к войдите же  и  сделайте,
что нужно. Раз вы уже здесь, отчего этим не воспользоваться.
   Ренвик медленно воротился к двери  и  сказал  с  вежливостью,  бесившей
Броуди:
   - Раз вы просите меня, я это сделаю, но имейте в виду -  сделаю  только
ради вашей жены. - И, протиснувшись в дверь мимо все еще загораживавшей ее
высокой фигуры, торопливо поднялся наверх.
   Броуди, оторопевший и взбешенный, остался один в передней.  Он  сердито
сдвинул брови, в замешательстве  потер  подбородок,  протянул  было  руку,
чтобы запереть дверь на улицу, но передумал, решив, что закрывать дверь за
Ренвиком - для него унижение.
   - Пускай сам закроет ее за собой, - пробурчал он. - Во  всяком  случае,
он проторчит здесь недолго. Скоро уйдет и больше его ноги здесь не будет.
   Он хмуро  смотрел  в  открытую  дверь  на  щегольской  экипаж  доктора,
дожидавшийся у ворот, завистливым глазом отмечая точеные ноги жеребца, его
мускулистую спину, красивый изгиб шеи.  Он  легко  определил  стоимость  и
этого великолепного животного, и дорогого кабриолета,  и  нарядной  ливреи
кучера, даже его шляпы  с  кокардой,  ловко  сидевшей  на  голове,  и  это
наглядное доказательство чужого богатства было для него  горше  желчи.  Он
резко отвернулся, стал мерять шагами переднюю. "Да сойдет он  когда-нибудь
вниз или нет? - твердил он мысленно. - Что он делает там столько времени?"
Он нетерпеливо строил догадки, что происходит  наверху,  его  корчило  при
мысли об этом осмотре. Хотя он не жил больше с женой, бесцеремонно  выгнав
ее из спальни, мысль, что другой  мужчина  трогает  ее,  приводила  его  в
ярость. Жена его была старая, изможденная, одряхлевшая  женщина,  но  ведь
она оставалась все же его собственностью, его имуществом, его движимостью.
Эта  собственность  ему  никогда  не  понадобится,  он  не  будет   больше
пользоваться ею, но она целиком должна принадлежать ему. Такова  была  его
психология, и, живи он в другом  веке,  он,  вероятно,  убивал  бы  каждую
любовницу, надоевшую ему, для того, чтобы  она  не  досталась  кому-нибудь
другому. Сейчас его уже начинали терзать постыдные и нелепые подозрения.
   - Клянусь богом, если он сейчас не сойдет, я сам поднимусь наверх!
   Но  он  не  пошел  наверх.  Что-то  в  холодном   высокомерии   Ренвика
действовало на него подавляюще, и хоть он ни перед кем не знал страха,  но
интеллект Ренвика был настолько выше его собственного,  что  он  побеждал,
даже смирял его. Всякий смелый и утонченный характер вызывал в нем  легкое
пренебрежительное недоверие, прелюдию ненависти,  необузданной  антипатии,
лишавшей его и той доли рассудка, какая обычно руководила его поступками.
   Он бесновался в передней до  тех  пор,  пока,  прождав  с  полчаса,  не
услышал на лестнице шагов Ренвика. Следя, как доктор  медленно  сходит  по
ступеням, он почувствовал, что должен выразить вслух свое возмущение.
   - Вы, кажется, уверяли, что вы человек занятой, - усмехнулся  он,  -  а
сколько времени сидели там!
   - Для последнего визита это не долго, - возразил невозмутимо Ренвик.
   - Ну, что же у нее такое? - перебил  Броуди.  -  Уж,  конечно,  вы  там
вбивали ей в голову разные фантазии.
   - Вам следует, - продолжал  доктор  спокойна,  словно  не  слыша  этого
замечания, - завтра же непременно пригласить вашего домашнего врача.  Если
желаете, я могу  с  ним  поговорить  о  больной.  Жена  ваша  нуждается  в
постоянном заботливом уходе.
   Броуди недоверчиво уставился на него, потом насмешливо фыркнул.
   - Теперь уж ей, оказывается, и сиделка нужна? - воскликнул он.
   - Непременно. В том случае, конечно, - добавил хладнокровно  Ренвик,  -
если это вам по средствам.
   Броуди усмотрел в этих словах доктора оскорбительный намек.
   - Без дерзостей! - сказал он, тяжело  дыша.  -  Я  спрашиваю,  чем  она
больна.
   - Рак матки,  так  далеко  зашедший,  что  он  неизлечим,  -  сказал  с
расстановкой Ренвик.
   У Броуди при этом ужасном слове отвисла нижняя челюсть.
   - Рак, - проговорил он. - Рак! - Несмотря на железное самообладание, он
немного побледнел. Но сделал попытку скрыть свое волнение.
   - Ложь! - крикнул он громко. - Это вы придумали нарочно мне в отместку.
