уку Мэри в свои.
   - Ты, знаешь, дитя мое, что жизнь коротка. А  что,  если  нам  внезапно
придется  предстать  перед  троном  всевышнего  такими  недостойными,  как
сейчас? Что тогда? Вечные муки! И тогда уже поздно будет каяться.  О,  как
бы я хотела, чтобы ты увидела  свои  заблуждения!  Чтобы  ты  поняла,  как
тяжело мне, твоей родной матери, которая все для тебя сделала.  Твой  отец
винит меня за то, что ты все еще ходишь с таким упрямым и холодным  видом,
как замороженная. Боже мой, но я ведь готова сделать для тебя что  угодно.
Я даже готова  пригласить  как-нибудь  днем,  когда  отца  нет  дома,  его
преподобие мистера Скотта, чтобы он  сам  поговорил  с  тобой!  Недавно  я
прочитала такой утешительный рассказ об одной своенравной женщине, которую
служитель господа наставил на путь истинный.
   Мама с похоронным видом вздохнула и, сделав долгую выразительную паузу,
спросила:
   - Скажи мне, Мэри, что у тебя на сердце?
   - Я бы хотела, чтобы ты дала мне побыть одной,  мама,  -  сказала  Мэри
тихо. - Мне нездоровится.
   - Так, значит, ты не нуждаешься ни в матери, ни даже о самом всевышнем,
- сказала, засопев носом, миссис Броуди.
   Мэри с отчаянием смотрела на нее. Она ясно видела слабость  матери,  ее
глупость и беспомощность. Все это время она  тосковала  по  такой  матери,
которой могла бы открыть душу, к которой могла бы прильнуть и крикнуть ей:
"Мать, ты - прибежище для моего истерзанного, наболевшего сердца! Утешь же
меня, возьми от меня мою муку. Укрой  меня,  как  плащом,  своей  любовью,
заслони меня от стрел горя!"
   Но мама, увы, была не такой матерью. Неглубокая, зыбкая, как вода,  она
только отражала вездесущую тень того, кто был сильнее ее. На  нее  бросала
мрачную тень гора, зловещее присутствие которой нависло постоянной грозной
тучей над ее прозрачной душой. Самый тон этих благочестивых бесед был лишь
эхом бесповоротного приказа мужа. Ей  ли  было  говорить  о  страхе  перед
вечностью, когда этот страх был ничто  в  сравнении  с  ее  страхом  перед
Броуди! Для нее существовала лишь одна  "скала"  -  несокрушимая  железная
воля ее бешеного мужа. Горе, горе ей, если она не будет покорна этой воле!
Она была, конечно, ревностной  христианкой  со  всеми  вытекающими  отсюда
верованиями и почтенными убеждениями: как полагалось, аккуратно ходила  по
воскресеньям в церковь и даже иногда, если удавалось улизнуть от  домашних
обязанностей,  посещала  еженедельные  вечерние  собрания  верующих,   она
осуждала тех, кто употреблял грубые выражения  или  чертыхался  -  и  этим
полностью исчерпывались ее притязания на благочестие. А когда она отводила
душу за чтением, она всегда выбирала только такие  добродетельные  романы,
которые в последней главе доставляли безгрешной героине очаровательного  и
благочестивого  мужа,  а  читателю  -   чувство   высокого   нравственного
удовлетворения. Но она столько же была способна  поддержать  дочь  в  этот
критический период ее жизни, сколько дать отпор Броуди в минуты его гнева.
   Все это Мэри отлично понимала.
   - Так ты не скажешь мне, Мэри? - продолжала приставать миссис Броуди. -
Хотела бы я знать, что творится в твоей упрямой голове!
   Она была в постоянном страхе, не замышляет ли дочь втайне  какой-нибудь
рискованный шаг, который снова вызовет  гнев  отца.  И  в  этом  трепетном
страхе, она уже предвкушала не только бичевание словами, но и то  телесное
наказание, которым он ей угрожал.
   - Мне нечего рассказывать, мама, - возразила Мэри уныло.
   Она знала, что, если только  попытается  облегчить  душу,  мать  тотчас
остановит ее отчаянным воплем протеста и, заткнув уши, убежит из  комнаты.
Мэри, казалось, уже слышала, как она, убегая, кричит: "Нет! Нет!  Замолчи!
Ни слова более! Я не хочу этого слушать! Это неприлично!"
   И она с горечью повторила:
   - Да нет же! Мне нечего тебе сказать.
   - Но ты ведь о чем-то думаешь все время. Я по  твоему  лицу  вижу,  что
думаешь, - настаивала миссис Броуди.
