я хотела добежать до гостиницы, увидеться с Фанни и вовремя
вернуться к обеду.
     Когда  я  снова  проходила  через  холл,  там  не  было  ни души. Пение
канареек  в  библиотеке  прекратилось.  Мне некогда было останавливаться для
новых  расследований.  Я  убедилась, что путь свободен, и поспешила выйти из
дому с двумя письмами в кармане.
     По   дороге   в   деревню   я  приготовилась  к  тому,  что,  возможно,
повстречаюсь  с  сэром  Персивалем.  Я была уверена, что не растеряюсь, если
мне  придется иметь дело с ним одним. Всякая женщина, умеющая держать себя в
руках,  всегда  может справиться с мужчиной, который в гневе не помнит себя.
У  меня  не  было  такого  страха перед сэром Персивалем, какой я испытывала
перед  графом. Вместо того чтобы обеспокоиться, услышав о цели его прогулки,
я,  наоборот, успокоилась. Пока он будет занят поисками Анны Катерик, у Лоры
и   у   меня  есть  некоторая  доля  надежды,  что  он  временно  перестанет
преследовать  нас. Ради нас самих и ради бедной Анны я молила бога, чтобы ей
удалось снова скрыться от него.
     Я  спешила изо всех сил, оборачиваясь время от времени, дабы убедиться,
что  за мной никто не идет, пока не дошла до перекрестка, откуда дорога вела
прямо в деревню.
     На  моем  пути мне никто и ничто не встретилось, кроме пустого фургона.
Скрип  его  неподмазанных колес был очень неприятен, и, когда я увидела, что
фургон  едет  в  деревню  по той же дороге, я остановилась, чтобы пропустить
его.  Мне показалось, что я вижу чьи-то ноги в тени за фургоном; возница шел
впереди,  рядом  со своими битюгами. Дорога была настолько узкой, что фургон
задевал  деревья  и  кустарник с двух сторон, и мне пришлось подождать, пока
он  не проедет, чтобы проверить мое впечатление. Очевидно, я ошиблась: когда
фургон проехал, дорога за ним была безлюдна.
     Я  дошла  до  гостиницы,  не  повстречавшись  с  сэром  Персивалем и не
заметив  на  пути  ничего  подозрительного.  Мне  было  приятно  узнать, что
хозяйка  отнеслась  к Фанни очень любезно. Девушке отвели маленькую комнату,
где  она могла посидеть вдали от шумной столовой, и уютную спаленку на самом
верху.  Увидев  меня,  она  опять  начала  плакать  и совершенно справедливо
заметила,  бедняжка,  как  тяжело,  когда  тебя выгоняют, будто ты совершила
какой-то   непростительный   поступок,   а  на  самом  деле  твое  поведение
безупречно.  Даже  сам  хозяин,  прогнавший ее, ничего не мог поставить ей в
вину.
     - Постарайтесь  примириться  с  этим,  Фанни, - сказала я. - Мы с вашей
госпожой  останемся  вашими  друзьями  и  приложим  все  усилия,  чтобы ваши
рекомендации  не  пострадали.  Теперь  послушайте.  У меня сейчас очень мало
времени.  Я  хочу  дать  вам  важное  поручение.  Мне  необходимо,  чтобы вы
доставили  по  назначению  эти  два  письма.  Одно,  с маркой, вы опустите в
почтовый  ящик  в  Лондоне, где вы будете завтра утром. Другое, адресованное
мистеру  Фэрли,  вы  отдадите  ему  в  собственные руки, как только приедете
домой.  Спрячьте  оба  письма,  никому не показывайте и не отдавайте их. Они
имеют важное значение для вашей госпожи.
     Фанни спрятала письма за пазуху.
     - Там  они  и  останутся,  пока я не выполню вашего приказания, мисс, -
сказала она.
     - Смотрите  не  опоздайте  завтра на станцию, - продолжала я. - И когда
увидите  экономку в Лиммеридже, передайте ей привет от меня и скажите, что я
беру  вас  в  услужение,  пока леди Глайд не сможет взять вас обратно. Может
быть,  мы  встретимся  раньше,  чем  вы думаете. Итак, не падайте духом и не
опоздайте завтра на поезд.
     - Благодарю  вас,  мисс,  очень  благодарю  вас!  У меня стало легче на
сердце,  когда  я  услышала  ваш  голос.  Передайте миледи, что я никогда не
забуду  ее.  Я  оставила  все в полном порядке. О господи, кто-то поможет ей
сегодня  переодеться к обеду! У меня сердце разрывается, мисс, как я об этом
подумаю.
