ты хотел
бы,  чтобы  поступили  с  тобой".  Вследствие этого я не стану говорить, что
миссис  Рюбель  показалась мне щуплой, сухой, хитрой женщиной лет пятидесяти
или   около  того,  со  смуглым  цветом  лица,  как  у  креолки,  и  острыми
светло-серыми  глазами.  Также не упомяну я в силу вышеуказанных причин, что
платье  ее,  хотя  оно  и  было  из гладкого черного шелка, было неподобающе
дорогим   по   материалу   и   слишком  разукрашено  у  ворота  отделками  и
финтифлюшками  для  особы ее возраста и положения. Мне не хотелось бы, чтобы
обо  мне  говорили  подобным образом, и потому мой долг - не говорить ничего
подобного  про  миссис  Рюбель. Я только замечу, что держалась она если и не
совсем   вызывающим  образом,  то  весьма  осторожно  и  скрытно,  -  больше
наблюдала  и  мало  говорила,  возможно  из  скромности или неопределенности
своего  положения  в  Блекуотер-Парке.  Не  упомяну  я  также о том, что она
отказалась  поужинать  (что  было,  конечно,  очень странно, но, пожалуй, не
подозрительно),  хотя  я  сама  любезно  пригласила  ее  разделить  скромную
трапезу у меня в комнате.
     По  предложению  графа  (это  было  так характерно для его всепрощающей
доброты),  миссис  Рюбель  не  должна  была  приступать  к  исполнению своих
обязанностей  до  тех  пор,  пока  доктор не повидает ее и не выразит своего
согласия  взять ее на должность сиделки. По-видимому, леди Глайд была против
того,  чтобы  новая  сиделка  была допущена к мисс Голкомб. Такое отсутствие
терпимости  по  отношению  к  иностранке  со  стороны  такой  образованной и
утонченной леди очень удивило меня. Я осмелилась заметить:
     - Миледи,  все  мы  должны  помнить, что не следует торопиться осуждать
малых сих - наших подчиненных - только потому, что они чужестранцы.
     Но  леди  Глайд,  казалось,  не расслышала меня. Она только вздохнула и
поцеловала  лежащую  поверх одеяла руку мисс Голкомб. Едва ли рассудительный
поступок  у  одра  больной,  нуждающейся  в  полнейшем покое. Но бедная леди
Глайд  ничего  не  смыслила  в  уходе за больными, совершенно ничего, и я, к
сожалению, должна это отметить.
     На  следующее  утро миссис Рюбель пришла в будуар, чтобы доктор на пути
в спальню повидал ее и дал свое согласие.
     Я  оставила  леди  Глайд  подле  мисс Голкомб, дремавшей в это время, и
присоединилась  к  миссис  Рюбель  только для того, чтобы она не чувствовала
себя  одинокой  и  не нервничала по поводу своего неопределенного положения.
По-моему,  она  усмотрела  в  этом  какой-то  другой умысел. Она была как бы
заранее  уверена в согласии мистера Доусона и сидела, спокойно глядя в окно,
очевидно  наслаждаясь  душистым,  свежим  воздухом. С точки зрения некоторых
лиц  такое  поведение  показалось  бы  дерзким и самоуверенным. Позволю себе
заметить - я усмотрела в этом только необычайную твердость ее духа.
     Вместо  того  чтобы  подняться  наверх,  доктор прислал за мной, чтоб я
спустилась  к  нему  вниз.  Это показалось мне несколько странным. Но миссис
Рюбель   не  обратила  на  это  никакого  внимания.  Когда  я  уходила,  она
продолжала смотреть в окно и наслаждаться душистым, свежим воздухом.
     Мистер Доусон ждал меня в столовой один.
     - Относительно этой новой сиделки, миссис Майклсон, - сказал доктор.
     - Да, сэр?
     - Я  узнал,  что  ее  привезла  из  Лондона жена этого толстого старого
иностранца,  который  все  время лезет не в свое дело. Миссис Майклсон, этот
толстый старый иностранец - шарлатан!
     Это было так грубо! Естественно, меня это покоробило.
     - Отдаете  ли  вы  себе  отчет,  сэр, - сказала я, - что вы говорите об
аристократе?
     - Пуф!  Он  не единственный шарлатан с титулом. Все они графы, будь они
неладны!
     - Если  б  он  не  принадлежал  к  самой  высшей  знати  на  свете - за
исключением  английской знати, конечно, - он не был бы другом сэра Персиваля
Глайда, сэр!
     - Хорошо,  миссис  Майклсон,  называйте  его  чем  хотите, считайте кем
угодно. Вернемся к вопросу о сиделке. У меня есть возражения против нее.