   Мэри вдруг посмотрела матери прямо в глаза.
   - Иногда я думаю о том, что была бы счастлива, если бы  могла  уйти  из
этого дома навсегда, - сказала она резко. Миссис Броуди  в  ужасе  подняла
руки к небу.
   - Мэри! Что за речи! Ты должна бога благодарить за то, что у тебя такой
дом. Хорошо, что отец не слышит, - он бы никогда не простил  такой  черной
неблагодарности!
   - И как ты только можешь это говорить! - закричала в исступлении  Мэри.
- Ведь ты должна чувствовать то же, что и я. Нам с тобой никогда  не  было
хорошо в этом доме. Неужели ты не чувствуешь, как он давит нас? Он  словно
часть отцовской жестокой воли.  Вспомни,  вот  уже  полтора  месяца  я  не
выходила на улицу и чувствую, что я... я совсем больна, - заплакала она.
   Миссис  Броуди  с  удовлетворением  встретила  эти  слезы,   как   знак
покорности.
   - Не плачь, Мэри, - уговаривала она девушку. - Конечно, ты уже  жалеешь
о том, что говорила такие непристойные глупости  о  великолепном  доме,  в
котором  ты  имеешь  счастье  жить.  Когда  отец  его  выстроил,  во  всем
Ливенфорде только и речи было, что об этом доме.
   - Да, - всхлипывала Мэри, - и о нас тоже все говорят. Это отец виноват,
что мы не похожи на других людей, и к нам относятся не так, как к другим.
   - Еще бы! - с важностью подхватила миссис Броуди. - Потому что мы  выше
других.
   - Ах, мама, никак ты не хочешь понять меня. Отец нас запугал, чтобы  мы
жили по его указке. Я чувствую, он нас доведет до  какой-нибудь  беды!  Он
хочет, чтобы мы держались в стороне от всех. У нас нет друзей.  Я  никогда
не имела возможности повеселиться,  как  другие  девушки:  я  была  всегда
взаперти.
   - Так и надо, - перебила ее мать, - так именно и  должна  воспитываться
девушка из порядочного дома. По твоему поведению видно, что тебя еще  мало
запирали!
   Мэри, словно не слыша, смотрела, как слепая, в пространство,  додумывая
свою мысль до горького конца.
   - Я была в тюрьме, во тьме, - шептала она про себя, - а когда вышла  из
нее, я была так ослеплена, что сбилась с пути.
   Выражение полной безнадежности медленно разливалось по ее лицу.
   - Нечего бормотать что-то непонятное, - резко прикрикнула на нее  мать.
- Если не можешь честно и откровенно поговорить с матерью, так  не  говори
вовсе. Подумать только!.. Ты бы бога благодарила за  то,  что  есть  люди,
которые о тебе заботятся и держат тебя дома, чтобы уберечь от греха.
   - Греха! Не много я нагрешила за эти месяцы, - глухо отозвалась Мэри.
   - Мэри, Мэри! - укоризненно воскликнула мать. - Не отвечай так  угрюмо.
Будь весела и  трудолюбива,  да  оказывай  больше  почтения  и  покорности
родителям. Ты должна бы краснеть от  одной  мысли,  что  за  тобой  бегают
молодые люди бог знает какого происхождения. Ты должна  бы  охотно  сидеть
дома, чтобы от них избавиться, а не  то,  что  постоянно  ходить  с  таким
угрюмым видом. Боже, как подумаю, что тебе грозило!..
   Мама замолчала из скромности и  добродетельно  содрогнулась,  придвигая
поближе к Мэри проповеди Спэрджена. Закончив свою речь на самой высокой  и
патетической ноте, она встала и, отступая к дверям, сказала с ударением:
   - Прочитай вот это, дочь моя. Это  принесет  тебе  больше  пользы,  чем
всякие пустые разговоры, которые ты могла бы услышать вне дома.
   Затем она вышла, прикрыв за собой дверь, очень тихо, в унисон  набожным
мыслям, занимавшим ее ум. Однако Мэри не  прикоснулась  к  так  настойчиво
предложенной ей  книге.  Она  безнадежно  глядела  в  окно.  Тяжелые  тучи
закрывали небо, быстрее приближая  к  вечеру  короткий  октябрьский  день.
Мелкий,  но  упорный  дождик  туманил  окна.  Ни  малейшего  ветерка.  Три
серебряные березы, уже облетевшие, стояли  тихо,  в  унылой  задумчивости.
