а поднялся на
вершину  холма,  я  посмотрел  вдаль  - там виднелся знакомый тенистый парк,
поворот  дороги  к  дому,  белые  стены Лиммериджа. Превратности и перемены,
дороги  и  опасности многих долгих месяцев, как дым, исчезли из моей памяти.
Как  будто вчера я шел по душистому вереску - я мысленно видел, как она идет
мне  навстречу  в  своей  маленькой  соломенной  шляпке,  в  простом платье,
развевающемся по ветру, с альбомом для рисунков в руках.
     О, смерть, безжалостно твое жало! Ты побеждаешь все...
     Я  свернул  в  сторону,  и  вот  внизу,  в  ложбине, передо мной встала
одинокая  старая  церковь,  притвор,  где  я ждал появления женщины в белом;
холмы,  теснившиеся вокруг тихого кладбища; родник, журчавший по каменистому
руслу.   Там,   вдали,  виднелся  мраморный  крест,  белоснежный,  холодный,
возвышаясь теперь над матерью и над дочерью.
     Я  приблизился  к  кладбищу.  Я  прошел  через низкую каменную ограду и
обнажил  голову,  входя  в священную обитель. Священную, ибо здесь покоилась
кротость  и  доброта.  Священную,  ибо  любовь  и горе мое были отныне моими
святынями.
     Я  остановился  у  могильной  плиты, над которой высился крест. В глаза
мне  бросилась  новая  надпись,  выгравированная  на  нем, - холодные черные
буквы,  безжалостно и равнодушно рассказывающие историю ее жизни и смерти. Я
попытался  прочесть  их:  "Памяти  Лоры..."  Нежные, лучистые голубые глаза,
отуманенные  слезами,  светлая, устало поникшая головка, невинные прощальные
слова,  молящие  меня оставить ее, - о, если бы последнее воспоминание о ней
не   было   столь   печальным!   Воспоминание,   которое  я  унес  с  собой,
воспоминание, которое я приношу с собой к ее могиле!
     Я  снова попытался прочесть надпись. Я увидел в конце дату ее смерти, а
над этим...
     Над  датой были строки - было имя, мешавшее мне думать о ней. Я подошел
к  ее  могиле  с  другой  стороны, откуда я не мог видеть надпись, где ничто
житейское не вставало между нами.
     Я  опустился  на  колени.  Я положил руки, я уронил голову на холодный,
белый  мрамор  и  закрыл  глаза, чтобы уйти от жизни, от света. Я звал ее, я
был  с  нею  опять.  О,  любовь  моя!  Сердце  мое вновь говорит с тобой. Мы
расстались  только  вчера  -  только  вчера  я  держал  в руках твои любимые
маленькие  руки,  только  вчера  глаза  мои глядели на тебя в последний раз.
Любовь моя!
     Время остановилось, и тишина, как ночь, сгустилась вокруг меня.
     Первый  звук,  нарушивший  эту тишину, был слабым, как шелест травы над
могилами.  Он  постепенно  делался все громче, пока я не понял, что это звук
чьих-то шагов. Они подходили все ближе и ближе - и остановились.
     Я поднял голову.
     Солнце  почти  зашло.  Облака  развеялись  по небу, косые закатные лучи
мягко  золотили вершины холмов. Угасавший день был прохладным, ясным и тихим
в спокойной долине смерти.
     В  глубине кладбища в призрачном свете заката я увидел двух женщин. Они
смотрели на могилу, они смотрели на меня.
     Две женщины.
     Они  подошли  еще  ближе  и снова остановились. Лица их были скрыты под
вуалями,  я  не  мог  их  разглядеть.  Когда  они  остановились, одна из них
откинула вуаль. В тихом вечернем свете я увидел лицо Мэриан Голкомб.
     Она  так  изменилась,  будто  прошло  много-много лет с нашей последней
встречи.  В  ее  широко  раскрытых  глазах,  устремленных  на  меня,  застыл
непонятный  испуг.  Лицо  ее было до жалости исхудавшим, измученным - печать
боли, страха и отчаяния лежала на нем.
     Я  шагнул  к  ней.  Она  не  пошевельнулась, не заговорила. Женщина под
вуалью  рядом  с ней слабо вскрикнула. Я остановился. Сердце во мне замерло.
Невыразимый ужас охватил меня, я задрожал.
     Женщина  под вуалью отделилась от своей спутницы и медленно направилась
ко  мне.  Оставшись одна, Мэриан Голкомб заговорила. Голос ее был прежним, я
помнил,  я  узнал  его  -  он  не  изменился,  как  измученное  ее лицо, как
испуганные глаза.
