о ног. В четыре часа я услышал внезапный треск
пера - очевидно, он цветисто подписывал свое имя.
     - Браво!  -  крикнул он, вскакивая на ноги с легкостью юноши и улыбаясь
мне  в лицо победоносной, торжествующей улыбкой. - Кончено, мистер Хартрайт!
-  возвестил  он,  ударяя  кулаком в свою могучую грудь. - Кончено - к моему
глубокому   удовлетворению   и   к  вашему  глубокому  изумлению,  когда  вы
прочитаете,  что  я  написал.  Тема  иссякла,  но  человек - Фоско - нет! Не
иссяк!  Я  приступаю к приведению в порядок моего отчета, к корректуре моего
отчета,  к  прочтению  моего  отчета, адресованного только для вашего, лично
вашего  уха.  Пробило четыре часа. Хорошо! Приведение в порядок, корректура,
прочтение  -  от  четырех до пяти. Краткий отдых для восстановления сил - от
пяти  до шести. Последние приготовления - от шести до семи. Дело с агентом и
письмом  -  от  семи  до  восьми. В восемь - en route, в путь! Наблюдайте за
выполнением этой программы!
     Он  сел  по-турецки  на  пол среди своих бумаг и начал нанизывать их на
шило  с продетым тонким шнуром. Потом снова сел за письменный стол, исправил
написанное,  перечислил  на  заглавном  листе  свои звания и титулы, а затем
прочитал   мне  свой  манускрипт  с  театральным  пафосом  и  выразительными
театральными  жестами.  Читатели  вскоре  будут  иметь возможность составить
собственное  суждение  об этом документе. Скажу только: сей документ отвечал
своему прямому назначению.
     Затем  он  написал  для  меня  адрес  хозяина извозчичьей биржи, где он
нанял  экипаж,  и  вручил  мне  письмо  сэра Персиваля. Оно было отослано из
Хемпшира  25  июля  и извещало графа о прибытии леди Глайд в Лондон 26 июля.
Таким   образом,   в  тот  самый  день  (25  июля),  когда  доктор  подписал
медицинское  свидетельство  о  смерти,  последовавшей  в  доме графа Фоско в
Сент-Джонз-Вуде,  Лора, леди Глайд, была жива и по свидетельству самого сэра
Персиваля  находилась  в  Блекуотер-Парке,  а  на следующий день должна была
отправиться   в  Лондон!  Так  что,  если  б  мне  удалось  получить  еще  и
свидетельство  кебмена о том, что она действительно прибыла в Лондон, я имел
бы в руках все нужные мне доказательства.
     - Четверть  шестого, - сказал граф, взглянув на часы. - Пора вздремнуть
для  восстановления  сил.  Как  вы,  вероятно,  заметили, мистер Хартрайт, я
похож  на  великого  Наполеона.  Мое  сходство  с  этим  бессмертным  гением
замечательно  еще  и  тем,  что,  так  же как и он, я могу погрузиться в сон
когда  и  где  мне  угодно,  если желаю соснуть. Простите меня на минутку. Я
приглашу сюда мадам Фоско, чтобы вы не скучали в одиночестве.
     Зная  так  же  хорошо,  как  и  он,  что мадам Фоско будет приглашена в
комнату  с  целью  сторожить  меня,  пока он "соснет", я ничего не ответил и
занялся упаковкой бумаг, которые он передавал мне во владение.
     Леди вошла бледная, холодная и змееподобная, как всегда.
     - Займите мистера Хартрайта, мой ангел, - сказал граф.
     Он  подал  ей  стул,  поцеловал кончики ее пальцев, подошел к кушетке и
через  три  минуты спал блаженнейшим сном самого добродетельного человека на
свете.
     Мадам  Фоско взяла со стола какую-то книгу, села поодаль и поглядела на
меня  с  мстительной, неискоренимой злобой, взглядом женщины, которая ничего
не забывает и никогда не прощает.
     - Я  слышала ваш разговор с моим мужем, - сказала она. - Если бы я была
на его месте, вы бы лежали сейчас мертвый здесь, на ковре!
     С  этими  словами она открыла книгу. Больше она ни разу не посмотрела в
мою сторону, не произнесла больше за все время, пока муж ее спал, ни слова.
     Ровно  через час после того, как граф заснул, он открыл глаза и встал с
кушетки.