Мэри в последнее время так часто на них смотрела, что уже  изучила  их  во
всяком настроении и  думала  о  них,  как  о  ком-то  своем,  родном.  Она
наблюдала, как они  теряли  листья.  Каждый  лист  падал  тихо,  медленно,
трепеща, как последняя утраченная надежда, и с каждым листом  Мэри  теряла
частицу веры. Эти три дерева превратились для нее  в  какой-то  символ,  и
пока они были одеты живыми листьями, она не  отчаивалась.  Но  вот  слетел
последний лист - и в этот  вечер  березы,  как  ее  душа,  были  обнажены,
окутаны лишь холодным туманом, погружены в глубокую безнадежную печаль.
   Ребенок жил в ней. Она ощущала, как он шевелится,  с  каждым  днем  все
энергичнее. Ребенок жил, двигался, но знали  о  нем  лишь  она  да  Денис.
Беременность ее оставалась незамеченной. Вначале Мэри очень  заботилась  о
сохранении тайны, и это была нелегкая задача, но сейчас она о  ней  как-то
не думала: голова ее была занята более серьезными и жуткими мыслями.
   Однако, сидя в этот вечер у окна, она вспомнила,  как  первое  движение
ребенка внутри разбудило в ней щемящее чувство  -  не  страха,  а  жадного
томления. Точно молния, осветило оно темные пространства  ее  души,  и  ее
охватила страстная любовь к будущему ребенку. Эта любовь  поддерживала  ее
часто в тяжелые часы, помогала храбро переносить горе. У  нее  было  такое
чувство, что страдает она теперь ради  ребенка  и  чем  больше  она  будет
страдать, тем больше будет вознаграждена потом его любовью.
   Но все это было, как ей казалось, очень давно,  когда  надежда  еще  не
окончательно ее покинула. Тогда она еще верила в Дениса.
   Она не видела его с того дня, когда ездила в Дэррок. Сидя под  домашним
арестом по воле отца,  она  прожила  шесть  нестерпимых  недель,  не  видя
Дениса. Иногда ей казалось, что его фигура мелькает перед домом; часто  по
ночам она чувствовала, что он где-то здесь, близко; раз она  проснулась  с
криком от легкого стука в окошко. Но теперь она считала,  что  все  это  -
только плод ее расстроенного воображения,  и  была  твердо  убеждена,  что
Денис ее бросил. Да, он покинул ее, и она никогда больше его не увидит.
   Она жаждала, чтоб поскорее наступила ночь и принесла ей сон.  В  первое
время она не могла  спать,  потом,  к  своему  удивлению,  стала  засыпать
крепко, и ей часто снились дивные сны, сны, исполненные блаженства. Во сне
она всегда бывала с Денисом в каком-то волшебном  царстве,  они  открывали
вдвоем залитую солнцем страну с веселыми старинными городами,  жили  среди
смеющихся  людей,  которые  питались  странной  экзотической  пищей.   Эти
радостные видения, как предзнаменование счастливого будущего,  одно  время
тешили и ободряли ее. Но все это уже  отошло  в  прошлое,  она  не  хотела
больше несбыточных грез. В том сне, которого она жаждала,  ее  не  посетят
видения: она решила убить себя.
   Ей живо вспомнились слова, сказанные ею Денису на дэррокском вокзале. С
бессознательным жутким предчувствием она сказала  ему,  что  сделает  это,
если он покинет ее. У нее осталось одно прибежище -  в  смерти.  Никто  не
знал, что она прятала у себя в спальне пакет лимонной  соли,  стащенной  с
верхней полки над лоханями в чулане за кухней. Сегодня  она  ляжет  спать,
как всегда, а утром ее найдут в постели мертвой. Ее ребенок, живой, но еще
не живший, тоже умрет, и это самое  лучшее  для  него.  Они  похоронят  ее
вместе с ее нерожденным ребенком в сырой земле, и все будет кончено, и для
нее настанет покой.
   Она встала, отперла ящик. Да, пакетик цел. Недрогнувшими  пальцами  она
немного отогнула бумагу в одном конце белого пакетика и  смотрела  на  его
содержимое, такое невинное на вид. Она машинально подумала:  как  странно,
что эти невинные на вид кристаллики таят в себе такую грозную смертоносную
силу. Но ей они не грозили, ей они сулили милосердную помощь. Одно быстрое
движение - и они  дадут  ей  возможность  освободиться  от  беспросветного
рабского существования; глотая их, она судорожным глотком как  бы  хлебнет
последний горький осадок жизни. Она хладнокровно подумала, что надо будет,
уходя наверх спать, захватить с  собой  в  чашке  воды,  чтобы  растворить
кристаллы.