     Когда  я  вернулась домой, у меня оставалось всего четверть часа, чтобы
привести  себя  в порядок и сказать два слова Лоре, перед тем как спуститься
вниз к обеду.
     - Письмо  уже  у Фанни, - шепнула я ей через дверь. - Ты будешь обедать
с нами?
     - О нет, нет, ни за что на свете!
     - Что-нибудь случилось? Кто-нибудь приходил к тебе?
     - Да, только что. Сэр Персиваль.
     - Он вошел в комнату?
     - Нет,  он  напугал меня - он так стучал в дверь! Я сказала: "Кто там?"
-  "Вы  сами  знаете, кто, - отвечал он. - Вы передумали? Вы скажете мне все
остальное?  Я вас заставлю! Рано или поздно я все из вас вытяну! Я знаю, что
вам  известно,  где  сейчас  Анна  Катерик".  - "Я правда-правда не знаю!" -
сказала  я.  "Нет,  знаете!  -  крикнул  он  в  ответ.  -  Я  преодолею ваше
упрямство,  запомните это! Я у вас все выпытаю!" С этими словами, Мэриан, он
ушел всего пять минут назад.
     Он  не  нашел  Анну!  Сегодня ночью мы в безопасности - он еще не нашел
ее.
     - Ты идешь вниз, Мэриан? Приходи ко мне вечером.
     - Да,  да.  Не  беспокойся,  если  я  немного запоздаю, - я должна быть
очень осмотрительной и не обидеть их тем, что рано уйду.
     Гонг прозвонил к обеду, и я поспешила спуститься вниз.
     Сэр  Персиваль повел в столовую мадам Фоско, а граф предложил руку мне.
Он  был  почему-то  весь красный и, казалось, не мог отдышаться. Одет он был
не  так  тщательно,  как  обычно. Может быть, он тоже ходил куда-то и боялся
опоздать к обеду? Или сегодня он особенно страдал от жары?
     Как  бы  там  ни  было,  он был чем-то встревожен настолько, что не мог
скрыть  это.  В  продолжение  обеда  он  был  так  же  молчалив, как сам сэр
Персиваль,  и время от времени украдкой поглядывал на свою жену с выражением
тревоги  и неудовольствия, которых я в нем до сих пор никогда по отношению к
ней  не  замечала.  Единственным  светским  ритуалом, который он выполнял за
обедом  неукоснительно,  как всегда, была его внимательность и любезность ко
мне.  Какую гнусную цель он преследует, я еще не догадалась. Какой бы она ни
была,  его неизменная вежливость в отношении меня, неизменная почтительность
с  Лорой,  неизменное  противодействие  грубой  вспыльчивости сэра Персиваля
являются  способами,  которыми  он  твердо  и  неукоснительно пользуется для
достижения  этой  непонятной  мне  цели  с  той самой минуты, как появился в
доме.  Впервые  я заподозрила это в тот день, когда в библиотеке он встал на
нашу  защиту  по поводу подписи под документом. Я теперь совершенно уверена,
что он преследует какую-то определенную цель.
     Когда  мадам  Фоско  и  я поднялись из-за стола, граф тоже встал, чтобы
сопровождать нас в гостиную.
     - Зачем вы уходите? - спросил сэр Персиваль. - Я говорю о вас, Фоско.
     - Я  ухожу,  ибо  уже  напился  и  наелся,  -  отвечал  граф.  - Будьте
снисходительны,  Персиваль,  к моей иностранной привычке уходить и приходить
вместе с дамами.
     - Ерунда!  Лишний стакан бордосского не повредит вам! Посидите со мной,
как англичанин. Я хочу спокойно поговорить с вами за стаканом вина.
     - Я  приветствую  спокойный  разговор  всем  сердцем,  Персиваль, но не
сейчас  и  не  за  стаканом вина. Попозже вечером - с удовольствием, попозже
вечером.
     - Куда  как  вежливо! - в ярости сказал Персиваль. - Вежливое обращение
с хозяином дома, клянусь честью!
     За  обедом я много раз видела, как он нерешительно поглядывал на графа,
тогда  как  граф избегал смотреть на него. Это обстоятельство в совокупности
с  настойчивым  желанием  хозяина  поговорить  о  чем-то и упрямая решимость
гостя  избежать  разговора  напомнили мне, что сэр Персиваль и днем напрасно
просил  своего  друга  выйти  из  библиотеки,  чтобы  поговорить с ним. Граф
уклонился  от  переговоров  днем  и  снова  уклонялся  от этого после обеда.
Какими  бы  ни  были  эти  переговоры,  они,  очевидно, представляли большую
важность  для  сэра  Персиваля - и, возможно, некоторую опасность для графа,
судя по его неохоте разговаривать со своим другом.
