му о школе,
которой  уделяла  много  времени.  Думаю,  что,  прежде  чем мы с вами снова
увидимся,  я кое-что разузнаю... Второй завтрак в два часа, мистер Хартрайт.
Я  буду  иметь  честь  представить  вас  своей  сестре,  и  мы вместе поедем
кататься: покажем вам наши любимые места. Итак, до двух. Прощайте.
     Она   кивнула  с  очаровательной  грацией  и  подкупающим  дружелюбием,
которым  дышало  все,  что  она  делала  и  говорила,  и исчезла за дверью в
глубине  комнаты.  Я  вышел в холл и, следуя за слугой, направился к мистеру
Фэрли, готовясь к встрече с ним.


VII

     Мой  провожатый  провел  меня  наверх, в коридор, по которому мы пришли
снова  к  моей  спальне.  Войдя  в  нее,  он открыл дверь в другую комнату и
попросил меня заглянуть туда.
     - Мне  приказано показать вам вашу гостиную, - сказал он, - и спросить,
по вкусу ли вам ее убранство и освещение.
     Я  был  бы  чересчур  привередлив,  если  бы  эта прелестная комната не
понравилась  мне.  Из большого окна открывался тот же радостный вид, которым
я  любовался  утром  из  спальни.  Мебель  была дорогая и красивая. На столе
посреди  комнаты  лежали книги в веселых переплетах, стояли прелестные цветы
и  изящный  письменный прибор. Второй стол, у окна, был завален необходимыми
принадлежностями  для рисования и окантовки акварелей мистера Фэрли. К столу
был  приделан  маленький  мольберт, который я мог складывать или расставлять
по  усмотрению.  Стены  были обтянуты пестрым кретоном, пол устлан плетеными
итальянскими  циновками.  Это была самая нарядная и уютная гостиная, которую
я когда-либо видел, и я откровенно высказал свое восхищение.
     Но   слуга   был   слишком  хорошо  вышколен,  чтобы  в  ответ  на  мои
восторженные  восклицания  обнаружить  малейшие  признаки  удовлетворения. С
ледяной сдержанностью он поклонился и молча распахнул передо мной двери.
     Мы  снова  вышли  в коридор, завернули за угол, спустились на несколько
ступенек,  прошли  небольшой  холл  и  остановились  перед  обитой  войлоком
дверью.  Слуга  открыл  ее,  затем  вторую,  бесшумно  распахнул две тяжелые
портьеры  из  бледно-зеленого  шелка,  тихо  проговорил: "Мистер Хартрайт" и
оставил меня одного.
     Я  очутился  в огромной роскошной комнате с прекрасным лепным потолком.
На  полу  лежал  такой  пушистый,  мягкий ковер, что мои ноги утонули в нем.
Вдоль  одной  из стен тянулся книжный шкаф из какого-то редчайшего дерева, с
инкрустациями.  Он  был  невысок,  и  на  нем  были  симметрично расставлены
мраморные  бюсты.  У  противоположной  стены  стояли  две  старинные  горки,
вверху,  между  ними, висела картина под стеклом - "Мадонна с младенцем"; на
позолоченной   табличке,   прикрепленной  к  раме,  было  выгравировано  имя
Рафаэля.  Справа  и  слева  от  меня  стояли  шифоньеры  и небольшие столики
мозаичной  работы,  отделанные  бронзой, переполненные дрезденским фарфором,
изделиями  из  слоновой  кости,  дорогими вазами и всевозможными редкостными
безделушками.  Все  это сверкало серебром, золотом и драгоценными камнями. В
глубине  комнаты  на  окнах  были занавеси из того же бледно-зеленого шелка,
что   и  на  дверях.  Поэтому  свет  в  комнате  был  очаровательно  мягкий,
рассеянный,  неясный,  он упоительно подчеркивал глубокую тишину и атмосферу
полного  уединения,  царившую  здесь, и окружал непроницаемым покоем хозяина
дома,  устало  сидевшего  в огромном мягком кресле. К одной ручке кресла был
приделан маленький столик, к другой - подставка для книг.