     - Сон!  Мой  сон! - раздались ее слова среди гробовой тишины. Она упала
на  колени,  с  мольбой  простирая  руки  к  небу.  - Господи, дай ему силы!
Господи, помоги ему!
     Женщина  приближалась  медленно,  тихо,  она шла ко мне. Глаза мои были
прикованы к ней, теперь я видел только ее одну.
     Голос,  молившийся  за меня, упал до шепота и вдруг перешел в отчаянный
крик. Мне приказывали уйти!
     Но  женщина под вуалью всецело владела мной. Она остановилась по другую
сторону  могилы.  Мы  стояли  теперь  лицом  к лицу, нас разделял надгробный
памятник. Она была ближе к надписи, и платье ее коснулось черных букв.
     Голос звучал все громче и исступленнее:
     - Спрячьте лицо! Не смотрите на нее! Ради бога...
     Женщина подняла вуаль.
     "Памяти Лоры, леди Глайд..."
     Лора,  леди  Глайд  стояла у надписи, вещавшей о ее кончине, и смотрела
на меня.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     (Второй период истории на этом заканчивается.)


ТРЕТИЙ ПЕРИОД


РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ УОЛТЕР ХАРТРАЙТ


I

     Я  открываю  новую  страницу.  Я продолжаю мое повествование, пропуская
целую неделю.
     История  этой  недели  должна  остаться нерассказанной. Когда я думаю о
тех  днях,  сердце  мое  сжимается,  мысли путаются. А этого не должно быть,
если  я  хочу  вести  дальше за собою тех, кто читает эти страницы. Этого не
должно  быть,  если  я не хочу выпустить из своих рук нить, которая проходит
через эту запутанную, странную историю.
     Жизнь  внезапно  изменилась  и  приобрела  для  меня  новый  смысл. Все
житейские  надежды  и  опасения,  борьба, интересы, жертвы - все мгновенно и
навсегда  устремилось  в  одном  направлении.  Как  будто  неожиданный вид с
вершины  горы внезапно открылся перед моим духовным взором. Я остановился на
том,  что  произошло  под  тихой  сенью лиммериджского кладбища. Я продолжаю
через  неделю,  среди  шума  и  гама, сутолоки и грохота одной из лондонских
улиц.
     Улица  находится в многолюдном и бедном квартале. Нижний этаж одного из
домов  занят  маленькой  лавчонкой,  где  торгуют  газетами. Первый и второй
этажи сдаются внаем, как меблированные комнаты самого скромного разряда.
     Я  снял  их под чужой фамилией. На верхнем этаже живу я, у меня рабочая
комната  и  комнатушка,  где я сплю. Этажом ниже, под той же чужой фамилией,
живут  две  женщины, их считают моими сестрами. Я зарабатываю свой хлеб тем,
что  делаю рисунки и гравюры на дереве для дешевых журналов. Предполагается,
что  мои  сестры  помогают  мне,  принимая  заказы на вышивание. Наше бедное
жилище,   наша   скромная  профессия,  наше  предполагаемое  родство,  чужая
фамилия,  под  которой мы живем, - все это средства для того, чтобы мы могли
спрятаться  в  дремучем  лесу  лондонских  трущоб. Мы уже не состоим в числе
людей,  живущих открыто и на виду. Я неизвестный, незаметный человек. У меня
нет  ни  покровителей,  ни друзей, которые могли бы помочь мне. Мэриан всего
только  моя старшая сестра, все хозяйственные заботы лежат на ее плечах, она
делает  все  по  дому  своими руками. В глазах людей, знающих нас, мы двое -
одновременно  и  жертвы  и  инициаторы дерзкого надувательства. Ходят слухи,
что  мы  сообщники сумасшедшей Анны Катерик, претендующей на имя, положение,
самую личность покойной леди Глайд.
     Таково  наше  положение. Таковы те новые обстоятельства, при которых мы
все  трое  должны  впредь  появляться в течение долгого времени на страницах
этого повествования.
