ешил, что, если понадобится, вступит в борьбу.  Любовь  его  одолеет  все
преграды, разделяющие их, будет сильнее самой судьбы. И он сказал  твердо,
уже другим тоном:
   - Но ты ведь все равно выйдешь за меня, даже если придется  ждать?  Да,
Мэри?
   В эти мгновения, пока он в  ожидании  ее  ответа  сидел  молча,  слегка
поглаживая ее руку, четко выделяясь на кричащем фоне  пустого  кафе,  Мэри
увидела в его глазах, как тянется к ней эта близкая душа, услышала  в  его
вопросе лишь просьбу быть счастливой с ним навсегда, и, сразу позабыв  обо
всех препятствиях, опасностях, совершенной недостижимости  этого  счастья,
ничего не желая знать о браке, только любя Дениса, утопив свой страх в его
смелости, сама растворяясь в нем целиком, глубоко глядя ему в  глаза,  она
ответила:
   - Да.
   Денис не шевельнулся, не упал  на  колени,  не  стал  в  пылких  словах
выражать свою  благодарность.  Но  в  тишине  от  него  к  Мэри  через  их
соприкасавшиеся руки словно устремился ток невыразимой страстной любви,  а
в глазах была такая беззаветная нежность, что,  когда  они  встречались  с
глазами Мэри, казалось, - эта нежность разливается вокруг обоих сверкающей
радугой.
   - Ты не пожалеешь об этом, любимая, - шепнул  он  и,  нагнувшись  через
стол, тихонько поцеловал ее в губы. - Я сделаю  все,  что  в  моих  силах,
чтобы ты была счастлива, Мэри. Я был эгоистом, но  теперь  я  буду  думать
прежде всего о тебе. Я буду работать для  тебя  изо  всех  сил.  Я  быстро
пробивал себе дорогу, а теперь буду делать это еще  быстрее.  У  меня  уже
отложено кое-что в банке, и если ты согласна подождать, Мэри, то мы  скоро
попросту уедем отсюда и обвенчаемся.
   Потрясающая простота этого решения ошеломила ее, и, подумав о том,  как
легко будет убежать вместе, неожиданно, тайком от отца и навсегда от  него
освободиться, она всплеснула руками и прошептала:
   - О Денис, неужели это возможно? Мне это не приходило в голову!
   - Конечно, возможно. И будет, дорогая. Я примусь работать так  усердно,
что мы скоро сможем  пожениться...  Запомни  мой  девиз!  Мы  сделаем  его
девизом нашего рода. Что нам за дело до Уинтонов!  А  теперь  -  ни  слова
больше, и пускай в этой головке не останется ни единой заботы.  Предоставь
все мне и помни одно - что я о тебе думаю  всегда  и  всегда  стремлюсь  к
тебе. Нам, может быть, придется соблюдать  осторожность,  но,  разумеется,
мне изредка можно будет видеть  тебя,  хотя  бы  только  любоваться  тобой
издали.
   - Да и мне непременно надо иногда видеться с тобой. Без этого  было  бы
слишком тяжело жить, - прошептала Мэри. И  вдруг  придумала  выход:  -  По
вторникам я хожу в библиотеку менять книги для мамы, а иногда и для себя.
   - Да ведь я это давно сам узнал, глупышка! - засмеялся Денис. - До  тех
пор, пока дело кончится, я, верно,  успею  познакомиться  с  литературными
вкусами твоей матери. Как будто я не знаю, что ты ходишь в  библиотеку!  Я
там буду тебя подстерегать, не беспокойся! Но знаешь что: мне хотелось  бы
иметь портрет моей дорогой девочки, чтобы не умереть с тоски в промежутках
между встречами.
   Мэри, немного сконфуженная тем, что приходится сознаться в  пробелах  и
странности своего воспитания, возразила:
   - У меня нет ни единой фотографии. Отец нам не позволял сниматься.
   -  Что?!  Твои  родители  отстали  от  века,  моя  милая.  Придется  их
подтянуть. Подумать только, что ты ни разу в жизни не снималась! Срам да и
только. Ну, да ничего, как только мы станем мужем  и  женою,  я  в  ту  же
минуту сфотографирую твое милое личико.  Как  тебе  нравится  вот  это?  -
спросил он, показывая ей довольно туманный  снимок  щеголеватого  молодого
человека, стоявшего с бодрым и неуместно веселым и развязным  видом  среди
каких-то камней, напоминающих миниатюрные надгробные памятники.