     Если  по  наружности  человека,  перешагнувшего  за  сорок  и тщательно
совершившего   туалет,   можно  судить  о  его  возрасте  (в  чем  я  сильно
сомневаюсь),  то  мистеру  Фэрли  на  вид  было  за  пятьдесят.  У него было
выбритое,  тонкое,  усталое  лицо,  бледное  до  прозрачности, но без единой
морщинки;  крупный нос с горбинкой, большие бесцветные серые глаза навыкате,
с  покрасневшими  веками,  волосы редкие, мягкие, того рыжеватого оттенка, в
котором  так  долго  незаметна  седина. На нем был черный сюртук из какой-то
мягкой  материи,  жилет и панталоны сияли безукоризненной белизной. Он был в
светлых  чулках, и его маленькие, как у женщины, ножки были обуты в туфельки
из  лаковой  кожи  под  бронзу. Два перстня такой баснословной ценности, что
даже  мой  неискушенный  взгляд  понял  это, украшали его тонкие, изнеженные
пальцы.  Весь  он  выглядел чересчур хрупким, капризным, томно-нервическим и
сверхутонченным,  что  неприятно  и  неестественно в мужчине, да и в женщине
было  бы  отнюдь  не привлекательно. Утренняя встреча с мисс Голкомб заранее
расположила  меня  ко  всем  обитателям  дома, но при виде мистера Фэрли мои
симпатии мгновенно испарились.
     Подойдя   поближе,   я   увидел,  что  он  не  бездельничает,  как  мне
показалось,  а чем-то занят. Подле него на большом столе среди других редких
и  красивых  вещей  находился  маленький  шкафчик черного дерева, отделанный
серебром.  В  его  ящичках,  обитых  темно-красным  бархатом, лежали древние
монеты  разной  величины  и  формы. Один из этих ящичков с монетами стоял на
приделанном  к  его  креслу  столике,  тут  же лежали замшевые полировальные
подушечки,  кисточки  и  пузырек с жидкостью. Все они ожидали своей очереди,
чтобы  чистить  и  полировать  древние монеты. В хрупких пальцах он небрежно
вертел  нечто  похожее,  с  моей  точки зрения профана, на грязную оловянную
медаль  с  рваными  краями.  Я остановился на почтительном расстоянии от его
кресла и отвесил поклон.
     - Счастлив,   что  вы  в  Лиммеридже,  мистер  Хартрайт,  -  сказал  он
капризным,   каркающим  голосом,  в  вялую  безжизненность  которого  иногда
неприятно  врывались  высокие,  почти  визгливые нотки. - Сядьте, прошу вас.
Только,  пожалуйста,  не  двигайте  ваше  кресло.  Мои  бедные нервы в таком
состоянии,  что всякое постороннее движение - источник неописуемых страданий
для меня. Вы видели вашу студию? Ну, как?
     - Я только что видел, мистер Фэрли, и уверяю вас...
     Его  умоляющий  жест  прервал  меня  на  полуслове. Я удивленно осекся.
Капризный голос соблаговолил прокаркать:
     - Прошу  простить  меня,  но,  ради  бога,  не  могли бы вы постараться
говорить  потише?  Мои  бедные  нервы  в  таком  состоянии, что я невыносимо
страдаю  от  каждого звука. Не посетуйте на бедного инвалида. Мне приходится
говорить  то  же  самое  каждому  посетителю.  Да.  Итак,  вам  в самом деле
нравится ваша комната?
     - Я  не  представляю себе ничего более уютного и удобного, - отвечал я,
понижая  голос  и  начиная понимать, что нервы мистера Фэрли и его капризы -
это одно и то же.