     С  точки  зрения  рассудка  и  закона,  в представлении родственников и
знакомых,  в  соответствии  со  всеми  официальными обрядами цивилизованного
общества  "Лора,  леди  Глайд" была похоронена рядом с матерью на кладбище в
Лиммеридже.  Вычеркнутая  при  жизни из списка живых, дочь покойного Филиппа
Фэрли  и  жена  благополучно здравствующего сэра Персиваля Глайда, баронета,
была  жива для своей сестры и меня, но для всего остального мира ее не было,
она  умерла.  Умерла  для  своего  родного  дяди,  который отказался от нее,
умерла  для  слуг,  не  узнавших  ее,  для  официальных  лиц,  передавших ее
состояние  в руки ее мужа и тетки, для моей матушки и сестры, считавших, что
я  введен в заблуждение, жестоко обманут искательницей приключений и являюсь
жертвой  наглого  мошенничества.  В глазах общества и закона, с точки зрения
морали, социально, формально - она умерла.
     Но  она  жила!  Жила  в  бедности,  в  изгнании.  Жила  для того, чтобы
безвестный  учитель  рисования  мог  выиграть  битву  во имя ее и вернуть ей
право снова числиться в списках живых.
     Когда  ее  лицо  предстало  передо  мной,  не  шевельнулось  ли  во мне
подозрение,  подкрепленное  тем, что мне, лучше чем кому бы то ни было, было
известно  о  необыкновенном сходстве между нею и Анной Катерик? Нет, ни тени
подозрения,  ни  намека  на  него  -  с  той минуты, когда она откинула свою
вуаль, стоя подле надгробной надписи, гласившей о ее кончине.
     Прежде  чем  в тот день зашло солнце, прежде чем исчез из наших глаз ее
дом,  навсегда  закрывший перед ней двери, - прощальные слова, произнесенные
мною  при  отъезде  из  Лиммериджа, прозвучали вновь. Я повторил их - она их
вспомнила.  "Если когда-нибудь настанет время, когда преданность всего моего
сердца  и все силы мои смогут дать вам хоть минутное счастье или уберечь вас
от  минутного  горя, вспомните о бедном учителе рисования..." Она, помнившая
так  смутно  тревогу  и  ужас  более позднего времени, вспомнила эти слова и
доверчиво  склонила свою усталую головку на грудь человека, произнесшего их.
В  ту  минуту,  когда  она  назвала  меня  по имени, когда она сказала: "Они
старались  заставить  меня  позабыть  обо  всем, Уолтер, но я помню Мэриан и
помню  вас!"  - в ту минуту я, давно отдавший ей мою любовь, посвятил ей всю
свою  жизнь  и  возблагодарил бога, что могу это сделать. Да! Пробил час. За
многие  тысячи  миль,  через  дремучие дикие леса, где гибли более крепкие и
сильные,  чем  я,  мои  товарищи,  через  смертельные  опасности, трижды мне
грозившие  и  трижды мною преодоленные, рука, ведущая людей по темной дороге
судьбы,  вела  меня  к  этому часу. Любовь, которую я ей обещал, преданность
всего  моего  сердца, все мои силы я мог теперь открыто положить к ее ногам.
Она  была  беспомощна  и отвержена, прошла через страшное испытание, красота
ее  поблекла,  ум  померк,  у нее не осталось ничего, не осталось даже места
среди  живых...  По  праву  ее  несчастья,  по праву ее одиночества она была
наконец  моей!  Моей,  чтобы  поддержать  ее, защитить, утешить, воскресить.
Моей,  чтобы  я  любил  и  почитал  ее,  как  отец,  как  брат.  Моей, чтобы
восстановить  ее  в правах, жертвуя всем: моим добрым именем, дружественными
связями,   рискуя  собственной  жизнью  в  неравной  борьбе  со  знатными  и
всесильными,  в  длительной  борьбе  с вооруженным до зубов Обманом, который
пока что торжествовал над Правдой.


II

     Мое  положение описано, мои побуждения известны. Остается рассказать об
истории встречи Лоры и Мэриан.
     Расскажу  ее  не  со слов, часто бессвязных и непоследовательных, самих
рассказчиц,  но  излагая  факты,  ставшие  мне известными. Это будет ясный и
точный  отчет  о  том,  что  произошло с ними. Я должен его написать как для
самого  себя,  так и для моего поверенного. Таким образом, запутанный клубок
событий будет распутан наиболее быстро, вразумительно и точно.
     История     Мэриан    начинается    там,    где    кончается    рассказ
домоправительницы.
     Домоправительница   рассказала   Мэриан   про   отъезд  леди  Глайд  из
Блекуотер-Парка и об обстоятельствах, которые ему сопутствовали.
     Несколько  дней  спустя  (сколько дней прошло, миссис Майклсон не могла
вспомнить,  так как в то время ничего не записывала) было получено письмо от
графини  Фоско,  извещавшее  о  последовавшей  в  доме графа Фоско внезапной
смерти   леди   Глайд.   Даты  в  письме  не  упоминались.  Миссис  Майклсон
предоставлялось,  на  ее  собственное  усмотрение,  сразу  же  сообщить мисс
Голкомб  эту печальную весть или же подождать, пока здоровье мисс Голкомб не
окрепнет.