     Эти  мысли  промелькнули  у  меня  в  голове  по  дороге  из столовой в
гостиную.  Сердитое  восклицание  сэра  Персиваля  по  поводу  того, что его
приятель  оставлял его одного в столовой, по-видимому, не произвело никакого
впечатления  на графа. Он упрямо проводил нас до чайного столика, подождал с
минуту  в  комнате,  вышел в холл и вернулся с почтовой сумкой в руках. Было
восемь часов. В это время письма из Блекуотера отсылались на станцию.
     - Нет  ли  у  вас  писем  для  отправки,  мисс Голкомб? - спросил граф,
подходя ко мне с почтовой сумкой.
     Я  увидела,  как мадам Фоско, разливавшая чай, замерла со щипчиками для
сахара в руках, чтобы услышать мой ответ.
     - Нет, граф, благодарю вас, у меня нет сегодня писем.
     Он  отдал  сумку слуге, находившемуся в комнате, сел за рояль и заиграл
веселую  неаполитанскую  уличную  песенку  "Моя  Каролина", которую повторил
дважды.  Жена  его,  обычно  самая медлительная из женщин, приготовила чай с
такой  быстротой,  с  какой  сделала бы это я, мгновенно выпила свою чашку и
тихо выскользнула из комнаты.
     Я  хотела  последовать  ее  примеру,  отчасти боясь, что она попытается
причинить  Лоре  какую-нибудь  неприятность,  отчасти  оттого, что решила не
оставаться наедине с ее мужем.
     Прежде  чем  я  успела  дойти  до порога, граф остановил меня, попросив
налить  ему  чаю.  Я  подала  ему  чашку  и  снова попыталась уйти. Он опять
остановил  меня;  на  этот  раз он сел за рояль и обратился ко мне по поводу
одного  музыкального  вопроса,  который,  как  он  заявил, задевал честь его
страны.
     Напрасны  были  мои  уверения,  что  я  совершенно  незнакома с музыкой
вообще,  не  разбираюсь  в ней и не имею к ней никакого вкуса. Он воззвал ко
мне с неистовой пылкостью, прекратившей все мои дальнейшие возражения.
     Англичане  и  немцы,  провозгласил  он с негодованием, всегда презирали
итальянцев  за  их  неспособность  заниматься  серьезной  музыкой. Англичане
постоянно  твердят  о  своих  ораториях,  а  немцы постоянно твердят о своих
симфониях.  Разве  все мы позабыли его бессмертного друга и земляка Россини?
Разве  "Моисей  в  Египте" не является божественной ораторией, которую можно
петь  на  сцене,  вместо  того чтобы холодно исполнять ее в концертах? Разве
увертюра  к  "Вильгельму  Теллю"  не  симфония, только названная по-другому?
Знакома  ли  я  с  музыкой оперы "Моисей в Египте"? Не прослушаю ли я это, и
это,  и  еще это для того, чтобы убедиться, что ничего более божественного и
великого  не  было создано ни одним из смертных? И, не ожидая моего согласия
или  отказа,  не  спуская  с меня своих стальных глаз, он начал оглушительно
колотить   по   клавишам  и  петь  с  громогласным,  безудержным  восторгом,
останавливаясь  только  для  того,  чтобы  с  неистовым  пылом  объявить мне
название   музыкального  отрывка:  "Хор  египтян  во  мгле  кромешной,  мисс
Голкомб!"...  "Речитатив  Моисея  перед скрижалями с заповедями"... "Молитва
израильтян  при  переходе  через  Красное  море".  Ага!  Ага!  Разве  это не
божественная  музыка?  Разве  это не потрясающая музыка? Рояль ходил ходуном
под  его  мощными  руками, чайные чашки дребезжали на столе, а он пел во все
горло своим мощным басом, отбивая такт огромной ножищей.
     Было   нечто  ужасное,  нечто  свирепое  и  дьявольское  в  его  бурном
ликовании  по  поводу  собственной  игры и пения и в торжестве, с которым он
наблюдал  произведенное на меня впечатление, тогда как я все дальше и дальше
отступала  к  двери.  Наконец  я  освободилась  не собственными усилиями, но
благодаря сэру Персивалю. Он открыл дверь столовой и сердито крикнул:
     - Что это за адский грохот?!
     Граф сейчас же встал из-за рояля.
     - Увы,  там,  где  Персиваль,  гармонии и мелодии конец, - сказал он. -
Муза  музыки,  мисс  Голкомб,  в  отчаянии  покидает  нас,  и  мне, старому,
толстому  менестрелю,  придется излить остаток своего энтузиазма на открытом
воздухе!