     - Я  так  рад! Вы можете быть уверены, мистер Хартрайт, что в этом доме
художники  пользуются  должным уважением. Здесь вам не придется сталкиваться
с  обычным варварским отношением англичан к служителям искусства. В юности я
столько  лет  провел  за  границей, что сбросил с себя покров предрассудков.
Мне   хотелось  бы  сказать  то  же  самое  о  моих  соседях-аристократах  -
отвратительное  слово,  но,  полагаю,  мне  придется  употребить  его,  - об
аристократах,  живущих  по  соседству. В вопросах искусства это неисправимые
варвары,  мистер  Хартрайт.  Они вытаращили бы глаза при виде Карла Пятого*,
подающего  кисти Тициану. Не откажите поставить этот поднос с монетами вон в
тот  шкафчик  и  подайте мне другой. Мои бедные нервы в таком состоянии, что
любое усилие причиняет мне неслыханные страдания... Да. Благодарю вас.
     ______________
     *  Карл V - испанский король, а затем и император "Священной Германской
империи",  в  состав  которой  входили почти все европейские государства XVI
века. Современник великого венецианского художника Тициана.

     Как  иллюстрация  к  теории  равенства,  только что им провозглашенной,
хладнокровное  приказание  мистера  Фэрли  очень позабавило меня. Я поставил
поднос  в  шкаф  и почтительно подал ему другой. Он начал перебирать монеты,
чистить  их  маленькими  замшевыми  подушечками,  возиться  с  ними  и томно
любоваться на них, продолжая в то же время разговаривать со мной.
     - Тысяча   благодарностей   и   тысяча  извинений.  Вы  любите  древние
монеты?..  Да?  Я  счастлив,  что  наши  вкусы совпадают еще в одном, помимо
вопросов   искусства.   Кстати,  коснемся  житейского:  вы  довольны  вашими
условиями?
     - Вполне, мистер Фэрли.
     - Я  так  рад.  Что  еще? Да, вспомнил. Относительно моих забот о вашем
благополучии,  которые  вы  благосклонно  согласились  принять  за  то,  что
предоставляете   мне   право  пользоваться  вашими  достижениями  в  области
искусства.  Мой камердинер зайдет к вам в конце недели, чтобы узнать, нет ли
каких  приказаний.  И  -  что  еще? Странно, не правда ли? Мне надо было еще
многое  сказать,  но  я,  кажется, все забыл. Не дернете ли вы шнурок? В том
углу... Да. Благодарю.
     Я  позвонил, и слуга с прилизанными волосами, которого я видел впервые,
неслышно  появился  в  комнате, подобострастно улыбаясь, - лакей с головы до
пят.
     - Луи,  -  сказал  мистер  Фэрли,  полируя свои ногти одной из замшевых
подушечек,  предназначенных  для  чистки  монет,  -  сегодня утром я кое-что
записал  на  моих  табличках. Найдите их. Тысяча извинений, мистер Хартрайт.
Боюсь,  что  я  вам  наскучил.  -  Он устало закрыл глаза, прежде чем я смог
что-либо ответить.
     Он и вправду наскучил мне, и я молча смотрел на мадонну Рафаэля.
     Лакей  вышел  из комнаты и вернулся с книжечкой в переплете из слоновой
кости.  Мистер  Фэрли  с  легким вздохом очнулся, взял книжечку и мановением
пальца велел лакею ждать дальнейших приказаний.
     - Да.  Именно так! - сказал мистер Фэрли, посоветовавшись с табличками.
-  Луи,  подайте  эту папку. - Он указал на папки, лежащие на полке у одного
из  окон.  -  Нет,  не  ту. Не с зеленым корешком! В ней гравюры Рембрандта,
мистер  Хартрайт.  Вы  любите  гравюры?.. Рад, что у нас одинаковые вкусы...
Папку  с  красным  корешком,  Луи. Не уроните ее!.. Вы не можете вообразить,
какие  муки  я  претерпел бы, мистер Хартрайт, если бы Луи уронил эту папку!