     Посоветовавшись  с мистером Доусоном (который до этого по нездоровью не
мог  возобновить врачебное наблюдение за мисс Голкомб), по его указаниям и в
его  присутствии  миссис Майклсон сообщила мисс Голкомб прискорбное известие
в  тот  же  день,  как  получила письмо от графини, или днем позже. Не будем
останавливаться  на  впечатлении,  которое  произвело  на Мэриан сообщение о
внезапной  смерти  леди  Глайд.  Скажем  только,  что  она  смогла уехать из
Блекуотер-Парка  через  три  недели  после  этого.  В  Лондон  она поехала в
сопровождении  домоправительницы. Там они расстались, и миссис Майклсон дала
мисс Голкомб свой адрес на случай, если он в будущем понадобится.
     Расставшись  с домоправительницей, мисс Голкомб сейчас же отправилась в
юридическую  контору Гилмора и Кирла посоветоваться с последним, так как сам
мистер  Гилмор  отсутствовал.  Она  сказала мистеру Кирлу о том, что считала
необходимым  скрыть от всех (включая и домоправительницу миссис Майклсон), -
о  своих подозрениях по поводу обстоятельств, при которых, как ей объяснили,
умерла леди Глайд.
     Мистер   Кирл,   ранее  доказавший  свою  готовность  дружески  служить
интересам  мисс  Голкомб,  поспешил  навести  справки  всюду,  где  это было
возможно.  Он  действовал  осторожно,  так как учитывал щекотливый и опасный
характер поручения, на него возложенного.
     Чтобы   исчерпать   эту   тему,   следует  упомянуть,  что  граф  Фоско
любезнейшим  образом  откликнулся  на  просьбу  мистера  Кирла  сообщить ему
подробности смерти леди Глайд, которые желала знать мисс Голкомб.
     Затем  мистер  Кирл  встретился  с доктором Гудриком и двумя служанками
графа  Фоско.  Ввиду невозможности установить точную дату отъезда леди Глайд
из   Блекуотер-Парка,   ввиду   показаний   доктора   и  служанок,  а  также
добровольных  объяснений  графа  Фоско  и  его  жены, поверенный мистер Кирл
пришел  к  заключению, что подозрения мисс Голкомб ни на чем не основаны. Он
решил,  что  горе, причиненное мисс Голкомб потерей любимой сестры, серьезно
нарушило  ее  душевное  равновесие.  Он  написал  ей,  что,  по  его мнению,
подозрения,  о  которых  она  сообщила  ему,  не  имеют под собой решительно
никакой почвы. На этом содействие компаньона мистера Гилмора закончилось.
     За  это  время  мисс  Голкомб,  вернувшись в Лиммеридж, собрала там все
дополнительные сведения, которые могла получить.
     Первое  сообщение  о  смерти  племянницы  мистер Фэрли получил от своей
сестры,  мадам  Фоско,  но  и в этом письме никаких дат не упоминали. Он дал
свое  согласие  на  предложение  графини  похоронить  леди  Глайд рядом с ее
матерью  на  кладбище  в  Лиммеридже.  Сам  граф  Фоско  сопровождал  гроб с
останками  леди  Глайд  в  Кумберленд  и присутствовал на похоронах, имевших
место  30 июля. Похороны были очень многолюдными и пышными. За гробом в знак
памяти  и  уважения  шли  все обитатели деревни и окрестностей. На следующий
день  надгробная  надпись  (как  говорили - предварительно начертанная рукой
родной  тетки умершей леди), с одобрения главы семьи, то есть мистера Фэрли,
была выгравирована на памятнике, стоявшем над могилой.
     В  день похорон и на следующий день граф Фоско был гостем в Лиммеридже,
но  мистер  Фэрли  не  пожелал  лично повидать его. Они обменялись письмами.
Граф  Фоско  познакомил  мистера  Фэрли с подробностями болезни и смерти его
племянницы.  В  его письме не было даты, не было также никаких новых фактов,
кроме  уже  известных.  Но  в  приписке  к письму говорилось об одном весьма
примечательном обстоятельстве. Дело касалось Анны Катерик.
     Содержание приписки сводилось к следующему.