     - Я  чувствую  себя  всецело  обновленным,  -  заметил  он. - Элеонора,
превосходная  жена  моя,  вам угодно вернуться в ваши комнаты? Хорошо. Минут
через   десять  я  закончу  укладываться.  В  течение  еще  десяти  минут  я
переоденусь  в дорожный костюм. Что еще осталось мне сделать, пока не пришел
мой  агент? - Он оглядел комнату и заметил стоявшую на столе клетку с белыми
мышами.  -  Увы!  -  жалобно  вскричал он. - Мне предстоит нанести последний
удар  моей  чувствительности!  О  мои невинные малютки! Мои обожаемые детки!
Что  я  буду  делать  без  них?  Пока что у нас нет пристанища, мы все время
будем  в  пути  -  чем меньше будет с нами поклажи, тем лучше... мой какаду,
мои  канарейки,  мои  крошки  мышки,  кто будет лелеять вас, когда уедет ваш
добрый папа?
     Сосредоточенный,  серьезный,  он  в  глубоком  раздумье  расхаживал  по
комнате.  Когда он писал свою исповедь, он отнюдь не казался озабоченным. Но
сейчас  он  был  явно  озабочен. Несравненно более важный вопрос занимал его
теперь:  как  лучше  пристроить своих любимцев? После некоторого размышления
он вдруг решительно направился к своему письменному столу.
     - Блестящая  мысль!  -  воскликнул  он, усаживаясь за стол. - Я принесу
моих  канареек  и  моего  какаду  в  дар  этой  огромной столице - мой агент
преподнесет   их   от   моего   имени   Лондонскому   зоологическому   саду.
Сопроводительный документ будет немедленно написан.
     Он  начал быстро писать, повторяя слова вслух по мере того, как изливал
их на бумагу.
     - "Номер  один.  Какаду  с  бесподобным оперением, чарующее зрелище для
всех, кто обладает вкусом.
     Номер  два.  Канарейки  непревзойденной  подвижности  и  ума, достойные
райских  садов  Эдема,  достойные также зоологического сада в Риджент-Парке.
Дань уважения Британской Зоологии
                                                                   преподнес
                                                                     Фоско".

     Перо  снова  затрещало, брызги чернил полетели во все стороны - подпись
украсилась затейливыми завитушками.
     - Граф, вы не включили в список мышей, - сказала мадам Фоско.
     Он  поднялся  из-за  письменного  стола, взял ее руку и прижал к своему
сердцу.
     - Всякая  человеческая  решимость,  Элеонора,  имеет  свои  пределы,  -
сказал  он торжественно. - Предел моей решимости обозначен в этом документе.
Я  не  в  силах расстаться с моими белыми мышками. Примиритесь с этим, ангел
мой, и поместите их в дорожную клетку.
     - Восхитительная  нежность! - сказала мадам Фоско, с восторгом глядя на
мужа и бросая на меня змеиный взгляд - в последний раз.
     Она бережно взяла клетку с мышами и удалилась из комнаты.
     Граф  поглядел  на  часы. Несмотря на свое намерение сохранять до конца
полную  невозмутимость,  он  с  видимым  нетерпением  ожидал  прихода своего
агента.  Свечи давно догорели, радостное утреннее солнце заливало комнату. В
пять  минут восьмого раздался звонок и появился агент. Он был иностранцем, у
него была черная бородка.
     - Мистер  Хартрайт  - месье Рюбель, - сказал граф, представляя нас друг
другу.
     Он  отозвал агента (явного шпиона!) в угол, шепнул ему несколько слов и
удалился.
     Как  только  мы остались одни, месье Рюбель отменно любезно сказал мне,
что  он  к  моим  услугам. Я написал Песке несколько слов с просьбой вручить
подателю  сего мое первое письмо, проставил адрес профессора и подал записку
месье Рюбелю.
     Агент  подождал  вместе со мной возвращения своего хозяина. Граф вошел,
облаченный  в  дорожный  костюм.  Прежде  чем отослать письмо, граф прочитал
адрес.
     - Я  так  и  думал,  -  сказал  он, бросив на меня исподлобья сумрачный
взгляд.
     С этой минуты его манеры изменились.
     Он  закончил укладываться и сел за географическую карту, делая какие-то
отметки  в  своей  записной книжке и время от времени нетерпеливо поглядывая
на  часы. Со мной он больше не разговаривал. Он убедился своими собственными
глазами,  что  между  Пеской  и  мной  существует взаимопонимание, и теперь,
когда  приблизился  час  отъезда,  был  полностью  сосредоточен  на том, как
обезопасить свое бегство.
