует  им: "Все наверх!", канарейки, заливаясь во все горло, с восторгом
скачут  с  пальца  на  палец, пока не добираются до большого. Его белые мыши
живут  в  пестро  расписанной  пагоде  -  красивой, большой клетке из тонких
железных  прутьев,  которую он сам придумал и смастерил. Мыши почти такие же
ручные,  как  канарейки,  и  тоже постоянно бегают на свободе. Они лазают по
всему  его  телу,  высовываются  из-под  его  жилета  и  сидят  белоснежными
парочками  на  его  широких плечах. По-видимому, больше всего он любит своих
белых  мышей,  предпочитая  их  остальным  своим  любимцам. Он улыбается им,
целует  их  и  называет  всякими ласкательными именами. Если бы только можно
было  предположить,  что  у какого-либо англичанина были бы такие же детские
склонности  и  вкусы, он, конечно, стыдился бы этого и скрывал свою слабость
от  всех. Но граф, по-видимому, не находит ничего особенного в поразительном
контрасте  между  колоссальностью своей фигуры и миниатюрностью своих ручных
зверушек.  Если  бы  графу  пришлось быть в компании английских охотников на
крупного  зверя,  он,  наверно,  невозмутимо  ласкал  бы при них своих белых
мышей  и  чирикал со своими канарейками, а если бы охотники стали потешаться
над  его  вкусами, он отнесся бы к ним со снисходительной жалостью, искренне
считая их варварами.
     Казалось  бы,  это совершенно несовместимо, но на самом деле это именно
так,  как  я  пишу:  граф,  привязанный  к  своему  какаду, как старая дева,
справляющийся  со  своими  белыми  мышами с ловкостью шарманщика, временами,
когда  какой-нибудь  вопрос  заинтересует  его,  способен  высказывать такие
независимые  мысли,  так  прекрасно  знаком  с литературой разных стран, так
хорошо  знает  светское  общество  всех  столиц  Европы,  что  мог  бы стать
влиятельной   фигурой  в  любом  уголке  нашего  цивилизованного  мира.  Сей
дрессировщик  канареек  и  строитель  пагод  для  белых  мышей является, как
сказал   мне   сам   сэр   Персиваль,   одним   из   виднейших   современных
химиков-экспериментаторов.  Среди  других  удивительных открытий, которые им
сделаны,   есть,  например,  такое:  он  изобрел  средство  превращать  тело
умершего человека в камень, чтобы оно сохранялось до скончания веков.
     Этот  толстый,  ленивый,  пожилой человек, чьи нервы так чувствительны,
что  он  вздрагивает от резкого звука и отшатывается при виде того, как бьют
собаку,  на  следующее  утро после своего приезда пошел на конюшенный двор и
положил  руку  на  голову  цепного  пса,  такого  свирепого,  что даже грум,
который  его  кормит,  боится  подходить  к  нему  близко.  Жена  графа  и я
присутствовали при этом. Я не скоро позабуду эту короткую сцену.
     - Осторожней с собакой, сэр, - сказал грум, - она на всех бросается!
     - Потому  и бросается, друг мой, - спокойно возразил граф, - что все ее
боятся.  Посмотрим,  бросится  ли  она  на меня. - И он положил свою толстую
желтовато-белую  руку,  на  которой  десять минут назад сидели канарейки, на
огромную  голову чудовища, глядя ему прямо в глаза. Его лицо и собачья морда
были  на  расстоянии  вершка  друг от друга. - Вы, большие псы, все трусы, -
сказал  он  презрительно.  - Ты способен загрызть бедную кошку, жалкий трус.
Ты  способен  броситься  на голодного нищего, жалкий трус. Ты набрасываешься
на   всех,  кого  можешь  застать  врасплох,  на  всех,  кто  боится  твоего
громадного  роста,  твоих злобных клыков, твоей кровожадной пасти! Ты мог бы
задушить  меня  в  один  миг,  презренный,  жалкий задира, но не смеешь даже
посмотреть  мне  в  лицо,  ибо я тебя не боюсь. Может быть, ты передумаешь и
попробуешь  вонзить  клыки в мою толстую шею? Ба! Куда тебе! - Он повернулся
спиной  к собаке, смеясь над изумлением окружающих, а пес с поджатым хвостом
смиренно  пополз  в  свою  конуру.  - О мой бедный жилет! - патетично сказал
граф.  -  Как  жаль,  что  я  пришел  сюда! Слюна этого задиры испачкала мой
красивый жилет.
     Эти  слова относятся к еще одному из его непонятных чудачеств. Он любит
одеваться  со  страстью  отъявленного щеголя, и за два дня в Блекуотер-Парке
появлялся  уже  в  четырех великолепных жилетах - пышных, ярких и невероятно
широких даже для него.
     Его  такт и находчивость в мелочах так же примечательны, как и странная
непоследовательность  его характера и детская наивность некоторых его вкусов
и склонностей.