Она  не  упадет  со  стула?  Вы считаете, что она не упадет? Да? Я счастлив.
Сделайте  одолжение,  посмотрите эти рисунки, если вы в самом деле считаете,
что  они  в безопасности... Луи, уходите. Вы осел! Вы же видите, что я держу
таблички!  Долго  ли  я должен их еще держать? Почему вы не берете их у меня
из  рук?..  Тысячу извинений, мистер Хартрайт. Слуги - такие ослы, не правда
ли?..  Как  вам  нравятся эти рисунки? Они прибыли в ужасном состоянии - мне
показалось,   что   от   них   пахнет   руками  этих  лавочников,  торговцев
картинами... Можете ли вы ими заняться?
     Хотя  нервы  мои  были  недостаточно чувствительны, чтобы уловить запах
рук  каких-то  плебеев, вкус мой был достаточно развит: я увидел перед собой
прекраснейшие  рисунки  и  акварели;  по большей части это были великолепные
образцы  английской  школы,  и они, конечно, заслуживали более внимательного
отношения со стороны их бывших хозяев.
     - Их  следует  привести в порядок. По-моему, они очень ценны... - начал
я.
     - Простите,  -  перебил мистер Фэрли. - Вы не возражаете, если я закрою
глаза, пока вы будете говорить? Даже этот свет ярок для меня. Да?
     - Я хотел сказать, что рисунки заслуживают...
     Мистер  Фэрли  вдруг  открыл  глаза  и закатил их под лоб в невыразимой
муке.
     - Умоляю  простить  меня,  мистер  Хартрайт, - слабо прокаркал он, - но
мне  послышались  голоса  каких-то  ужасных  детей в саду - в моем саду! Под
окнами...
     - Я ничего не слышу, мистер Фэрли.
     - Сделайте  одолжение  -  вы  так  снисходительны к моим бедным нервам,
мистер  Хартрайт,  -  сделайте  одолжение, приподымите - чуть-чуть! - уголок
этой  занавески...  Только,  ради  бога,  чтобы  солнце  не упало на меня...
Выгляните в сад...
     Я  исполнил  его  просьбу. Сад был окружен глухой стеной. В нем не было
ни единой души. Я оповестил об этом радостном факте мистера Фэрли.
     - Тысяча   благодарностей.   Моя  фантазия,  вероятно.  В  доме,  хвала
создателю,  нет  никаких  детей,  но  слуги (эти люди рождаются без нервов!)
иногда  поощряют  деревенских.  Дети - какое отродье! О боже, какое отродье!
Признаться  ли  вам,  мистер  Хартрайт,  я так хотел бы усовершенствовать их
конструкцию!  Природа  создала  их,  как специальные механизмы для издавания
криков,  но  наш  очаровательный  Рафаэль  представлял  их себе в тысячу раз
привлекательнее, не так ли?
     Он   указал   на  картину,  в  верхнем  углу  которой  были  изображены
традиционные  головки херувимов итальянской школы, - курчавые облака служили
им удобной опорой для подбородков.
     - Вот  идеал! - сказал мистер Фэрли, осклабившись на херувимов. - Такие
милые  розовые  личики!  Такие  милые  нежные крылышки - и ничего больше! Ни
грязных  ног  для беготни, ни крикливых глоток для воплей. Какое бесконечное
превосходство   мечты   над   реальностью!..  Я  опять  закрою  глаза,  если
позволите.  Так  вы  вправду займетесь рисунками? Я так рад! О чем мы хотели
еще поговорить? Я забыл. Не позвоните ли вы Луи?
     К  этому  времени я так же страстно желал закончить наше свидание, как,
по-видимому, и мистер Фэрли. Я решил обойтись без помощи лакея.
     - Единственное,  о  чем я хотел спросить вас, мистер Фэрли, - сказал я,
- касается моих уроков с молодыми леди.