     Около  восьми  часов  месье  Рюбель  вернулся  с  моим  нераспечатанным
письмом.  Граф  внимательно  прочитал  слова,  написанные  мною на конверте,
рассмотрел печать и сжег письмо.
     - Я  исполнил  свое обещание, - сказал он, - но наше с вами знакомство,
мистер Хартрайт, на этом еще не закончилось.
     У  калитки  стоял  кеб,  в котором агент приехал обратно. Он и служанка
начали  выносить вещи. Мадам Фоско сошла вниз, она была под густой вуалью, в
руках  у  нее  была дорожная клетка с белыми мышами. Она даже не взглянула в
мою сторону. Муж помог ей сесть в кеб.
     - Пройдите  за  мной в переднюю, - шепнул он мне, - я должен вам что-то
сказать напоследок.
     Я  подошел  к  выходной двери, агент стоял на ступеньках подъезда. Граф
вернулся и втащил меня в холл.
     - Помните  о  третьем условии! - сказал он вполголоса. - Вы обо мне еще
услышите,  мистер  Хартрайт!  Может  быть,  я  потребую  от  вас сатисфакции
раньше, чем вы думаете!
     Он  схватил  мою  руку, крепко пожал ее, прежде чем я успел опомниться,
пошел к двери, остановился и снова подошел ко мне.
     - Еще  одно  слово,  -  сказал  он  таинственным  шепотом.  - Когда я в
последний  раз  видел  мисс  Голкомб,  она  выглядела бледной, похудевшей. Я
тревожусь  за  эту  дивную женщину. Берегите ее, сэр! Положа руку на сердце,
торжественно заклинаю вас - берегите мисс Голкомб!
     Это  были  его последние слова. Он втиснулся в кеб, и экипаж тронулся в
путь.
     Агент  и  я  постояли у дверей, глядя ему вслед. В это время из-за угла
выехал  другой  кеб и быстро последовал за кебом графа. Когда кеб поравнялся
с  домом,  у  подъезда  которого  мы  стояли,  из окна его выглянул человек.
Незнакомец из театра! Иностранец со шрамом на левой щеке!
     - Прошу  вас подождать здесь со мной еще полчасика, сэр, - сказал месье
Рюбель.
     - Хорошо.
     Мы  вернулись  в гостиную. Говорить с агентом или слушать его у меня не
было  никакого  желания.  Я  развернул  манускрипт графа и перечитал историю
страшного  преступления, рассказанную тем самым человеком, который задумал и
совершил его.


РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ АЙСЭДОР ОТТАВИО
                              БАЛДАССАР ФОСКО

     (Граф  Священной  Римской  Империи,  Кавалер  большого  Креста и Ордена
Бронзовой  Короны,  Постоянный Гроссмейстер Мальтийских Масонов Месопотамии,
Почетный  Атташе  при  Общеевропейском Союзе Благоденствия и т.д., и т.д., и
т.д.)

     Летом  1850  года я приехал в Англию из-за границы с одним политическим
поручением  деликатного  свойства. Я был полуофициально связан с доверенными
лицами.  Мне  было  поручено  руководить  ими, в их числе были мадам и месье
Рюбель.  У  меня  было несколько недель свободного времени, а затем я должен
был  приступить  к своим обязанностям, устроившись на жительство в пригороде
Лондона.   Любопытство   тех,   кто   желал  бы  пояснений  по  поводу  моих
обязанностей,  мне придется пресечь сразу и навсегда. Я полностью сочувствую
их  любопытству.  Я  искренне  скорблю,  что дипломатическая сдержанность не
разрешает мне удовлетворить его.
     Я  договорился  провести  свой  отдых,  о  котором  я  упомянул выше, в
роскошной   усадьбе   моего  покойного,  горячо  оплакиваемого  друга,  сэра
Персиваля  Глайда.  Он  прибыл  с  континента  в сопровождении своей жены. Я
прибыл  с  континента в сопровождении моей. Англия - страна домашнего очага.
Как  трогательно,  что  оба  мы  прибыли  сюда  таким  подобающе-супружеским
образом!
     Узы  дружбы,  связывающие  меня  с Персивалем, в те дни были еще теснее
благодаря  трогательному  сходству  нашего  материального  положения. Мы оба
нуждались  в  деньгах.  Непререкаемая  необходимость! Всемирная потребность!
Есть  ли  на  свете  хоть  один  цивилизованный  человек,  который бы нам не
сочувствовал?  Если  есть,  то  каким  черствым  он  должен  быть! Или каким
богатым!