     - Но вы даже не видели ее, сэр?
     - Да,  я  возражаю,  даже  не  повидав  ее.  Возможно,  она  лучшая  из
существующих  сиделок,  но  я  ее  совершенно  не знаю. Я указал на это сэру
Персивалю  как  хозяину  дома.  Я  не  встретил  поддержки с его стороны. Он
говорит,  что  сиделка,  которую я бы сам пригласил, тоже была бы незнакомой
женщиной  из Лондона. Он считает, что если тетка его жены сама взяла на себя
труд  привезти эту особу, то следует взять ее на испытание. В этом есть доля
правды.  Было  бы  неприлично,  если  б  я  просто  сказал:  "Нет". Однако я
поставил  условием,  что,  если  буду  недоволен  ею, она немедленно получит
расчет.  Как  лечащий  врач,  я  имею  право  ставить  свои  условия,  и сэр
Персиваль  согласился  со  мной.  Так вот, миссис Майклсон, я знаю, что могу
положиться  на  вас,  и  хочу,  чтобы  вы  глаз не спускали с этой сиделки в
течение  нескольких дней. Смотрите, чтоб она ни в коем случае не давала мисс
Голкомб  никаких  лекарств,  кроме  моих.  Ваш знатный иностранец умирает от
желания  испробовать  на  моей пациентке свои шарлатанские средства (включая
месмеризм*),  и  новая  сиделка,  которую  привезла сюда его жена, вероятно,
собирается  помочь  ему  в  этом.  Вы  понимаете? Прекрасно. Теперь мы можем
подняться  наверх. Сиделка там? Я скажу ей несколько слов, прежде чем допущу
ее к больной.
     ______________
     *  Месмеризм  -  метод  лечения гипнозом, применявшийся немецким врачом
Месмером (1734-1815), автором ошибочной теории "животного магнетизма".

     Мы  застали  миссис  Рюбель  все  еще  сидящей у окна. Я представила ее
мистеру  Доусону,  но  ни  пронизывающие  взгляды  доктора,  ни его пытливые
вопросы  совсем  не  смутили  ее.  Она  спокойно  отвечала  ему  на  ломаном
английском  языке,  и,  хотя  он очень старался поставить ее в тупик, она не
проявила  ни  малейшей  неосведомленности  или растерянности. Бесспорно, это
было   результатом   необычайной  твердости  ее  духа,  а  вовсе  не  наглой
самоуверенностью, о нет, ни в коем случае.
     Мы все вошли в спальню.
     Миссис  Рюбель  внимательно посмотрела на больную, сделала книксен леди
Глайд,  поставила  две-три  вещи на место и тихонько села в угол в ожидании,
когда  ее  услуги  понадобятся.  Леди  Глайд  была,  по-видимому,  неприятно
поражена  и  очень  недовольна  появлением  незнакомой  сиделки.  Из  боязни
разбудить  все  еще  дремавшую  мисс  Голкомб мы все молчали. Доктор шепотом
спросил  меня, как она провела ночь. Я тихо ответила: "Как обычно". Вслед за
этим  доктор  вышел  из спальни. Леди Глайд пошла за ним, наверно, для того,
чтобы  поговорить  насчет миссис Рюбель. Со своей стороны, я уже поняла, что
эту  спокойную иностранку оставят на должности сиделки. Она безусловно знала
толк  в  уходе за больными и понимала, что к чему. На ее месте я не могла бы
вести себя правильнее в комнате больной.
     Памятуя  просьбу мистера Доусона, я строго наблюдала за миссис Рюбель в
продолжение  трех-четырех  дней.  Я  неоднократно  тихо и внезапно входила в
спальню,  но  ни  разу  не  застала ее ни за чем подозрительным. Леди Глайд,
наблюдавшая  за  ней так же тщательно, как я, тоже ничего подозрительного не
заметила.  Ни  разу не показалось мне, что пузырьки с лекарствами подменены,
ни  разу не видела я, чтобы миссис Рюбель перемолвилась хоть единым словом с
графом  или  граф  с  нею.  Она ухаживала за мисс Голкомб заботливо и умело.
Бедная  леди  то  совсем  ослабевала  и тогда впадала в забытье, то горела и
бредила  в лихорадке. Миссис Рюбель не будила ее, не мешала ей и подходила к
ее   постели  всегда  очень  тихо  и  осторожно.  Воздадим  хвалу  достойным
(англичане  они  или  не англичане), и я воздаю должное миссис Рюбель в этом
отношении.  Она  была крайне необщительна и весьма независима по отношению к
тем,  кто  тоже кое-что понимал в уходе за больными. Но, за исключением этих
недостатков,  она  была  хорошей сиделкой, и ни у мистера Доусона, ни у леди
Глайд не было причин жаловаться на нее.