     - Вот  именно,  -  сказал  мистер  Фэрли. - Я хотел бы иметь достаточно
сил,  чтобы  разобраться  в  этом.  Но  у  меня нет сил. Пусть молодые леди,
которые  будут  пользоваться  вашими  любезными услугами, сами решают... Да!
Моя  племянница  очень  любит  ваше  очаровательное искусство. И знает о нем
достаточно,   чтобы   понимать,  насколько  она  в  нем  слаба.  Пожалуйста,
займитесь  этим.  Мы  поняли  друг  друга, не так ли? Я не смею отрывать вас
дальше  от  ваших  прелестных  занятий.  Так  приятно договориться обо всем,
покончить  со  всем  житейским!  Не  откажите  позвонить Луи, чтобы он отнес
папку в ваши комнаты.
     - Я отнесу ее сам, мистер Фэрли, если позволите.
     - В  самом  деле?  У вас хватит сил? Как приятно быть таким сильным! Вы
уверены,  что не уроните ее? Счастлив, что вы в Лиммеридже, мистер Хартрайт.
Я  такой  мученик,  что вряд ли смогу часто наслаждаться вашим обществом. Вы
постараетесь,  уходя, не очень хлопнуть дверью и не уронить папку? Благодарю
вас.  Осторожнее  с  портьерами - малейший шум вонзается в мои бедные нервы,
как нож. Всего лучшего.
     Когда  портьеры  бесшумно  раздвинулись  и  двери неслышно закрылись за
мной,  я  на  мгновение  остановился  в  маленьком  холле,  и глубокий вздох
облегчения  вырвался  из  моей  груди.  Покинув  мистера  Фэрли, я как будто
вынырнул на поверхность, пробыв долгое время в холодной зеленой тине.
     Усевшись  за  работу  в  моей веселой студии, я первым долгом решил как
можно  реже  показываться  в  апартаментах  хозяина дома, разве только в тех
исключительных  случаях,  когда  он  сам  меня  пригласит.  Покончив  с этим
вопросом,   я  снова  обрел  душевное  равновесие,  нарушенное  высокомерной
развязностью   и  наглой  учтивостью  мистера  Фэрли.  Остаток  утра  прошел
спокойно  и  приятно  за  работой:  я  просматривал рисунки, раскладывал их,
обрезал  обтрепанные края и приготовлял их для окантовки. Но чем дальше, тем
нетерпеливее  ждал  я  двух  часов.  Мне  не  сиделось  на  месте,  я не мог
сосредоточиться, работа моя не клеилась, хотя и была весьма несложной.
     Ровно  в  два  я, немного волнуясь, спустился в столовую. Возвращение в
эту  комнату  сулило  мне много неожиданностей. Я должен был познакомиться с
мисс  Фэрли и, что было еще интереснее, если розыски мисс Голкомб в семейных
архивах увенчались успехом, разгадать тайну женщины в белом.


VIII

     Когда  я вошел в столовую, мисс Голкомб уже сидела за столом в обществе
какой-то пожилой дамы.
     Эта  дама,  с  которой  меня  познакомили,  была  миссис  Вэзи,  старая
гувернантка  мисс Фэрли. Ее-то и назвала утром моя сотрапезница "воплощением
добродетели",  заметив,  однако, при этом, что миссис Вэзи "не идет в счет".