     Он  величественно  вышел  на  веранду  и, засунув руки в карманы, начал
вполголоса исполнять в саду речитатив Моисея.
     Я  слышала,  как  сэр Персиваль окликнул его через окно столовой. Но он
не  обратил на это никакого внимания. Казалось, он был твердо намерен ничего
не   слышать.   Долгожданный   спокойный   разговор   между   ними  все  еще
откладывался, все еще зависел от доброй воли и расположения самого графа.
     Он  задержал  меня  в  гостиной  на  целых  полчаса  после  ухода своей
супруги.  Где  же  она  находилась  и  чем она была занята в этот промежуток
времени?
     Я  пошла  наверх,  чтобы  узнать  об этом, но ничего не узнала. Когда я
спросила  Лору, оказалось, что она ничего не слышала. Никто ее не беспокоил,
никакого  шуршания  шелковых юбок не доносилось до нее ни из передней, ни из
коридора.
     Было  уже  без  двадцати  девять,  я пошла в свою комнату за дневником,
вернулась  и посидела с Лорой, то занимаясь своими записями, то разговаривая
с  ней.  Никто  не  подходил  к  нам близко, ничего не случилось. Мы пробыли
вместе   до   десяти   часов.   Затем  я  поднялась,  сказала  ей  несколько
одобрительных  слов  на  прощанье  и  пожелала  спокойной  ночи.  Она  снова
заперлась  на ключ, после того как мы условились, что первым долгом я навещу
ее утром.
     Мне  оставалось дописать еще несколько фраз в моем дневнике, прежде чем
лечь  спать. Расставшись с Лорой, я в последний раз за этот мучительный день
спустилась  в  гостиную просто для того, чтобы показаться, извиниться и уйти
спать на час раньше обычного.
     Сэр  Персиваль  и  граф  с  супругой  сидели там. Сэр Персиваль зевал в
кресле,  граф  читал, а мадам Фоско обмахивалась веером. Как это ни странно,
лицо  ее  горело. Она, никогда не страдающая от жары, безусловно страдала от
нее сегодня вечером.
     - Боюсь,  графиня,  что вы чувствуете себя хуже, чем обычно? - спросила
я.
     - Я  только  что  хотела  сказать вам то же самое, - отвечала она. - Вы
очень бледны, моя дорогая.
     "Моя   дорогая"!   В   первый   раз  она  обращалась  ко  мне  с  такой
фамильярностью!  Когда  она  произнесла  эти  слова,  на  лице  ее появилась
дерзкая улыбка.
     - У меня одна из моих обычных мигреней, - холодно отвечала я.
     - Вот  как?  Наверно,  из-за  того,  что вы не гуляли сегодня. Прогулка
перед   обедом  была  бы  очень  полезна  для  вас.  -  Она  как-то  странно
подчеркнула  слово  "прогулка". Уж не заметила ли она, как я уходила? Ну так
что ж, теперь письма были уже в целости и сохранности у Фанни.
     - Пойдем  покурим,  Фоско,  - сказал сэр Персиваль, поднимаясь и бросая
нерешительный взгляд на своего приятеля.
     - Когда  дамы  пойдут  спать  -  с  удовольствием, Персиваль, - отвечал
граф.
     - Простите  меня,  графиня,  если сегодня я уйду первая, - сказала я. -
Единственное лекарство от такой головной боли, как моя, - это сон.
     Я  попрощалась.  Когда  я  пожимала  руку  этой  женщины,  на  лице  ее
по-прежнему  играла  дерзкая  улыбка.  Сэр  Персиваль  не  обратил  на  меня
никакого  внимания.  Он  нетерпеливо  посматривал  на  мадам  Фоско, но она,
по-видимому,  вовсе  не  собиралась  ложиться  спать.  Граф, сидя за книгой,
улыбался  про  себя.  Для  спокойного  разговора  с  сэром  Персивалем опять
возникло препятствие - на этот раз им была графиня.


IX

     19 июня

     Когда  я  наконец  очутилась  одна в своей комнате, я открыла дневник и
приготовилась продолжать мои записи о сегодняшнем дне.
     Минут  десять  я  сидела  с  пером  в  руке,  размышляя  о  событиях за
последние  двенадцать  часов. Когда наконец я принялась за дело, передо мной
встало  затруднение,  которого  я  никогда раньше не испытывала. Несмотря на
все  мои  усилия  сосредоточиться,  мысли  мои  с  непонятной настойчивостью
возвращались  к  сэру  Персивалю  и  графу. Вместо дневника все мое внимание
было  устремлено  на  разговор,  который откладывался в течение целого дня и
должен был произойти в одиноком безмолвии ночи.