Вы хотите меня запугать вашей проклятой выдумкой.
   -  Я  очень  хотел  бы,  чтобы  это  была  неправда,  но   я   убедился
окончательно, что диагноз мой верен, - сказал  грустно  Ренвик.  -  Бедной
женщине ничем больше нельзя помочь, только облегчать ее  страдания,  и  ей
уже никогда не встать с постели, на которой она лежит сейчас.
   - Не верю я вам! - крикнул Броуди. - Для  меня  ваше  мнение  вот  чего
стоит. - Он громко, точно бичом, щелкнул пальцами под самым носом Ренвика.
Его волновало не  столько  несчастье,  может  быть,  грозившее  его  жене,
сколько  унизительное  положение,  в  которое,  как  он  воображал,  хочет
поставить его доктор.
   - Я обращусь к более опытному врачу, чем вы, - воскликнул он. - К моему
собственному домашнему врачу. Он  на  целую  голову  выше  вас.  Если  она
больна, он ее вылечит.
   Ренвик наклонил голову.
   - От души надеюсь, что он это сделает. Но должен  вас  предупредить,  -
добавил он сурово, - что основным условием всякого лечения является  покой
для больного, отсутствие каких бы то ни было волнений.
   - Спасибо, хоть и не за что! - грубо крикнул Броуди.  -  Ну-с,  сколько
вам полагается за всю эту музыку? Сколько  вам  уплатить  за  то,  что  вы
велели ей лежать в постели? - и он сунул руку в карман.
   Доктор, уже на пути к  дверям,  обернулся  и  сказал  с  проницательным
взглядом,  выдававшим  его   осведомленность   относительно   бедственного
материального положения Броуди:
   -  Нет,  нет!  Я  ничего  не  возьму  от   вас   при   нынешних   ваших
обстоятельствах. Я об этом и не думал. - Он сделал паузу и прибавил: - Так
имейте в виду, я не приеду больше, пока меня не позовут.
   И с этими словами он вышел.
   Сжав кулаки, Броуди  в  бессильной  ярости  смотрел  вслед  удалявшейся
фигуре доктора. И только когда кабриолет скрылся из  виду,  ему  пришел  в
голову подходящий ответ.
   - Пока его не позовут! - крикнул он. - Как бы не так! Ноги. его  больше
не будет в моем доме! Проклятый нахал! Не верю ни одному  слову  из  того,
что он тут наплел! Все это ложь! Сплошная ложь! - твердил он, как бы желая
убедить самого себя.
   Он стоял в передней, не зная,  что  делать,  и,  несмотря  на  все  его
напускное презрение к диагнозу Ренвика, слово "рак" во всем  своем  жутком
значении жгло ему мозг. Рак  матки!  Самая  отвратительная  из  форм  этой
ужасной болезни! Он  усиленно  делал  вид,  что  не  верит,  а  между  тем
уверенность уже просочилась в его душу, властно охватила ее.
   Понемногу он начинал вспоминать доказательства, достаточно убедительные
сами по себе. Значит, ее больной вид не был притворным,  а  все,  что  она
проделывала в спальне, крадучись, тайком от  него,  -  не  неприличием,  а
горестной необходимостью.
   Вдруг его поразила ужасная мысль: а что, если  болезнь  заразительна  и
перешла к нему? Ничего не зная о способах заражения, он раздумывал, мог ли
он заразиться, и воспоминания о прежней физической близости с женой, об их
соприкосновениях нахлынули на него, вызывая в нем ощущение  нечистоты.  Он
невольно окинул взглядом свое мускулистое тело,  словно  ища  уже  на  нем
зловещих признаков болезни. Осмотр его  успокоил,  но  эта  мысль  вызвала
легкий прилив негодования на жену. "Неужели она не могла лучше следить  за
собой?" - пробормотал он, как будто она была  до  известной  степени  сама
виновата в своей болезни. Он встряхнулся, вздохнул  всей  могучей  грудью,
стремясь избавиться от гнетущих и противоречивых мыслей.
   Машинально, не сознавая, что делает, он  прошел  в  холодную  гостиную,
куда редко заходил, и,  сидя  в  этой  неуютной  комнате,  снова  принялся
обдумывать, что ему делать. Конечно, то,  чем  он  грозил  Ренвику,  нужно
выполнить  и  пригласить  доктора  Лори.  Но  он  уже  понимал,  что   это
бесполезно. Его колкие слова  были  продиктованы  только  грубым  желанием
оскорбить, в душе же он знал, что Лори далеко не такой хороший  врач,  как
Ренвик.