     Следующим  важным  происшествием в нашем доме было временное отсутствие
графа  -  ему  пришлось  уехать  по  делам  в Лондон. Это было, по-моему, на
четвертый  день  после  приезда  миссис Рюбель. Он попрощался с леди Глайд в
моем присутствии и весьма серьезным тоном сказал ей по поводу мисс Голкомб:
     - Если  хотите,  доверьтесь  мистеру  Доусону еще на несколько дней. Но
если  не  будет  улучшения,  пошлите  в  Лондон  за  хорошим врачом, с чьими
советами  этому  олуху  придется  считаться.  Оскорбите  мистера Доусона, но
спасите  мисс  Голкомб.  Я говорю это со всей серьезностью, от всего сердца,
клянусь честью!
     Его  сиятельство  говорил  глубоко прочувствованно. Но нервы леди Глайд
были,  очевидно, в очень плохом состоянии. Казалось, она его боится! Она вся
дрожала  и  ничего  не  ответила  ему  на  прощанье.  Когда  он  вышел,  она
повернулась ко мне и сказала упавшим голосом:
     - О  миссис  Майклсон,  я  так беспокоюсь за мою сестру, и мне не с кем
посоветоваться!  Как  по-вашему,  мистер  Доусон ошибается? Сегодня утром он
мне  сам  сказал, что тревожиться не о чем и посылать за другим доктором нет
надобности.
     - При  всем  моем  уважении к мистеру Доусону, - отвечала я, - на вашем
месте, миледи, я не пренебрегала бы советом милорда графа.
     Леди  Глайд  вдруг  отвернулась  от  меня  с  таким  отчаянием, что это
показалось мне даже странным.
     - Его  совет! - сказала она вполголоса. - Боже спаси и сохрани нас! Его
совет!..
     Насколько   мне   помнится,  милорда  графа  целую  неделю  не  было  в
Блекуотер-Парке.
     По-видимому,  сэр Персиваль очень переживал отсутствие его сиятельства.
По-моему,   он   выглядел  очень  обеспокоенным  и  подавленным  болезнью  и
несчастьями  в  доме. Временами он был таким возбужденным, что это бросалось
в  глаза.  Он  бродил  по  дому из угла в угол и часами пропадал в парке. Он
всегда  чрезвычайно  заботливо  осведомлялся  о  мисс  Голкомб  и леди Глайд
(слабое  здоровье  которой, очевидно, искренне тревожило его). Мне думается,
что  благодаря  этим  испытаниям  сердце  его стало смягчаться. Если б в это
время  около него был какой-нибудь благочестивый друг (такого друга он нашел
бы  в  моем  дорогом  покойном  муже),  в  характере сэра Персиваля, судя по
всему,  безусловно  произошел  бы, на радость всем нам, перелом к лучшему. Я
редко  ошибаюсь  в  подобных случаях, ибо в дни моего супружеского счастья я
имела опытного наставника в лице моего дорогого покойного мужа.
     Миледи  графиня - единственный человек в доме, который теперь составлял
сэру  Персивалю  компанию  за  утренним  завтраком,  -  по  правде  сказать,
обращала  на  него мало внимания, но, может быть, в этом он был сам виноват,
ибо,  по-видимому,  тоже  не обращал на нее внимания. Постороннему человеку,
пожалуй,  могло  даже  показаться,  что  они  стараются избегать друг друга.
Конечно,  этого быть не могло. Все же графиня днем почему-то обедала одна, а
вечера  проводила  наверху,  хотя  в  этом не было надобности. Миссис Рюбель
полностью  взяла на себя обязанности сиделки и прекрасно с ними справлялась.
Сэр  Персиваль  обедал в одиночестве, и я сама слышала, как один из слуг, по
имени  Вильям,  при  мне  заметил,  что его господин ест вполовину меньше, а
пьет  вдвое  больше,  чем  раньше. Я не придаю веса и значения таким дерзким
выпадам  со  стороны  прислуги.  Я  тут же сделала слуге внушение и одернула
его, - прошу это учесть.
     Несколько  дней, к нашей радости, мисс Голкомб было гораздо лучше. Вера
наша  в  мистера  Доусона  воскресла.  Сам  доктор  был  совершенно уверен в
правильности  своего  диагноза.  Когда леди Глайд заговорила с ним о болезни
мисс  Голкомб, он сказал ей, что сам предложил бы послать за другим врачом и
устроил  бы  консилиум, если б у него была хоть тень сомнения или какие-либо
опасения насчет состояния здоровья мисс Голкомб.