   Мэри положила на место пакет, закрыла ящик,  потом,  воротясь  к  окну,
села и снова принялась вязать. Надо кончить сегодня чулок отцу. Подумав об
этом, она не ощутила никакой живой ненависти к нему, -  в  ней  как  будто
умерли все чувства. Отец с того дня ни разу с ней не заговаривал. Рука его
зажила. Его жизнь шла без перемен и после ее смерти будет идти так  же,  с
той же неукоснительной размеренностью, в том же  надменном  равнодушии,  и
так же мать будет ублажать его и рабски служить ему.
   Мэри  на  мгновение  перестала  вязать  и  выглянула  в   окно.   Несси
возвращалась  из   школы.   В   душе   Мэри   проснулось   сострадание   к
впечатлительной сестренке, которая в последнее время словно заразилась  от
нее печалью. Ей было жаль  оставлять  Несен.  Бедная  девочка!  Она  будет
совсем одинока.
   Но странно: маленькая фигурка не вошла в калитку, а остановилась,  и  в
сгущавшихся сумерках  видно  было,  как  она  делала  какие-то  непонятные
настойчивые знаки. Это была не Несси, а какая-то другая  девочка,  которая
упорно стояла под дождем и махала кому-то  наверх  рукой,  выразительно  и
вместе с тем таинственно. Мэри внимательно вглядывалась  в  нее,  но,  как
только девочка  это  заметила,  она  перестала  делать  знаки  и  убежала.
Показались двое прохожих и  скоро  скрылись  из  виду.  Улица  снова  была
пустынна и темна. У Мэри вырвался вздох - рассеялась смутная, неосознанная
надежда. Она машинально протерла глаза и безмолвно закрыла их руками.
   Но вот она  отняла  руки,  и  тотчас  же  снова  увидела  девочку,  еще
усерднее, еще настойчивее делавшую  ей  знаки.  Мэри  глядела,  ничего  не
понимая, потом, решив,  что  она  -  жертва  какой-то  галлюцинации,  игры
расстроенного воображения, и ожидая, что видение исчезнет так же мгновенно
и магически, как появилось,  она  медленно,  недоверчиво  открыла  окно  и
высунулась наружу. Тотчас же из неясного мрака  полетел  какой-то  круглый
предмет, брошенный безошибочно меткой рукой, ударился о  плечо  Мэри  и  с
глухим стуком упал  на  пол,  а  улица  в  ту  же  минуту  опустела.  Мэри
машинально закрыла окно и села. Она  сочла  бы  все  происшествие  обманом
чувств, если бы на полу у ее ног  не  лежал  снаряд,  пущенный  в  нее  из
надвигавшегося вечернего  мрака,  словно  миниатюрный  безвредный  метеор,
упавший с невидимого неба. Она пристальнее вгляделась в  круглый  предмет.
Это было яблоко.
   Мэри  нагнулась  и  взяла  его  в  руки.  Оно   было   гладкое,   точно
отполированное,  и  теплое,  как  если  бы  его  долго   сжимали   горячие
человеческие руки, и, держа его на маленькой  ладони,  Мэри  не  понимала,
зачем, собственно, она отложила вязанье и  рассматривает  такой  пустячный
предмет. Это было яблоко сорта ранет, "королевский ранет". И вдруг молнией
мелькнуло в памяти Мэри замечание, сделанное как-то раз  Денисом.  "У  нас
дома все любят яблоки, - сказал он, - и в  кладовой  у  нас  всегда  стоит
бочонок "королевского ранета". Под влиянием этого внезапного  воспоминания
Мэри, до сих пор в недоумении смотревшая на яблоко, начала внимательно его
разглядывать и с удивлением, с растущим волнением заметила слабый  надрез,
сделанный, очевидно, тонким лезвием и шедший вокруг  всего  яблока.  В  ее
серовато-бледные щеки хлынул жаркий, тревожный румянец, когда она  дернула
сухой черешок, сохранившийся у яблока, но она мгновенно снова  побледнела,
вся кровь отлила от ее лица, когда круглая,  белая,  аккуратно  обрезанная
сердцевина крепкого плода легко вынулась вместе с черешком и осталась в ее
пальцах, а в пустой середине яблока оказалась туго забитая туда, свернутая
в трубочку тонкая бумага. С  сумасшедшей  быстротой  нервные  пальцы  Мэри
ощупью извлекли и развернули трубочку, - и вдруг  ее  бешено  колотившееся
сердце чуть не остановилось. Письмо от Дениса!  Он  пишет  ей!  Он  ее  не
покинул! Неверящими, безумными глазами Мэри жадно смотрела на это  письмо,
дошедшее до нее так же вовремя, как помилование - к осужденному на смерть.