   - Денис Фойль на Дороге Гигантов в прошлом году, - пояснил  он.  -  Вот
старуха, которая там продает раковины, знаешь, те большие, что поют,  если
их поднести к уху. Она в тот день мне гадала. Сказала, что я  счастливчик,
что меня ждет удача, - видно, она знала, что я встречу тебя.
   - Можно  мне  взять  себе  эту  фотографию,  Денис?  -  попросила  Мэри
застенчиво. - Она мне очень нравится.
   - Она - твоя, никому другому она не достанется, если ты обещаешь носить
ее поближе к сердцу.
   - Мне придется носить ее там, где ее никто не увидит,  -  отвечала  она
наивно.
   - Это меня удовлетворяет. - И Денис лукаво улыбнулся, когда от его тона
краска вдруг залила чистый лоб девушки, Но он тотчас же честно  извинился:
- Не сердись на меня, Мэри. Знаешь пословицу: язык мой - враг мой...
   Оба засмеялись. Мэри, от души  веселясь,  чувствуя,  что  готова  вечно
слушать его шутки, понимала вместе с тем, что он  таким  образом  пытается
подбодрить ее перед разлукой, и любила его за это еще больше.  Его  отвага
передавалась и ей его открытый и смелый подход  к  жизни  бодрил  ее,  как
холодный и чистый воздух бодрит узника после долгого заточения  в  духоте.
Все эти мысли нахлынули на нее, и она сказала невольно:
   - Ты делаешь меня счастливой и свободной,  Денис.  С  тобою  мне  легко
дышится. Я не понимала, что такое любовь, пока не встретилась с  тобой.  Я
никогда о ней не думала, а теперь знаю,  что  для  меня  любить  -  значит
всегда быть с тобой, дышать с тобой одним воздухом...
   Она вдруг замолчала,  охваченная  смущением,  стыдясь  своей  смелости.
Бледное воспоминание  о  той  ее  жизни,  которая  проходила  без  Дениса,
забрезжило в памяти, когда взгляд ее упал на груду свертков, она вспомнила
о матери, которая, верно, недоумевает, куда девалась Мэри. Она подумала  о
том, как непозволительно долго задержалась в городе, как  необходимо  быть
очень осторожной теперь, и, порывисто вскочив, сказала с коротким вздохом:
   - Мне нужно сейчас же идти домой, Денис.
   Эти слова тяжестью легли на сердце Дениса. Но он не стал  просить  Мэри
остаться, а со стойкостью, подобающей мужчине, тотчас ответил:
   - Мне не хочется тебя отпускать, дорогая, и я знаю, что тебе не хочется
уходить, но теперь нам будущее уже не страшно. Нужно  только  любить  друг
друга и ждать.
   Они все время были одни. Берторелли скрылся  бесследно,  доказав  этим,
что если он и чудовище, то во  всяком  случае,  не  лишен  человечности  и
такта, которые способны хотя бы немного уравновесить тяжесть приписываемых
ему злодеяний.
   Они торопливо поцеловались, и губы Мэри  на  мгновение  затрепетали  на
губах Дениса, как  крылья  бабочки.  У  дверей  они  обменялись  последним
взглядом, как священным талисманом,  немым  залогом  взаимного  понимания,
доверия и любви. Затем Мэри отвернулась и вышла.
   Ее сумка теперь казалась легкой, как перышко, ноги двигались быстро,  в
такт  пляшущему  в  груди  сердцу,  и  с  высоко   поднятой   головой,   с
растрепанными и плескавшимися на ветру локонами она  дошла  домой  раньше,
чем улеглось восторженное состояние ее духа. Когда она  влетела  в  кухню,
миссис Броуди вопросительно посмотрела на нее, скосив глаза:
   - Где это ты  так  задержалась,  девочка?  Долго  же  ты  закупала  эту
горсточку провизии! Встретила кого-нибудь из знакомых? Расспрашивали  тебя
про Мэта?
   Мэри чуть не засмеялась прямо в лицо  матери.  На  одно  мгновение  она
представила себе, какой эффект получился бы, если бы она  рассказала,  что
только что ела мороженое, дивное, как небесная амброзия, поданное  ей  тем
самым гнусным злодеем, который  травит  бамбино  макаронами,  в  запретном
месте - грязном притоне и в обществе  молодого  человека,  который  обещал
провести с ней медовый месяц в  Париже.  И  хорошо,  что  воздержалась  от
откровенности: если бы она сделала такую глупость, то  миссис  Броуди  или
решила бы, что дочь сошла с ума, или тотчас же упала бы в обморок.
   - Свежий воздух, видно, принес тебе пользу, - продолжала мама несколько
подозрительно. - Вот ты как разрумянилась!
