пытливым и насмешливым взглядом.
   - Найми глашатая и пошли его объявить новость по всему городу, - бросил
он колко. - Выболтай все каждому! Эх, ты! Подождала бы, пока  получишь  не
первое, а двадцать первое письмо! Он пока еще ничего не сделал, только  ел
фрукты да слюни распускал.
   Грудь миссис Броуди заходила от негодования.
   - Бедный мальчик столько  выстрадал!  -  воскликнула  она  с  дрожью  в
голосе. - Такая болезнь! Нечего корить его за фрукты, он их всегда любил.
   Только обида, нанесенная сыну, могла заставить ее возразить мужу.
   Броуди иронически посмотрел на нее:
   - А ты, оказывается, надавала ему с собой всякой  ерунды!  Мой  шлем  -
единственная полезная вещь, которую Мэт получил! -  прибавил  он,  вставая
из-за стола.
   - Я сегодня же поговорю с этим приказчиком у Линни! - воскликнула  мама
прерывающимся голосом. - Он меня  уверил,  что  там  все  носят  тик.  Так
обмануть! Мой сын из-за него мог умереть от солнечного удара!
   - Ты всегда и во  всем  непременно  напутаешь,  старуха,  -  благодушно
кольнул ее муж напоследок. Но теперь его стрелы не ранили; они и не попали
в нее, потому что она находилась сейчас в той далекой стране, где  высокие
пальмы кивали величавыми вершинами в опаловом небе и мягкий  звон  вылетал
из храмов в благоуханный мрак улиц.
   Наконец она очнулась от своих грез.
   - Мэри! - крикнула она в комнату рядом. - Возьми письмо Мэта! Прочти и,
когда кончишь, снеси его бабушке. - И рассеянно добавила: -  Потом  отдашь
его обратно мне.
   Она тотчас же вернулась к своим приятным размышлениям, решив, что  днем
отошлет драгоценное послание Агнес Мойр. Мэри отнесет его вместе с  банкой
домашнего варенья и пирогом. Может быть, и  Агнес  получила  письмо?  Нет,
вряд ли, - подумала самодовольно миссис Броуди. Во  всяком  случае,  Агнес
будет страшно рада получить сведения  о  героическом  путешествии  Мэта  и
счастливую весть о прибытии его на место.  Мама  прекрасно  понимала,  что
приличие требует сразу же послать Агнес письмо Мэта,  а  дары  -  пирог  и
варенье - еще подсластят этот лакомый кусочек. Агнес - славная,  достойная
девушка, она ей всегда нравилась.
   Когда Мэри воротилась, мать спросила:
   - Ну, что же бабушка сказала о его письме?
   - Да что-то вроде того, что ей  бы  очень  хотелось  попробовать  такой
ананас, - равнодушно уронила Мэри.
   Мама бережно отобрала у дочери священное письмо.
   - Скажите, пожалуйста! - возмутилась она. - И это  в  то  время,  когда
бедный мальчик чуть не утонул и мог быть съеден акулами! И ты  тоже  могла
бы проявить немного больше интереса к  судьбе  брата,  когда  он  в  такой
опасности! Все утро бродишь, как неживая... Да ты слышишь ли и сейчас, что
я тебе говорю? Я хочу, чтобы ты сегодня днем сбегала к Агнес и отнесла  ей
это письмо. И еще я дам тебе сверток для нее.
   - Хорошо, - сказала Мэри. - А к какому времени мне вернуться?
   - Можешь побыть у Агнес и поболтать с ней, если хочешь. Если  она  тебя
пригласит выпить чаю, я разрешаю тебе  остаться.  Общество  такой  хорошей
христианки тебе вреда не принесет.
   Мэри не сказала ничего, но в ее безучастном лице и движениях  появилась
некоторая живость. Безумно  смелый  план,  неопределенно  возникший  в  ее
голове предыдущей бессонной ночью, при этом неожиданно представившемся  ей
удобном случае начал принимать конкретную форму.
   Она  задумала  ехать  в  Дэррок.  Это  было   трудное   и   рискованное
предприятие, грозившее серьезными последствиями -  открытием  ее  тайны  и
страшной катастрофой. Но если уж решиться на такой  неслыханный  поступок,
то вовремя подоспевшее поручение матери было ей, несомненно, на руку. Мэри
знала, что в два часа из Ливенфорда отправляется в Дэррок  поезд,  который
проходит  расстояние  между  этими  двумя  городами  -  четыре  мили  -  в
пятнадцать минут и идет обратно из Дэррока в Ливенфорд в четыре часа  дня.