     Только  миледи  графиня  как  будто  не  обрадовалась и не поверила его
словам.  Когда  мы  с  ней  остались  одни, она сказала мне, что по-прежнему
тревожится  за  мисс  Голкомб  в  связи  с  лечением,  предписанным доктором
Доусоном,  и  с  нетерпением  ждет  возвращения  своего супруга. Судя по его
письмам,  он  должен  был приехать через три дня. Граф и графиня писали друг
другу  ежедневно.  В  этом,  как  и  во  всех  других  отношениях,  они были
образцовой супружеской парой.
     На  третий  день  вечером  в  состоянии здоровья мисс Голкомб произошла
перемена,  которая  меня  очень встревожила. Миссис Рюбель тоже заметила это
ухудшение.  Мы  ничего  не  сказали леди Глайд, которая в это время спала на
кушетке в будуаре, совсем измученная тревогой за сестру.
     Мистер  Доусон  приехал  с визитом позднее, чем обычно. Я заметила, что
при  виде  своей  пациентки  доктор  изменился  в  лице.  Он  выглядел очень
смущенным  и  встревоженным, но старался скрыть это. Послали слугу за личной
аптечкой  мистера Доусона, комнату опрыскали дезинфицирующими препаратами и,
по приказанию доктора, постлали ему постель в запасной спальной.
     - Разве лихорадка стала заразной? - шепнула я ему.
     - Боюсь, что так, - ответил он. - Посмотрим, что будет завтра утром.
     По  распоряжению  мистера  Доусона,  мы не сказали леди Глайд, что мисс
Голкомб  стало хуже. Но доктор категорически запретил ей входить в спальню к
больной  на  том  основании,  что  она  сама  еле  держится  на  ногах.  Она
попыталась  возражать,  произошла  очень  грустная  сцена,  но  за  ним  был
авторитет лечащего врача, и он настоял на своем.
     На  следующее  утро,  в  одиннадцать  часов,  одного  из слуг послали в
Лондон  с  письмом к столичному врачу. Слуге было приказано как можно скорее
привезти  с  собой обратно этого нового, лондонского доктора. Спустя полчаса
после того, как посланный уехал, милорд граф вернулся в Блекуотер-Парк.
     Графиня,   взяв   на  себя  всю  ответственность  за  это,  повела  его
немедленно  взглянуть  на больную. Ничего неприличного в ее поступке, с моей
точки  зрения,  не  было.  Милорд  граф  был  женатым человеком, по возрасту
годился  мисс  Голкомб  в отцы и осматривал ее в присутствии своей супруги -
родной  тетки  леди Глайд. Несмотря на это, мистер Доусон не хотел допускать
графа  к  больной,  хотя  мне  было  ясно,  что  на  этот раз он сам слишком
взволнован состоянием своей пациентки, чтобы серьезно протестовать.
     Наша  бедная  страдалица  мисс  Голкомб никого вокруг себя не узнавала.
Казалось,  она  принимает друзей за врагов. Когда граф подошел к ее постели,
взгляд  ее,  до  тех  пор блуждающий и бессознательный, остановился на нем с
выражением  такого  ужаса,  какого  мне не забыть до конца моих дней. Милорд
граф  сел подле постели, пощупал ей пульс и лоб, внимательно всмотрелся в ее
лицо,   а   потом  обернулся  к  мистеру  Доусону  с  таким  негодованием  и
презрением, что доктор побледнел и стоял совершенно молча.
     Потом милорд граф обратился ко мне.
     - Когда произошло ухудшение? - спросил он.
     Я  сказала  ему, в какое время я заметила перемену в состоянии здоровья
мисс Голкомб.
     - Леди Глайд заходила сегодня в комнату?
     Я  отвечала  отрицательно.  Доктор  категорически запретил ей входить к
больной еще вчера вечером, и сегодня утром снова повторил свое приказание.
     - А  вас  и  миссис  Рюбель  поставили  в известность, до какой степени
опасна эта болезнь? - был следующий вопрос.
     - Мы предполагали, что болезнь заразная... - отвечала я.
     Он прервал меня прежде, чем я могла еще что-либо добавить.
     - Тиф! - сказал он.
     Пока  мы обменивались этими вопросами и ответами, мистер Доусон овладел
собой и обратился к милорду графу со своей обычной твердостью.