   Несмотря на всю ее доверчивость,  материнский  инстинкт  нашептывал  ей
сомнения в таком быстром действии ливенфордского воздуха, который  до  сих
пор всегда оказывался бессильным.
   - Да, я чувствую себя сейчас гораздо лучше, - подтвердила Мэри невинно,
а губы ее дергались, в глазах сверкали искры смеха.
   - Когда ты ушла, бабушка тут говорила что-то насчет письма, которое  ты
при ней читала,  -  не  унималась  миссис  Броуди,  встревоженная  неясной
догадкой.  -  Надеюсь,  ты  не  позволишь  себе  ничего  такого,  что   не
понравилось бы отцу! Не вздумай идти против него, Мэри!  Те,  кто  пытался
так делать, потом жалели об этом. Результат всегда один и тот же... -  Она
вздохнула, вспоминая что-то, потом добавила: - Он рано или поздно узнает и
положит всему конец. Ох, и конец будет скверный, очень скверный!
   Мэри движением плеч сбросила жакетку.  За  последний  час  ее  стройная
фигура снова обрела юную  живость,  бодрую,  жизненную  силу.  Она  стояла
выпрямившись, полная неукротимой, доверчивой радости.
   - Мама, - сказала она весело,  -  не  беспокойся  обо  мне.  Мой  девиз
отныне: "Мэри никогда не сдается".
   Миссис Броуди грустно покачала головой  и,  мучимая  каким-то  смутным,
невнятным предчувствием, собрала покупки. Еще меланхоличнее склонив голову
набок, зловещая, как воплощенное предзнаменование горя, она медленно вышла
из кухни.



6

   - Несси! Мэри! - визгливо кричала миссис Броуди,  в  неистовом  усердии
суетясь вокруг мужа, которому она  помогала  одеваться.  -  Идите  сюда  и
застегните отцу гетры!
   Это было в субботу утром, двадцать первого августа,  -  один  из  дней,
отмеченных красным в календаре Джемса Броуди. Одетый в куртку  и  короткие
штаны из клетчатой материи в крупную  черную  и  белую  клетку,  он  сидел
багровый, как солнце на закате, пытаясь застегнуть гетры, которые  надевал
в последний раз ровно год тому назад в этот же день, причем  с  такими  же
точно затруднениями, хотя сейчас предпочитал делать  вид,  что  не  помнит
этого факта.
   - И что за идиотская манера прятать гетры сырыми! - шипел он на жену. -
Теперь они, конечно, на мне не сойдутся. Черт побери, неужели в этом  доме
не могут ни одну  вещь  сохранить  в  приличном  виде?  Вот  теперь  гетры
ссохлись и не годятся.
   Что бы ни случилось в доме, все бремя  вины  неизменно  возлагалось  на
слабые плечи жены.
   - Стоит только человеку не присмотреть самому за какой-нибудь  вещью  в
доме, непременно ее  испортит  какое-нибудь  безмозглое  существо!  Как  я
теперь пойду на выставку без гетр? Ты  скоро  предложишь  мне  ходить  без
воротничка и галстука!
   - Знаешь что, отец, - кротко возразила миссис Броуди, - должно, быть, в
этом году ты носишь башмаки чуточку пошире. Это новая пара, которую я сама
тебе заказывала, пошире других.
   - Вздор! - проворчал Броуди. - Ты бы еще сказала, что ноги у меня стали
больше!
   Тут в комнату, как молодой жеребенок, вбежала Несси, а за нею  медленно
следовала Мэри.
   - Скорее, девочки! - торопила мать. - Застегните отцу  гетры.  Смотрите
же, не возитесь долго, он и так уже опоздал.
   Молодые  прислужницы  опустились  на  колени  и  принялись   проворными
пальцами  ловко  и  энергично  выполнять  порученное  им  дело,  а  Броуди
развалился в кресле и, кипя гневом, метал  сердитые  взгляды  на  жену,  с
виноватым видом стоявшую перед ним. Катастрофа с гетрами  была  тем  более
неприятна для миссис  Броуди,  что  в  этот  день  имелись  все  основания
рассчитывать на хорошее настроение Джемса, и мысль, что она сама испортила
себе  редкое  счастье  -  день   без   бурь,   сама   вызвала   извержение
недействовавшего вулкана, угнетала ее больше,  чем  брань,  которой  ее  в
данный момент осыпал муж.