Если она рискнет отправиться в эту экспедицию, то в Дэрроке у нее будет  в
распоряжении полтора часа, чтобы сделать то, что она задумала, а этого, по
ее мнению, было достаточно. Ее заботил только вопрос,  успеет  ли  она  до
двух часов выполнить поручение матери, а главное - удастся ли  ей  вовремя
избавиться от тягостного и навязчивого гостеприимства Агнес и  поспеть  на
поезд.
   Помня, что ей надо уйти пораньше, чтоб выиграть время,  Мэри  все  утро
работала так усердно, что покончила со своими хозяйственными обязанностями
еще до часу и, наскоро поев,  побежала  наверх  одеваться.  Но  когда  она
поднялась по лестнице к себе в комнату, странное ощущение овладело ею:  ей
вдруг показалось, что тело ее стало необычайно легким, легким, как воздух,
голова закружилась; пол спальни тихонько качался вверх  и  вниз  перед  ее
помутившимися от испуга глазами, медленно и непрерывно, как маятник, стены
тоже шатались, падали на нее, как стены рассыпающегося карточного  домика;
перед глазами плясали огненные параболы, мгновенно сменяясь  мраком.  Ноги
под ней подломились, и она без единого звука  упала  в  обмороке  на  пол.
Долго  лежала  она  так  ничком,  без  сознания.  Потом,  постепенно,  это
положение тела вызвало снова слабое кровообращение; под  мертвенно-бледной
кожей, казалось, заструились едва-едва ощутимые потоки крови,  и  Мэри  со
вздохом открыла глаза.
   Взгляд ее прежде всего упал на  стрелки  часов,  показывавшие  половину
второго. Встревоженная, она поднялась на локте, и после нескольких тщетных
попыток ей в конце концов все же удалось встать. Она ощущала  слабость,  с
трудом держалась на ногах,  но  голова  была  ясна,  и  вялыми,  неловкими
руками, которые совсем ее не слушались, она через силу торопливо  оделась.
Потом поспешно спустилась вниз.
   У матери уже было наготове и  письмо,  и  сверток,  и  куча  поручений,
приветствий и инструкций для передачи Агнес. Она настолько была  поглощена
собственной великодушной щедростью, что не заметила состояния дочери.
   - И не забудь ей сказать, что это варенье свежей варки, - крикнула  она
вдогонку Мэри, вышедшей уже за ворота, - и что в пироге два яйца! А письма
не оставляй. Скажи, что я велела принести его обратно! -  добавила  она  в
заключение.
   У Мэри оставалось двадцать минут на то, чтобы дойти до станции, - этого
времени было едва-едва достаточно.
   Тяжелый сверток, в котором было два фунта варенья, оттягивал ей  плечо.
Представление  о  жирном  пироге  вызывало  тошноту,  а  сладкое   варенье
навязчиво липло к ее воображению. У  нее  не  оставалось  времени  отнести
сверток Агнес, а таскать его весь день с собой было явно  невозможно.  Она
уже решилась сегодня на один отчаянный поступок, и теперь  что-то  толкало
ее на дальнейшие безрассудства. Какой-то голос нашептывал  ей,  что  можно
избавиться от щедрого дара матери, уронив  его  потихоньку  в  канаву  или
швырнув в  какой-нибудь  сад  по  дороге.  Тяжелый  сверток  мучил  ее,  а
отвращение, вызываемое мыслью о его содержимом, вдруг придало ей смелости.
На тротуаре стоял мальчуган, босой, грязный  и  оборванный,  с  безутешным
видом рисовавший что-то мелом на  кирпичной  стене.  Проходя  мимо,  Мэри,
повинуясь внезапному побуждению, бросила узел  в  руки  остолбеневшему  от
изумления мальчишке. Она чувствовала, что губы ее шевелятся, услышала свой
голос, произнесший:
   - На, возьми! Живее! Тут съестное!
   Мальчуган вскинул на нее удивленные, недоверчивые глаза,  лучше  всяких
слов говорившие, что ему глубоко подозрительны  чужие  люди,  которые  под
видом филантропии хотят всучить ему какие-то тяжелые пакеты. Одним  глазом
все так же недоверчиво косясь на Мэри, он надорвал  бумагу  сверху,  чтобы
удостовериться, что его не  обманывают,  и  когда  его  пораженному  взору
предстало богатейшее содержимое свертка, он зажал его под мышкой и, развив
бешеную скорость из боязни, что странная леди опомнится от своего безумия,
бросился бежать и исчез вдали, как дым.