Она лихорадочно принялась читать, увидела, что  письмо  писано  почти  две
недели назад,  что  оно  полно  горячей  нежности.  Великая  радость,  как
внезапный яркий свет, ослепила ее неожиданностью, согрела  своими  лучами.
Слова письма сияли перед ее глазами, их смысл проникал ей  в  сердце,  как
жаркое тепло проникает в ледяное застывшее тело. Каким  безумием  было  не
доверять Денису! Он все тот же, ее Денис, и он любит ее!
   Он любит ее, старался изо всех сил увидеть ее и даже пытался раз  ночью
просунуть ей свое письмо в окно. Значит, недаром она чувствовала,  что  он
близко, - ее глупый крик со сна спугнул его. Но все это не имеет  значения
теперь, когда пришла радостная весть. С бьющимся  сердцем  прочла  Мэри  в
письме, что он уже снял домик в Гаршейке. Можно будет переселиться туда  к
первому января.  Коттедж  называется  "Остров  роз",  летом  он  похож  на
беседку, увитую розами, зимой -  это  теплое,  надежное  убежище,  которое
приютит их обоих. Денис делает все, что в его силах, и ничего  не  боится!
Мэри была безмерно тронута. Как он  старается  ради  нее!  Он  писал,  что
явился бы за ней открыто, но не все еще готово.  Раньше,  чем  предпринять
смелый шаг, им нужно иметь кров над головой, дом,  в  котором  они  смогут
укрыться. А до тех пор он ради  Мэри  будет  осторожен.  Да,  ей  придется
потерпеть еще немного.  Подождать,  пока  он  закончит  последний  осенний
объезд района и будет иметь возможность всецело посвятить себя  ей.  Тогда
он возьмет ее  к  себе  навсегда,  будет  о  ней  заботиться,  создаст  ей
радостную и безопасную жизнь. Глаза Мэри затуманились счастливыми глазами.
когда она читала все эти обещания. Может ли она  подождать?  Она  _должна_
ждать. Она все стерпит, раз она теперь уверена, что в конце  концов  Денис
возьмет ее к себе.
   Дочитав письмо, она с  минуту  сидела  неподвижно,  словно  неожиданное
радостное потрясение превратило  ее  в  камень,  в  мраморную  статую.  Но
постепенно кровь быстрее потекла по ее жилам; таинственные токи, рожденные
волнующими словами письма, пронизывали все ее существо;  после  длившегося
целую вечность, подобного смерти бесчувствия, она снова ожила,  и,  как  у
оживавшей Галатеи, кожа ее приобрела живой оттенок, розовело  лицо,  руки.
Глаза засверкали ярко, жизнерадостно, сжатые губы жадно  полуоткрылись,  и
застывшая на лице печаль преобразилась в  стремительную,  бурную  радость.
Как  человек,  забытый  на  необитаемом  острове,  измученный  бесконечным
тщетным высматриванием судна на  горизонте,  давно  оставивший  надежду  и
вдруг увидевший возможность спасения, она испытывала невероятный  восторг,
она почти отказывалась верить. Громкое биение воскресшего сердца  ликующей
песней отдавалось у нее в ушах, в бескровные руки, державшие письмо, точно
вливалась жизнь и энергия;  пальцы  жадно  схватились  за  лежавший  рядом
карандаш и торопливо забегали по оборотной стороне письма.
   Она написала короткую записку, сообщая, что здорова и что теперь, когда
получила от него вести, счастлива. Она ничего не написала  о  перенесенных
душевных терзаниях, о пропасти, чуть было не поглотившей ее.  Она  писала,
что с радостью переберется в их домик, если он приедет за ней в декабре, и
много раз благодарила за письмо.  У  нее  не  было  времени  написать  еще
что-нибудь, так как внизу, на улице, она в быстро гаснувшем свете  сумерек
увидела снова девочку, терпеливо и выжидательно  смотревшую  в  окно.  Это
Роза, наверное, Роза, та преданная ему  сестренка,  о  которой  он  как-то
говорил. Мэри готова была благословлять девочку.
   Вложив письмо обратно в яблоко, она  подняла  окно  и,  изо  всей  силы
швырнув яблоко,  следила,  как  оно  летело  в  воздухе  и  потом,  дважды
подскочив, упало на землю. Она смутно разглядела Розу, подбежавшую,  чтобы
взять его, видела, как она вынула письмо и спрятала его в карман  жакетки,
потом  с  триумфом  помахала  ей  рукой  и  побежала  прочь,  весело   жуя
раздав