     Пребывая   в   этом  непривычном  настроении,  я  совершенно  не  могла
заставить  себя  припомнить,  что  произошло  утром.  Мне  ничего другого не
оставалось, как отложить дневник и позабыть о нем на некоторое время.
     Открыв  дверь  из спальни в мой будуар, я вошла туда и закрыла за собой
двери,  чтобы  сквозняк не задул свечу, стоявшую на моем туалетном столике в
спальной.  Окно  будуара  было распахнуто настежь, и я подошла к нему, чтобы
посмотреть, какая ночь.
     Было  темно  и  тихо.  Ни луны, ни звезд на небе. В неподвижном, душном
воздухе  пахло  дождем.  Я  протянула  руку  за окно. Дождь только собирался
идти.
     Облокотившись  на  подоконник,  я  простояла  так  около четверти часа,
рассеянно  вглядываясь  в  черную  тьму  и не слыша ничего, кроме отдаленных
голосов прислуги или звука закрывающейся двери внизу.
     Охваченная  тоской, я хотела было отойти от окна и вернуться в спальню,
чтобы  сделать  новую  попытку дописать неоконченную фразу в дневнике, когда
до  меня донесся запах табачного дыма, отчетливо различаемый в душном ночном
воздухе.  Через  минуту я увидела в непроглядной тьме огонек от папиросы: он
приближался  к  моему окну. Я не слышала ничьих шагов и не различала ничего,
кроме  этого  огонька.  В  ночной  тиши  он двигался мимо окна, у которого я
стояла,  и  остановился напротив окна моей спальни, где я оставила зажженную
свечу.
     Огонек  постоял  с  минуту,  потом  двинулся обратно в том направлении,
откуда  появился.  Я  следила  за ним глазами и вдруг увидела второй огонек,
немного  больше первого, приближавшийся к первому. Оба огонька встретились в
темноте.  Вспомнив,  кто курил сигары, а кто пахитосы, я заключила, что граф
вышел  первый,  чтобы посмотреть и послушать под моим окном, а сэр Персиваль
потом  присоединился  к  нему. Очевидно, они оба шли прямо по траве, иначе я
расслышала  бы  грузную  походку  сэра  Персиваля,  тогда как бесшумные шаги
графа не донеслись бы до меня, даже если бы он шел по гравию.
     Я  тихо стояла у окна, уверенная, что в темной комнате они оба не могут
меня увидеть.
     - В  чем дело? - услышала я приглушенный голос сэра Персиваля. - Почему
вы не хотите войти и посидеть со мной?
     - Я жду, пока свет в этом окне не погаснет, - тихо отвечал ему граф.
     - Чем он вам мешает?
     - Он  означает,  что  она  еще не легла. Она достаточно сообразительна,
чтобы  что-то  заподозрить,  и у нее хватит смелости сойти вниз и подслушать
нас, если ей это удастся. Терпение, Персиваль, терпение!
     - Ерунда! Вы постоянно твердите о терпении!
     - Сейчас  я  буду  говорить  о  другом.  Мой  дорогой  друг, вы на краю
домашней  пропасти,  и,  если  я  дам этим двум женщинам возможность сделать
это, клянусь честью, они столкнут вас туда.
     - Что вы хотите этим сказать, черт возьми?!
     - Мы  с  вами  объяснимся, Персиваль, когда свет в этом окне погаснет и
когда  я  еще  раз осмотрю комнаты по обе стороны библиотеки да заодно брошу
взгляд на лестницу.
     Они  стали  медленно удаляться, и последующий разговор между ними - они
говорили  вполголоса - расслышать было невозможно. Но ничего, теперь я знала
достаточно,  чтобы  решиться оправдать мнение графа о моей сообразительности
и  смелости.  Прежде  чем  огоньки  исчезли  во  тьме  ночной,  я  пришла  к
заключению,  что  при  разговоре  этих  двух будет присутствовать третий - в
качестве  слушателя  -  и  что, несмотря на все предосторожности графа, этим
третьим  буду  я.  Оправдать  меня  в собственных глазах и дать мне мужество
выполнить  задуманное  могло  только  одно:  честь  Лоры, счастье Лоры, сама
жизнь  Лоры  -  все  это,  может  быть, зависело в будущем от тонкости моего
слуха и точности моей памяти на сегодняшнюю ночь.
     Я  слышала  слова  графа  о том, что он намеревается осмотреть комнаты,
примыкающие  к библиотеке, а также лестницу, прежде чем начнет "объясняться"
с  сэром Пе