   То  был  день  открытия  ливенфордской   выставки   племенного   скота,
выдающегося события в сельскохозяйственных  кругах,  день,  когда  центром
всеобщего внимания являлась генеалогия как  скота,  так  и  представителей
человеческой породы, населявших графство. Броуди  любил  эти  выставки,  и
посещение их превратилось  у  него  в  неизменный  ежегодный  обычай.  Ему
доставляло удовольствие любоваться на красивых коров с  гладкой  блестящей
шерстью и  набухшим  выменем,  на  мускулистых  клайдсдэйльских  жеребцов,
гордую поступь верховых лошадей на  беговом  круге,  откормленных  свиней,
овец с густой курчавой шерстью, и он гордился тем, что хорошо  разбирается
в достоинствах всех этих животных.
   "Я больше всех вас понимаю в этом деле, -  казалось,  говорил  он  всем
своим видом, стоя вплотную рядом с членами жюри и в одной руке держа  свою
знаменитую ясеневую трость, а другую засунув глубоко в карман.  -  И  я  -
торговец шляпами! Смех да и только!"
   Здесь он был в своей стихии, на переднем плане,  занимая  видное  место
среди лучших экспертов. Постояв, он  отправлялся  бродить  между  палаток,
сдвинув шляпу на затылок; отрезал своим перочинным ножом то здесь, то  там
ломтик сыра и с критическим видом пробовал его;  пробовал  и  выставленные
различные  сорта  масла,  сливки,  пахтанье;  грубо  заигрывал  с   самыми
аппетитными и смазливыми молочницами, стоявшими подле своих экспонатов.
   В такие дни расцветала та часть его души, которая еще не оторвалась  от
деревни, от земли. От предков со  стороны  матери,  Ламсденов,  которые  в
течение  нескольких  поколений  были  фермерами  в  поместьях   уинтонских
баронов, он получил в наследство глубоко вкоренившуюся любовь к  земле,  к
тому, что  она  рождает,  к  животным.  Тело  его  тосковало  по  тяжелому
деревенскому труду, потому что в юности он  ходил  за  своей  упряжкой  по
глинистым полям Уинтона и переживал восторг прикосновения к щеке ружейного
приклада.  От  отца  же  своего,  Джемса  Броуди,   угрюмого,   жестокого,
неукротимого  человека,  он,  единственный  сын,   унаследовал   гордость,
вскормленную стремлением владеть землей. И только  перемена  обстоятельств
после смерти обедневшего отца, который разбился, упав с  лошади,  вынудила
Джемса уже в ранней молодости заняться внушавшей ему отвращение торговлей.
   Однако и другие, более веские причины побуждали его ходить на выставку:
страстное желание встречаться, как равный с равными, с мелкими  дворянами,
съезжавшимися со всего  графства.  Он  держал  себя  с  ними  без  всякого
раболепства, скорее даже с оттенком дерзкого  высокомерия,  тем  не  менее
любезный  кивок,  беглое  приветствие  или  несколько  минут  разговора  с
каким-нибудь  видным  представителем   знати   доставляли   ему   глубокое
внутреннее удовлетворение, опьяняли суетным восторгом.
   - Вот и готово, папа! Я первая кончила! - закричала с торжеством Несси.
Своими проворными детскими пальцами она наконец застегнула доверху одну из
непокорных гетр.
   - Ну, Мэри, поторопись и ты! - взмолилась миссис  Броуди.  -  Какая  ты
копунья! Не ждать же отцу целый день, пока ты кончишь!
   - Не мешай ей, - сказал Броуди ироническим тоном. - Что за беда, если я
и опоздаю: вам, должно быть, хочется держать меня здесь целый день.
   - Она никогда ничего не делает так проворно,  как  Несси,  -  вздохнула
мама.
   - Готово, - объявила  наконец  и  Мэри,  вставая  и  шевеля  онемевшими
пальцами.
   Отец осмотрел ее критическим взглядом.
   - Знаешь, ты обленилась, дочь моя, вот в чем вся беда. Я  замечаю,  что
ты растолстела, как бочка! Тебе бы следовало  есть  поменьше  да  работать
побольше.
   Он поднялся и подошел к зеркалу, в то время как миссис Броуди, а за нею
и дочери вышли из комнаты. Пока  он  с  все  возраставшим  самодовольством
разглядывал  себя  в  зеркале,  к  нему  окончательно  вернулось   хорошее
настроение.  Толстые  мускулистые  ноги  превосходно  обтянуты   короткими
панталонами, а под мохнатыми шерстяными  чулками  домашней  вязки  красиво
круглятся икры; плечи широкие и прямые, как у борца; ни одна лишняя  унция
жира не портит фигуры; кожа  чистая,  без  пятнышка,  как  у  ребенка.  Он
представлял собой совершенный тип провинциального дворянина, и  когда  это
обстоятельство,  уже  ранее  ему  известное,   с   живой   убедительностью
подтвердило отражение в зеркале, он закрутил усы и погладил  подбородок  с
чувством удовлетворенного тщеславия.