     Я  не буду входить в низменные подробности этой прискорбной темы. Мысль
моя  с  отвращением  отшатывается от нее. Со стойкостью древнего римлянина я
показываю  свой  пустой  кошелек  и  пустой  кошелек  Персиваля потрясенному
общественному   взору.   Позволим  этому  факту  считаться  раз  и  навсегда
установленным и проследуем дальше.
     В  усадьбе  нас  встретило  изумительное,  великолепное  существо,  имя
которого,  вписанное  в  мое  сердце,  - "Мэриан", имя которого, известное в
холодной атмосфере светского общества, - мисс Голкомб.
     Боги  небесные! С какой неописуемой стремительностью я стал обожать эту
женщину!  В  свои  шестьдесят  лет  я  боготворил  ее  с вулканическим пылом
восемнадцатилетнего.   Все   золотые   россыпи   моей  богатой  натуры  были
безнадежно  брошены  к  ее  ногам.  Моей  жене  - бедному ангелу, моей жене,
которая  обожает  меня,  доставались  всего  только жалкие шиллинги и пенсы.
Таков Мир, таков Человек, такова Любовь!
     Я  спрашиваю:  кто мы, как не марионетки в пантомиме кукольного театра?
О  всесильная  Судьба, дергай бережно наши веревочки! Будь милосердна к нам,
пока мы пляшем на нашей жалкой, маленькой сцене!
     Предыдущие   строки,  правильно  понятые,  выражают  целую  философскую
систему. Мою.
     Я продолжаю.
     Положение   наших   домашних   дел   в   начале   нашего  пребывания  в
Блекуотер-Парке  было  обрисовано  с  чудодейственной  точностью, с глубокой
проникновенностью  рукой  самой  Мэриан. (Прошу прощения за то, что позволяю
себе  упоительную  вольность  называть  это божественное существо по имени.)
Близкое  знакомство  с  ее дневником, до которого я добрался тайными путями,
невыразимо   драгоценными  мне  по  воспоминаниям,  дает  возможность  моему
неутомимому  перу  не  касаться темы, которую эта исключительно доскональная
женщина уже сделала своей.
     Дела  -  дела  потрясающие,  грандиозные!  -  к  которым  я  причастен,
начинаются с прискорбной болезни Мэриан.
     В  это  время  наше  положение  было  крайне серьезным. К определенному
сроку  значительные  денежные суммы были необходимы Персивалю (я не говорю о
малой  крохе, в равной степени необходимой мне). Единственным источником, из
которого  мы  могли  почерпнуть,  было  состояние  его  супруги,  но ни одна
копейка  не  принадлежала  ему  - до ее смерти. Скверно! Но еще хуже стало в
дальнейшем.   У   моего   горячо   оплакиваемого  друга  были  свои  частные
неприятности,  о которых деликатность моей бескорыстной привязанности к нему
запрещала  мне  спрашивать его с неуместным любопытством. Я знал только, что
какая-то  женщина, по имени Анна Катерик, скрывалась где-то в наших местах и
общалась  с  леди  Глайд.  Результатом  этого  общения  могло быть раскрытие
некоей  тайны,  что,  в свою очередь, могло бесславно погубить Персиваля. Он
сам  сказал мне, что он - погибший человек, если не сумеет заставить молчать
свою  жену  и  не  разыщет  Анну  Катерик.  Если он погибнет, что станется с
нашими  денежными  перспективами? Я смелый человек, но я содрогался при этой
мысли!
     Вся  мощь  моего  интеллекта  была  направлена  теперь  на розыски Анны
Катерик.  Как  бы ни были серьезны наши материальные затруднения, они давали
нам   время   для   передышки.  Необходимость  разыскать  эту  женщину  была
безотлагательной.  По  описаниям  я знал о необыкновенном ее сходстве с леди
Глайд.  Благодаря  этому любопытному факту, сообщенному мне только для того,
чтобы  я  мог  опознать ту, которую мы искали, и дополнительному сообщению о
побеге   Анны  Катерик  из  сумасшедшего  дома,  в  моей  голове  зародилась
грандиозная  идея,  приведшая  в  дальнейшем к потрясающим результатам! Идея
моя  заключалась  в  полном  отождествлении  двух  отдельных личностей. Леди
Глайд  и  Анне  Катерик  предстояло  поменяться  друг  с  другом  именами  и
судьбами.  Чудесным  следствием  этого  обмена  был  барыш  в тридцать тысяч
фунтов и вечная нерушимость тайны Персиваля.