     Я  уже  убедилась, что он хочет установить самые дружеские отношения со
всеми  нами  на  время своего пребывания в этом доме. По-видимому, он понял,
что  Лора  не любит его (как она сама призналась мне в этом), но он заметил,
что  она  очень  любит  цветы. Он ежедневно подносит ей букетик, собранный ж
составленный  им  самим,  и  забавляет  меня тем, что всегда имеет про запас
другой  букетик,  совершенно такой же, для своей ледяной и ревнивой супруги,
чтобы  умиротворить  ее  прежде, чем она успеет обидеться. Стоит посмотреть,
как  он  ведет  себя  с  графиней  на  глазах у окружающих! Он отвешивает ей
поклоны,  называя  ее  не  иначе, как "ангел мой", он подносит ей на пальцах
своих  канареек,  чтобы  они нанесли ей визит и спели ей песенку; когда жена
подает  ему похитоски, он целует ей руки; он угощает ее марципанами и игриво
кладет  их  прямо ей в рот из бонбоньерки, которую постоянно носит с собой в
кармане.  Стальная  плеть,  с  помощью  которой  он  держит ее в подчинении,
никогда  не  появляется  при свидетелях - это домашняя плеть, и хранится она
наверху, в его комнатах.
     Со  мной,  чтобы  завоевать  мое расположение, он ведет себя совершенно
иначе.  Он  льстит  моему  самолюбию,  разговаривая  со  мной так серьезно и
глубокомысленно,  как  будто  я  мужчина. Да! Я вижу его насквозь, когда его
нет  поблизости.  Я  понимаю,  когда  думаю  о нем здесь, в моей собственной
комнате,  что  он совершенно сознательно льстит мне. Но стоит мне сойти вниз
и  очутиться  в  его  обществе, как он снова обводит меня вокруг пальца, и я
польщена,  будто  вовсе  и  не  видела  его  насквозь  до  этого.  Он  умеет
справляться  со  мной так же, как умеет справляться со своей женой и Лорой",
с   овчаркой  на  конюшенном  дворе,  как  ежечасно  в  течение  целого  дня
справляется  с самим сэром Персивалем. "Персиваль, дорогой мой! Я в восторге
от  вашего  грубого  английского юмора!", "Дорогой Персиваль, как вы радуете
меня  вашей  трезвой  английской  рассудительностью!"  Так парирует он самые
грубые  выходки сэра Персиваля, направленные против его изнеженных вкусов, -
всегда   называя   баронета   по   имени,   улыбаясь   ему   с  невозмутимым
превосходством,  милостиво  похлопывая  его  по плечу и относясь к нему, как
благосклонный отец - к своенравному сыну.
     Этот  оригинальный  человек  так  заинтересовал меня, что я расспросила
сэра Персиваля о его прошлом.
     Сэр  Персиваль  или не хочет рассказывать, или действительно мало о нем
знает.  Много лет назад он познакомился с графом в Риме при обстоятельствах,
о  которых  я  уже  упоминала  однажды.  С  тех пор они постоянно виделись в
Лондоне,  Париже,  Вене,  но никогда больше не встречались в Италии. Как это
ни  странно,  сам  граф уже много лет не бывал у себя на родине. Может быть,
он  жертва  какого-нибудь  политического преследования? Во всяком случае, он
из   патриотизма   старается   не   терять   из  виду  ни  одного  из  своих
соотечественников,  живущих  в  Англии.  В  тот же вечер, как он приехал, он
спросил,  как  далеко  мы  находимся  от ближайшего города, и не знаем ли мы
какого-нибудь итальянца, проживающего там.
     Он  поддерживает  обширную переписку с разными лицами на континенте; на
конвертах,  адресованных  ему,  - самые разнообразные марки. Сегодня утром в
столовой  у  его прибора я видела конверт с большой государственной печатью.
Может  быть,  он  состоит  в переписке со своим правительством? Если так, то
это  не  вяжется  с  моим  первым  предположением  о  том, что, возможно, он
политический эмигрант.
     Как  много  я  написала  о  графе Фоско! А каков итог? - как спросил бы
меня  с  невозмутимо  деловым  видом наш бедный, славный мистер Гилмор. Могу
только   повторить,   что   даже   за   это   кратковременное  знакомство  я
почувствовала   какую-то   странную,   непонятную   мне  самой  и,  пожалуй,
неприятную  для  меня  притягательную силу графа. Он как будто приобрел надо
мной  влияние,  подобное  тому, какое, по-видимому, имеет на сэра Персиваля.
Сэр  Персиваль,  как  я  заметила,  явно  боится  обидеть графа, хотя иногда
позволяет  себе  вольности  и  подчас  грубости по отношению к своему другу.
Может   быть,   я  тоже  побаиваюсь  графа?  Конечно,  мне  еще  никогда  не
приходилось  видеть  человека,  которого  я  бы  так  не  хотела иметь своим
врагом,  как  графа.  Оттого  ли, что он мне нравится, или оттого, что я его
боюсь? Chi sa? - как сказал бы граф Фоско на своем родном языке. Кто знает?


     16 июня

     Сегодня   мне   есть   что   записать,   помимо  собственных  мыслей  и
впечатлений.   Приехал  гость  -  ни  Лора,  ни  я  не  знаем,  кто  он,  и,
по-видимому, сэр Персиваль никак не ожидал его визита.
     Мы  все  сидели за завтраком в комнате с новыми окнами, которые, следуя
французской моде, открываются, как двери, на веранду.
     Граф,  пожиравший  пирожные  с  аппетитом  юной  школьницы,  только что
рассмешил  всех  нас,  попросив  с самым глубокомысленным видом передать е