     - Это  не  тиф,  -  резко  возразил  он.  -  Я  протестую против вашего
вмешательства,  сэр.  Кроме  меня,  никто  не  имеет  права  задавать  здесь
вопросы.  Я  приложил  все  старания,  чтобы  как можно лучше исполнить свой
долг.
     Милорд  граф  жестом  прервал  его  -  он  молча указал ему на больную.
Мистер  Доусон,  по-видимому,  понял, что он подразумевал, и рассердился еще
больше.
     - Я  сказал,  что исполнил свой долг, - повторил он. - В Лондон послали
за  другим  врачом. Я намерен советоваться только с ним и больше ни с кем. Я
настаиваю, чтобы вы оставили комнату.
     - Я  вошел  в  эту  комнату,  сэр,  во  имя священного человеколюбия, -
ответствовал  милорд  граф.  -  Во  имя  этого  человеколюбия,  если  доктор
запоздает,  я  опять  войду  в  эту  комнату. Я предупреждаю вас - лихорадка
перешла  в  тиф  в  результате вашего неумелого лечения. Если эта несчастная
леди  умрет,  я  буду  свидетельствовать в суде, что причиной ее смерти были
ваше невежество и упрямство.
     Прежде  чем  мистер Доусон мог ему ответить, прежде чем милорд граф мог
уйти, дверь из будуара отворилась, и на пороге появилась леди Глайд.
     - Я  должна  войти  и  войду,  -  сказала  она  с  необычайной  для нее
решительностью.
     Вместо  того чтобы остановить ее, милорд граф пропустил ее в спальню, а
сам  вышел  в  будуар.  Он,  всегда такой заботливый и внимательный, на этот
раз,  очевидно,  забыл  об  опасности  заразиться  тифом  и  о необходимости
уберечь от этого леди Глайд.
     К  моему  удивлению, мистер Доусон показал больше присутствия духа, чем
милорд граф. Он сразу же остановил миледи.
     - К   моему   искреннему  сожалению,  боюсь,  болезнь  может  оказаться
заразной,  - сказал он. - До тех пор, миледи, пока я не выясню этого, умоляю
вас не входить в комнату к мисс Голкомб.
     Она  с  минуту постояла, вдруг уронила руки и упала навзничь. С ней был
обморок.  Графиня  и  я  взяли  ее  от  доктора  и  отнесли в ее собственную
спальню.  Граф  пошел  за нами и ждал в коридоре, покуда мы не вышли от леди
Глайд и не известили его, что она пришла в себя.
     Я  пошла  за  доктором  и  передала  ему,  что  леди  Глайд  просит его
немедленно  прийти.  Он  поспешил  к  ней,  чтобы  успокоить ее относительно
состояния  ее  сестры, и уверил, что доктор из Лондона должен приехать через
несколько  часов.  Эти  часы тянулись очень медленно. Сэр Персиваль и милорд
граф  сидели  внизу  и  время от времени присылали справиться, как чувствует
себя  больная.  Наконец, около шести часов, к нашей великой радости, приехал
новый врач.
     Он  был  моложе  мистера  Доусона, очень серьезный и немногословный. Не
могу  сказать, каким он счел предыдущее лечение, должна только заметить, что
гораздо  подробнее,  чем  доктора,  он  расспрашивал  меня  и миссис Рюбель.
Осматривая  больную,  он  слушал  доктора  без особого интереса. Я подумала,
что,  наверно,  милорд  граф  был  с самого начала прав относительно болезни
мисс  Голкомб.  Мысль моя подтвердилась, когда спустя некоторое время мистер
Доусон   задал  ему  главный  вопрос,  по  поводу  которого  и  посылали  за
лондонским врачом.
     - Ваше мнение об этой лихорадке? - осведомился он.
     - Это тиф, - отвечал лондонский врач. - Тиф, без всякого сомнения.
     Иностранная  тихоня  миссис  Рюбель скрестила руки на груди и поглядела
на  меня  с  многозначительной  улыбкой.  Сам граф не мог бы выглядеть более
удовлетворенным,  чем  она,  если  б  был  в  это  время в комнате и услыхал
подтверждение своего первоначального диагноза.
     Дав  нам  необходимые  указания  по  уходу за больной и обещав приехать
через   пять   дней,  лондонский  врач  удалился  в  другую  комнату,  чтобы
переговорить с мистером Доусоном наедине.
     Он  не  говорил, есть ли надежда на выздоровление мисс Голкомб или нет,
он  только  сказал,  что  на этом этапе болезни ничего определенного сказать
еще нельзя.
     Прошло  пять  тревожных,  мучительных  дней.  Графиня  Фоско  и  я сама
помогали  миссис  Рюбель  и дежурили у больной. Мисс Голкомб стан