     Сначала  мистера Фэрли уведомляли о том, что Анну Катерик (о которой он
мог  подробно  узнать  от  мисс  Голкомб,  когда  та  приедет  в  Лиммеридж)
проследили  и  нашли  по соседству с Блекуотер-Парком и вторично водворили в
психиатрическую лечебницу, откуда она когда-то бежала.
     Затем  мистера  Фэрли  предупреждали, что душевная болезнь Анны Катерик
обострилась,  оттого  что  она  долго  пребывала  на свободе без медицинской
помощи,  и  что  ее  безумная  ненависть и подозрительность к сэру Персивалю
Глайду  (и  ранее  бывшая одним из пунктов ее помешательства) приняла теперь
новую   форму.  Несчастная  женщина  была  теперь  во  власти  новой  мании,
связанной  с  сэром  Персивалем,  -  она выдавала себя за его покойную жену,
очевидно  для  того, чтобы досадить ему и возвыситься в глазах окружавших ее
больных  и  сиделок.  По-видимому,  эта затея пришла ей в голову после того,
как  она  добилась  тайного  свидания  с  леди  Глайд, во время которого она
собственными  глазами  убедилась  в  необыкновенном сходстве, существовавшем
между  умершей  леди  и ею. Возможность вторичного ее побега из сумасшедшего
дома  была  совершенно  исключена,  но, быть может, она собиралась надоедать
родственникам  покойной  леди  Глайд  письмами - в этом случае мистера Фэрли
заранее предупреждали, как относиться к этому.
     Когда  мисс  Голкомб  приехала  в  Лиммеридж, ей показали эту приписку.
Также  отдали  ей  и одежду, в которой леди Глайд уехала из Блекуотер-Парка,
вместе  с  другими  вещами,  которые она привезла с собой в дом своей тетки.
Мадам Фоско заботливо переслала их в Кумберленд.
     Так  обстояли  дела,  когда  в  начале сентября мисс Голкомб приехала в
Лиммеридж.
     Вскоре  она  опять  слегла,  болезнь ее повторилась, ослабевшие силы ее
были    подорваны   тяжелым   душевным   состоянием,   какой-то   внутренней
неуверенностью,  от  которой  она  теперь  страдала.  Через месяц, когда она
поправилась,  подозрения  ее  по поводу обстоятельств, при которых умерла ее
сестра,  отнюдь  не  рассеялись.  За этот промежуток времени она не получала
никаких  известий  от сэра Персиваля Глайда, но до нее доходили письма мадам
Фоско.  Та  очень внимательно и любезно осведомлялась о ее здоровье от имени
своего  мужа  и  от  своего.  Вместо того чтобы отвечать на эти письма, мисс
Голкомб  наняла  частного сыщика для наблюдения за домом в Сент-Джонз-Вуде и
за его обитателями.
     Но  ничего  сомнительного  обнаружено  не было. Те же результаты дало и
наблюдение  за  миссис  Рюбель. Она и ее муж приехали в Лондон за полгода до
этого.  Они  прибыли из Лиона и сняли дом около Лестер-сквера, чтобы сдавать
меблированные   комнаты   иностранцам,   съезжавшимся  в  Лондон  в  большом
количестве  в связи со всемирной выставкой 1851 года. Ничего подозрительного
об  этой  чете  не  было известно. Они были скромными людьми, всегда платили
свою  ренту  вовремя  и вообще вели себя вполне добропорядочно. Что касается
сэра  Персиваля  Глайда,  он  обосновался в Париже и спокойно проживал там в
кругу друзей - англичан и французов.
     Потерпев  всюду  неудачу, но не успокоившись, мисс Голкомб решила тогда
съездить  в  психиатрическую  лечебницу,  где,  как  ей было известно, снова
находилась  Анна  Катерик.  Она и раньше очень интересовалась этой женщиной.
Теперь  ее  интерес  к  Анне  Катерик возрос. Во-первых, мисс Голкомб хотела
убедиться,  правда  ли Анна выдает себя за леди Глайд, а во-вторых (если это
было  на  самом деле так), мисс Голкомб хотелось выяснить, почему это жалкое
существо пытается ввести всех в заблуждение.
     Хотя  в  письме  графа  Фоско  к  мистеру  Фэрли  не  указывался  адрес
лечебницы,  это  важное препятствие не затруднило мисс Голкомб. Анна Катерик
во  время  своего  свидания  на  кладбище в Лиммеридже с Уолтером Хартрайтом
сказала  ему, где находится ее больница. Мисс Голкомб тогда же записала этот
адрес  в  своем  дневнике  вместе  с  другими подробностями этого свидания в
точности  так,  как  слышала о нем из собственных уст Уолтера Хартр