Я  могу только подтвердить, что мисс Голкомб совершенно правильно определила
характер   почтенной   старушки.   Миссис   Вэзи  олицетворяла  человеческое
спокойствие  и  женскую  приветливость. В ленивой, сонной улыбке, сквозившей
на  ее  полном  кротком  лице,  проглядывала  простодушная удовлетворенность
своим  безмятежным  существованием.  Иные  из  нас мчатся сквозь жизнь, иные
прогуливаются  по  ней,  -  миссис  Вэзи  провела  всю жизнь сидя. С утра до
вечера  она сидела: в доме, в саду, у окна, во всяких неожиданных местах, на
раскладном  стульчике,  когда друзья пробовали уговорить ее прогуляться; она
садилась,  чтобы  поглядеть  на  что-нибудь,  чтобы поговорить о чем-нибудь,
чтобы  произнести  простейшие  "да"  или  "нет"  в  ответ на самые обыденные
вопросы.  Ее  всегда  видели  с  той  же  мирной  улыбкой на устах, с тем же
рассеянно-внимательным  взглядом,  в той же удобной и чинной позе - всегда и
при  всех  обстоятельствах,  какими  бы  они  ни  были. Благодушная, мягкая,
невыразимо  спокойная старушка, которая, казалось, так и не жила с той самой
минуты,  как  родилась.  У  природы  столько  дел в этом мире, ей приходится
создавать  такую массу разнообразнейших творений, что, возможно, по временам
она  и сама не в силах разобраться во всей этой путанице. Исходя из этого, я
лично  навсегда  останусь  при  мнении,  что,  когда  миссис  Вэзи родилась,
мать-природа  была  всецело  поглощена  сотворением  капусты,  и бедная леди
стала жертвой сельских занятий праматери всего сущего.
     - Ну,  миссис  Вэзи,  -  сказала  мисс  Голкомб,  особенно  оживленная,
остроумная  и блестящая по сравнению с тихой старушкой, которая сидела с ней
рядом, - что вы хотите - котлетку?
     Миссис  Вэзи  положила  свои  полные  ручки  в  ямочках на стол, кротко
улыбнулась и сказала:
     - Да, дорогая.
     - А  что  перед  мистером  Хартрайтом?  Цыпленок?  Вы,  кажется, больше
любите цыплят, миссис Вэзи?
     Миссис  Вэзи сняла ручки со стола, положила их на колени, созерцательно
посмотрела на вареного цыпленка и сказала:
     - Да, дорогая.
     - Чего  же  вам  все-таки  хочется?  Чтобы  мистер Хартрайт передал вам
цыпленка или я - котлету?
     Миссис  Вэзи  снова  положила  одну  из  своих  ручек  на  край  стола,
задумалась и сказала:
     - Что хотите, дорогая.
     - Господи,  ну  что  вам  больше  по  вкусу?  Может  быть, положить вам
кусочек  и  того  и другого? Или вы начнете с цыпленка, тем более что мистер
Хартрайт, по-видимому, жаждет отрезать для вас крылышко?
     Миссис  Вэзи  положила вторую ручку на стол, чуть-чуть оживилась, потом
погасла, послушно кивнула и сказала:
     - Пожалуйста, сэр.
     Не  правда  ли,  это  была благодушная, кроткая, невыразимо спокойная и
безобидная старушка? Но, может быть, на сегодня довольно о миссис Вэзи?
     В  продолжение  всего  этого времени не было и признаков появления мисс
Фэрли.  Мы  покончили  с  завтраком, но она все еще не приходила. От быстрых
глаз  мисс  Голкомб ничто не могло укрыться. Она заметила взгляды, которые я
украдкой бросал на дверь.
     - Я  понимаю  вас,  мистер  Хартрайт,  - сказала она, - вам хотелось бы
знать,  где  ваша  вторая  ученица.  Головная боль у нее прошла, но аппетита
нет. С моей помощью вы найдете ее в саду.
     Взяв  зонтик,  лежащий  подле нее на стуле, она направилась в сад через
большую  стеклянную  дверь, открывавшуюся прямо на лужайку перед домом. Само
собой  разумеется,  миссис  Вэзи осталась сидеть за столом в прежней удобной
позе, очевидно намереваясь просидеть так весь день.
     Когда  мы  пересекли  лужайку,  мисс  Голкомб значительно посмотрела на
меня и покачала головой.
     - Ваше  таинственное  приключение все еще окутано непроницаемым мраком,
как  ему  и полагает