   Мэри вдруг смутило собственное  безрассудство.  Ее  пронизал  внезапный
страх, что ей не скрыть от матери своей непростительной выходки,  а  когда
все откроется, как же она объяснит то, что бросила на ветер плоды честного
труда матери? Напрасно она утешала себя, что доставит Агнес письмо,  когда
вернется после четырех: на лице ее читалось смятение все время,  пока  она
поспешно шла на станцию. В поезде она, сделав над собой громадное  усилие,
сосредоточила  утомленное  внимание  на  плане,  который   ей   предстояло
осуществить, мысленно намечая все,  что  необходимо  сделать.  Она  твердо
решила не проявлять больше такой слабости и нерешительности, как накануне.
Дэррок был ей достаточно знаком, она несколько раз бывала там до того, как
это место приобрело в ее глазах волшебный, романтический ореол, потому что
там жил Денис. Теперь этот скучный городок, где сосредоточены были главным
образом  заводы  химических  и  красящих  веществ,   загрязнившие   своими
отбросами чистые воды Ливена, магически преобразился в  воображении  Мэри.
Плохо мощенные узкие улицы казались шире оттого, что по ним ходил Денис, а
закоптелые здания  -  красивыми  оттого,  что  где-то  здесь,  среди  них,
протекала его жизнь.
   Когда поезд стал медленно приближаться к этому волшебному городу, Мэри,
несмотря на гнетущую тревогу, почувствовала, что задыхается от  радостного
нетерпения. Она ехала не за тем, чтобы увидеть Дениса,  но  она  не  могла
подавить невольного трепета при мысли, что будет близко  от  него,  в  его
родном городе.
   Когда поезд, выпуская клубы пара, подкатил к дэррокскому  вокзалу,  она
быстро вышла из вагона, сдала свой билет и первая из горсточки  приехавших
пассажиров ушла с перрона.  Не  останавливаясь,  так  быстро,  как  только
позволяли ей силы, прошла она главную улицу, круто сворачивавшую налево, и
очутилась  в  более  тихом,  жилом  квартале.  Никто  из  людей,   которые
попадались ей навстречу, не знал ее; ее внешний вид не  привлекал  ничьего
внимания, не возбуждал любопытства. Дэррок,  хотя  здесь  и  отсутствовала
атмосфера центральных городов графства, занимал не меньшую территорию, чем
Ливенфорд,  был  единственным,  кроме  Ливенфорда,  большим   городом   на
двенадцать  миль  в  окружности,  и  Мэри  нетрудно   было   проскользнуть
незамеченной по оживленным улицам, затеряться среди наводнявшей их  толпы.
Потому-то она и выбрала Дэррок для осуществления своего плана.
   Пройдя наполовину и вторую улицу, она, к своему облегчению,  убедилась,
что память  ей  не  изменила,  и,  очутившись  перед  полукругом  домов  с
террасами, решительно подошла к крайнему из них и сильно  дернула  звонок.
Дверь отперла миниатюрная служанка в синем бумажном халате.
   - Доктор дома? - спросила Мэри.
   - Да, пожалуйста, войдите, - отвечала маленькая служанка с  безучастным
видом человека, который устал повторять вечно одно и то же.
   Она ввела Мэри в  приемную.  Это  была  бедно  обставленная  комната  с
скучными обоями и вытертым реденьким ковром на полу,  с  расставленными  в
строгом порядке стульями различной степени  дряхлости  и  большим  дубовым
столом,  на  котором  лежало  несколько  старых  истрепанных  журналов   с
загнутыми углами и стоял  красный  фаянсовый  горшок,  в  котором  томился
папоротник.
   - Ваша фамилия? - апатично осведомилась несчастная рабыня двери.
   - Мисс Винифред Браун, - без запинки отвечала Мэри.
   Да, теперь она убедилась, что она настоящая лгунья! Ей следовало сейчас
быть в Ливенфорде, сидеть в приятной  беседе  с  невестой  брата,  а  она,
выбросив  доверенный  матерью  сверток,  очутилась  за  четыре   мили   от
Ливенфорда, назвалась чужим именем и ожидает в доме незнакомого врача, чье
имя и адрес она, по  счастливой  случайности,  запомнила.  Слабая  краска,
выступившая на ее щеках, когда она назвала  ложное  имя,  теперь  запылала
ярче от этих мыслей, и ей стоило  больших  усилий  отделаться  от  чувства
вины, когда ее ввели в кабинет доктора.