     Когда  я  поразмыслил  над обстоятельствами, мой инстинкт (почти всегда
безошибочный)  подсказал  мне,  что  наша  невидимая  Анна  рано  или поздно
вернется  в  старую  беседку  на  озеро. Там я и обосновался с раннего утра,
предварительно  упомянув  при домоправительнице миссис Майклсон, что, если я
понадоблюсь,  я  буду  погружен  в  занятия  в этом уединенном месте. У меня
незыблемое  правило  -  никогда  не  делать  ненужных секретов и не вызывать
ненужных   подозрений,   если   их   можно   предотвратить  некоторой  дозой
своевременной  прямоты.  Миссис  Майклсон  с  начала  и до конца безгранично
верила  в  меня,  верила  мне.  Доверчивость  этой  почтенной матроны (вдовы
протестантского  священника)  переливала через край. Тронутый таким избытком
простодушного   доверия  в  женщине  столь  почтенного  возраста,  я  открыл
просторные  вместилища  моей  широкой  натуры  и  поглотил  это  доверие все
целиком.
     За   то,  что  я  самоотверженно  стоял  на  сторожевом  посту,  я  был
вознагражден  появлением,  правда,  не  самой  Анны,  но  особы,  которая ей
покровительствовала.   Эта   личность   тоже   была   преисполнена   наивной
доверчивостью,   которую   я   поглотил,   как  и  в  предыдущем  случае.  Я
предоставляю  ей  самой  описать  обстоятельства, при которых мы встретились
(что,  по  всей  вероятности,  она  уже  сделала)  и  во  время  которых она
познакомила  меня заочно с объектом своих материнских забот. Когда я впервые
увидел  Анну  Катерик,  она  спала.  Сходство этой несчастной женщины с леди
Глайд   воодушевило   меня.   При  виде  лица  спящей  в  моем  мозгу  стали
вырисовываться  детали  и  искусные  комбинационные  ходы  того грандиозного
плана,  который до этого был мне ясен только в общих контурах. В то же самое
время  сердце мое, всегда подверженное влиянию нежности, изошло в слезах при
виде  страданий  этой  бедняжки. Я сейчас же взялся облегчить эти страдания.
Иными  словами, я позаботился о необходимых возбуждающих средствах для того,
чтобы у Анны Катерик достало сил совершить поездку в Лондон.
     Тут  я  вынужден заявить необходимый протест и исправить возмутительное
недоразумение.
     Лучшие  годы моей жизни были посвящены ревностному изучению медицинских
и  химических  наук.  Химия  в особенности всегда имела для меня неотразимую
привлекательность  благодаря  огромной,  безграничной  власти,  которую  она
дарует   тем,   кто   ее   познает.  Химики  -  я  утверждаю  это  с  полной
ответственностью  -  могут,  если  захотят,  изменить  судьбы  человечества.
Разрешите мне объясниться, прежде чем я проследую дальше.
     Говорят,  разум  управляет  вселенной.  Но  что  правит  разумом?  Тело
(следите  пристально  за  ходом  моей  мысли)  находится  во  власти  самого
всесильного  из всех властителей - химии. Дайте мне, Фоско, химию - и, когда
Шекспир  задумает  Гамлета  и сядет за стол, чтобы воспроизвести задуманное,
несколькими   крупинками,  оброненными  в  его  пищу,  я  доведу  его  разум
посредством  воздействия  на  его  тело  до  такого  состояния, что его перо
начнет   плести  самый  несообразный  вздор,  который  когда-либо  осквернял
бумагу.  При  подобных же обстоятельствах воскресите мне славного Ньютона. Я
гарантирую,  что, когда он увидит падающее яблоко, он съест его, вместо того
чтобы  открыть  закон  притяжения. Обед Нерона, прежде чем он его переварит,
превратит  Нерона  в  кротчайшего  из  людей,  а утренний завтрак Александра
Македонского  заставит  его  днем  удирать  во  все  лопатки  при  первом же
появлении  врага.  Клянусь  своей  священной  честью,  человечеству повезло:
современные  химики  по большей части волею непостижимого счастливого случая
-  безобиднейшие  из  смертных. В массе своей - это достойные отцы семейств,
мирно  торгующие  в  аптеках.  В редких случаях - это философы, одуревшие от
чтения  лекций,  мечтатели,  тратящие жизнь на фантастические бесполезности,
или  шарлатаны,  чье честолюбие не поднимается выше исцеления наших мозолей.
Таким  образом,  человечество  спасено, и безгранична