   В эту минуту дверь тихонько  отворилась,  и  бабушка  Броуди  осторожно
заглянула в комнату, желая разведать, в каком настроении сын,  раньше  чем
заговорить с ним.
   - Можно мне поглядеть на тебя. Джемс, пока ты еще здесь? - спросила она
заискивающе после осторожной паузы. День выставки вызывал в  ее  отупевшей
душе чувство, близкое к  радостному  возбуждению,  рожденное  полузабытыми
воспоминаниями молодости, которые беспорядочно нахлынули на нее.
   - Ты прямо-таки красавец! У тебя как раз  такая  фигура,  какая  должна
быть у настоящего мужчины, - сказала она сыну. - Эх, жаль, что мне  нельзя
пойти туда с тобой!
   - Ты слишком стара, чтобы тебя  выставлять,  мать,  хотя  за  прочность
могла бы, пожалуй, получить медаль, - съязвил Броуди.
   Глухота помешала ей расслышать как следует, что сказал сын, и она  была
слишком занята своими мыслями, чтобы понять его замечание.
   - Да, я уже немножечко старовата, чтобы выходить, - пожаловалась она, -
а бывало, я повсюду на первом месте, и среди доильщиц, и  на  выставке,  и
после выставки, когда плясали джигу, и когда баловались во  время  долгого
пути домой по ночной прохладе. Все, все теперь вспоминается...
   Ее тусклые глаза заблестели.
   - А какие ячменные и пшеничные лепешки мы пекли!.. Хотя в ту пору я  на
них и внимания не обращала.
   Она вздохнула, сожалея о потерянных возможностях.
   - Эх, мать, неужели ты не можешь хоть когда-нибудь забыта об еде? Можно
подумать, что ты у меня голодаешь, - пристыдил ее Броуди.
   - Нет, нет. Джемс! Я очень благодарна за все, что мне дают, и дают  мне
много.  Но,  может  быть,  сегодня  ты,  если  увидишь   хороший   кусочек
чеддерского сыра, не слишком дорогого... в конце дня всегда  можно  купить
задешево...  Может  быть,  ты  захватишь  его  для  меня?  -  Она  умильно
посмотрела на сына.
   Броуди громко расхохотался.
   - Ох, уморишь ты меня, мать! У тебя один только бог - твой  желудок.  Я
сегодня рассчитываю повидать сэра  Джона.  Что  же,  ты  хочешь,  чтобы  я
встретил его, нагруженный мешками и пакетами? - прикрикнул он на нее  и  с
шумом вышел из комнаты.
   Его мать поспешила к окну своей спальни, чтобы увидеть, как  он  выйдет
из дому. Здесь она просиживала в этот день чуть не до вечера  и,  напрягая
зрение,  глядела  на  скот,  который  вели  с   выставки,   и   любовалась
разноцветными картонными ярлыками (красные означали первую премию, синие -
вторую, зеленые - третью, а желтые - только похвальный лист),  с  упоением
наблюдала толчею и суету в толпе крестьян, пытаясь (но всегда  безуспешно)
найти знакомое лицо в этой валившей мимо толпе. Кроме того, ее не покидала
приятная надежда, что сын, быть может, принесет ей  с  выставки  маленький
подарок, и самая невероятность этого дразнила ее воображение.  Что  ж,  во
всяком случае она его попросила, больше она ничего  не  может  сделать,  и
остается только ждать.
   Так она благодушно размышляла, торопливо усаживаясь в кресло  на  своем
наблюдательном посту.
   Внизу Броуди, уходя, обратился к Мэри:
   - Ты бы сходила на  предприятие  и  напомнила  этому  ослу  Перри,  что
сегодня  меня  не  будет  весь  день  (лавка  в  разговорах  семьи  Броуди
фигурировала не иначе, как под названием "предприятие";  в  слове  "лавка"
усматривалось нечто унизительное).
   - Он может забыть, что сегодня он не свободен.  Этот  субъект  способен
забыть о своей собственной голове. Беги во всю  прыть,  дочка,  -  кстати,
тебе это полезно: спустишь немного жира.
   Маме же он бросил, уходя:
   - Буду дома тогда, когда приду.
   Таково было обычно его прощальное приветствие  в  тех  редких  случаях,
когда он считал нужным с ней прощаться. Оно расценивалось  как  величайшая
милость, и мама приняла его с подобающей признательностью.