   Доктор,  человек   средних   лет,   лысый,   неряшливо   одетый,   имел
разочарованный вид врача с посредственной и дешевой практикой. То  не  был
обычный час приема, но материальное положение вынуждало доктора  принимать
пациентов в любое время. Он был холост. Его экономка только что  накормила
его обедом из жирной вареной говядины с пудингом из  почек.  Он  съел  его
второпях, и хронический катар желудка,  которым  он  страдал  из-за  дурно
приготовленной пищи, несоблюдения режима,  испорченных  зубов,  уже  давал
себя знать грызущей болью внутри. Он с недоумением посмотрел на Мэри.
   - Вы - на прием? - спросил он.
   - Я пришла с вами посоветоваться, -  отвечала  она  голосом,  казалось,
шедшим издалека, который сама не узнала.
   - В таком случае присядьте, - сказал отрывисто доктор. Он сразу  почуял
тут что-то необычное,  и  его  раздражение  усилилось.  Он  давно  утратил
интерес к клинической стороне  своей  практики,  и  всякое  отклонение  от
надоедливой, но привычной рутины - быстрого выдавания пациентам склянок  с
разбавленным раствором дешевых лекарств и разных окрашивающих  примесей  -
всегда приводило его в замешательство. К тому же сейчас ему  не  терпелось
поскорее вернуться к своей кушетке и лечь:  судорожная  боль  терзала  его
внутренности, и он вспомнил, что сегодня ему  предстоит  еще  утомительный
вечерний прием.
   - В чем дело? - спросил он отрывисто.
   Запинаясь, Мэри стала объяснять, краснела, нерешительно умолкала, снова
начинала, говорила, как  во  сне.  Она  не  помнила,  в  каких  выражениях
рассказала все, но, видимо, доктор утвердился в своих подозрениях.
   - Я должен вас осмотреть, - объявил он сухо. -  Хотите  сейчас  или  вы
придете с... с матерью?
   Не совсем понимая его слова, Мэри не знала, что  ответить.  Официальный
тон доктора смутил ее, от его равнодушного лица веяло холодом, и весь  его
неопрятный вид, растрепанные усы, грязные ногти, жирные  пятна  на  жилете
внушали ей сильнейшее отвращение. Но она твердила себе,  что  надо  пройти
через это испытание. Она сказала тихо:
   - Я не могу прийти еще раз, доктор.
   - Тогда разденьтесь и приготовьтесь, - бросил он грубовато, указывая на
кушетку, и вышел из комнаты.
   Неловкая от робости, она едва успела расстегнуть все на себе и лечь  на
рваную обтрепанную кушетку, как доктор вернулся. Закрыв  глаза  и  стиснув
зубы, она вытерпела неумелый  и  мучительный  осмотр.  Это  было  для  нее
физической  и  душевной  пыткой.  Его  грубые   прикосновения   заставляли
содрогаться  целомудренное  тело,  его  неловкие  пальцы  причиняли  боль.
Наконец это кончилось, и, сказав несколько отрывистых слов, доктор вышел.
   Через пять минут Мэри снова сидела одетая на том  же  стуле,  безмолвно
глядя на доктора, который, тяжело ступая, подошел к своему столу.
   Доктор был в некотором затруднении. Ему часто приходилось  сталкиваться
с такого рода драмами, но то были женщины другого сорта, здесь же он,  при
всей своей закаленности и душевном отупении, почувствовал, что  перед  ним
просто запуганный ребенок, невинный, ничего не ведающий!  Он  догадывался,
что ее беременность - результат невольного и бессознательного падения.  Он
понял,  почему  она  назвалась  другим  именем,  и  в  его   опустошенном,
очерствевшем сердце  шевельнулась  смутная  жалость.  С  подозрительностью
незадачливого врача,  ревниво  оберегающего  свою  репутацию,  он  сначала
предположил, что эта девочка ждет от него  применения  некоторых  средств,
которые прекратят ее беременность. Но сейчас  ему  стало  ясно,  насколько
велико ее неведение. Он беспокойно задвигался в кресле, не  зная,  с  чего
начать.
   - Вы не замужем? - спросил он наконец, понизив голос.
   Она отрицательно покачала головой. Глаза у нее были испуганные,  в  них
стояли слезы.
   - Тогда советую вам выйти замуж. У вас скоро будет ребенок.
   В первую минуту Мэри как будто  не  поняла.  Потом  губы  ее  судорожно
покривились и задрожали,  из  глаз  беззвучно  закапали  слезы.  Она  была
ошеломлена, слова доктора ударили ее  как  обухом  по  голове.  Он  что-то
говорил еще, старался объяснить, что ей следует делать, что ее ожидает, но
она вряд ли его слышала.  Доктор  отодвинулся  куда-то  назад,  все  вдруг
исчезло из ее глаз; она погрузилась в серую мглу  огромного,  невыразимого
отчаяния, осталась одна, лицом к лицу с безумным страхом перед  неизбежной
катастрофой. Временами до ее  сознания  доходили  отдельные  обрывки  фраз
доктора,  подобно  тому,  как  скудные  отблески  дневного   света   вдруг
пробиваются сквозь клубящиеся облака тумана.
   - Старайтесь не волноваться, - говорил доктор.
   Потом снова, сквозь окутывавший ее туман, долетели слова:  "Вы  молоды,
перед вами вся жизнь!"
   Что он знает о ней, да и что ему за дело до нее?  Все  доброжелательные
избитые фразы, которые он говорил, ничуть ее не трогали,  не  доходили  до
сердца. Она инстинктивно чувствовала, что для этого доктора она  -  только
случайный и нежелательный инцидент в  его  однообразном  существовании,  и
когда она поднялась и спросила, сколько следует уплатить,  она  тотчас  же
прочла в его взгляде почти  нескрываемое  облегчение.  Чутье  не  обмануло
Мэри: получив свой гонорар и выпроводив ее  за  дверь,  доктор  тотчас  же
схватился за бутылку  с  висмутом,  проглотил  большую  дозу,  со  вздохом
облегчения лег и сразу же совершенно забыл о ней.
   Было ровно три часа, когда она вышла от доктора.  Если  ехать  домой  -
оставался час до отхода поезда; терзаемая  душевной  пыткой,  она  шла  по
улице и шептала про себя: "Боже, боже, за что ты так меня наказал! Я ничем
тебя не прогневала. Сделай же, чтобы _этого_ не  случилось.  Сделай!"  Она
по-прежнему совершенно не понимала, почему и каким образом  ее  тело  было
избрано всевышним для такого непристойного эксперимента. Ее  это  поражало
как в высшей степени несправедливое проявление всемогущества господня. Как
это ни странно, Дениса она ни в чем не винила.  Она  просто  считала  себя
жертвой какого-то ужасного, непостижимого обмана.
   Нет, она не сердилась на Дениса; напротив, она чувствовала, что он - ее
единственное прибежище. Тревога и жажда утешения были так остры,  что  она
отбросила  всякую  осторожность.  И,  в   порыве   душевного   напряжения,
выражавшегося на ее лице, пошла по главной улице, на дальнем конце которой
находился погребок под вывеской "Вино  и  водка.  Оуэн  Фойль".  За  углом
широкие двойные ворота вели во двор, а со двора, по винтовой лестнице  без
перил, был вход в жилище Фойля.
   Мэри взобралась по этой лестнице  и  тихонько  постучала  в  дверь.  Из
квартиры слышались жидкие звуки фортепиано. Бренчанье продолжалось,  никто
не шел отпирать. Затем чей-то голос крикнул:
   - Рози, милочка, стучат как будто. Погляди, нет ли там кого?
   Второй голос, с детскими нотками, отозвался:
   - Я играю гаммы. Посмотри сама, мама, или подожди, пока постучат еще.
   И игра на пианино возобновилась с удвоенной  энергией,  играли  громко,
как будто стремясь показать свои старания.
   После минутной нерешительности Мэри хотела было уже постучать  сильнее,
но вдруг, когда она подняла руку, со двора раздался  пронзительный  свист,
который постепенно приближался.
   Она обернулась, и в то же мгновение внизу, у лестницы, появился  Денис,
который, увидев ее, вопросительно откинул голову  и  от  изумления  широко
раскрыл глаза. Сразу  заметив,  что  Мэри  сильно  чем-то  расстроена,  он
взбежал наверх.
   - Мэри! - воскликнул он торопливо. - Что случилось?
   Она не в силах была ответить, она могла только прошептать его имя.
   - Кто тебя обидел, Мэри, родная? - бормотал Денис, подойдя к ней совсем
близко, взяв ее холодную руку в свои и нежно поглаживая. - Отец?
   Она покачала головой, не глядя на него, зная,  что  если  взглянет,  то
позорно расплачется.
   - Уйдем отсюда, - шепнула она. - Уйдем, пока никто не вышел.
   Удрученный Денис медленно последовал за нею вниз.
   На улице он спросил свирепо:
   - Тебя обидели дома? Ск