   Он сознавал, что следует пойти к жене, но не хватало  духу:  теперь,  с
клеймом этой ужасной болезни, она стала ему еще противнее, чем была. Ему в
тягость была и  она,  и  моральная  обязанность  навестить  ее.  Торопливо
отогнав мысль о ней, он стал думать о том, как быть с  хозяйством.  "Ну  и
кутерьма, - говорил он себе. - Не лучше, чем у меня в делах!" Его суровое,
тяжелое лицо выражало растерянность, почти  трогательную,  смягчившую  его
жесткость, вытеснившую злобу, разгладившую морщины на  лбу.  Но  это  было
огорчение только за себя самого. Он думал не о жене, а о себе, жалел себя,
Джемса Броуди, на которого обрушилось столько неприятностей.
   - Да, - пробормотал он тихонько, - хорошо еще,  что  ты  держишься  как
мужчина среди всех этих незаслуженных несчастий! Не мало  тебе  приходится
переносить!
   С этими словами он встал и пошел наверх так медленно, словно  ему  было
очень трудно взбираться по  лестнице.  Перед  комнатой  миссис  Броуди  он
помедлил, но заставил себя войти. Она слышала  его  шаги  на  лестнице  и,
повернувшись к двери, встретила его заискивающей, умоляющей улыбкой.
   - Ты меня извини, отец, - прошептала она. - Я изо  всех  сил  старалась
встать, но не могла. Мне, право, очень  жаль,  что  причинила  тебе  такую
неприятность. Хорошо ли тебе приготовили завтрак?
   Он смотрел на нее как-то по новому, замечая теперь мертвенную бледность
лица, впадины на висках и у губ, худобу точно сразу истаявшего тела. Он не
находил, что сказать. Он так давно не обращался к ней ни с единым ласковым
словом, что язык отказывался произнести такое слово, и эта нерешительность
вызывала чувство неловкости. Он привык  в  жизни  командовать,  требовать,
карать, бичевать; он не умел выражать сочувствие, И он безнадежно  смотрел
на жену.
   -  Надеюсь,  ты  не  сердишься,  отец?  -  спросила  она  робко,  ложно
истолковав его взгляд. - Я  непременно  встану  через  день  или  два.  Он
говорит, что мне нужно немножко полежать. Я постараюсь  как  можно  скорее
встать, чтобы не причинять тебе неприятностей.
   - Я не сержусь мать, - сказал он хрипло. Потом с  усилием  прибавил:  -
Лежи себе спокойно, пока я позову доктора Лори, чтобы он  попробовал  тебя
вылечить.
   Мама сразу встрепенулась.
   - Ах, нет, нет, отец, - воскликнула она, - не надо  мне  его!  Мне  так
понравился доктор Ренвик - я чувствую, что он меня поставит  на  ноги!  Он
такой добрый и ученый. От его лекарства мне сразу стало легче.
   Броуди бессильно сжал зубы, а протесты миссис Броуди длились без конца.
Раньше он выразил бы свою волю, ничуть не интересуясь, как  жена  к  этому
отнесется: теперь же, в этом  новом  положении,  в  котором  и  она  и  он
очутились, он не знал, что сказать. Он решил позвать Лори, но, сделав  над
собой усилие, изменил ответ, просившийся на язык:
   - Ладно, там видно будет. Посмотрим, Как ты себя будешь чувствовать.
   Миссис Броуди глядела на него недоверчиво, твердя себе, что, если он не
позволит ей лечиться у  Ренвика,  она  непременно  умрет.  Ей  понравилась
спокойная уверенность доктора, она расцветала от его непривычного для  нее
ласкового внимания. Она бессознательно тянулась душой  к  этому  человеку,
спасшему ее дочь. И он уже говорил с ней о Мэри,  восхищаясь  терпением  и
мужеством молодой девушки во время тяжелых испытаний и  почти  смертельной
болезни. Теперь она сразу почувствовала, что муж против  ее  желания.  Она
знала, что спорить с ним нельзя, и поспешила его задобрить.
   - Как же будет с тобой, Джемс? - спросила она,  набираясь  смелости,  -
Надо кому-нибудь заботиться о тебе. Не можешь же ты  отказаться  от  своих
удобств!
   - Все будет в порядке, - сказал он с усилием. - Моя мать уж постарается
об этом.
   - Нет, нет! - запротестовала она. - Я все  утро  это  обдумывала.  Мне,
конечно, придется встать, как только будет можно,  но  пока  следовало  бы
нанять кого-нибудь, какую-нибудь девушку, которая будет стряпать тебе  все
так, как ты любишь. Я бы ей все объяснила, научила бы  ее,  как  надо  все
делать, как варить бульон, чтобы он был тебе  по  вкусу,  сколько  держать
кашу в печке, как проветривать твое теплое белье и...
   Он прервал ее не допускающим возражения жестом. Как  она  не  понимает,
что держать прислугу стоит денег? Что, она воображает, будто он купается в
деньгах? Он хотел уничтожающим ответом сразу заткнуть ей  рот,  прекратить
эту пустую болтовню. "Что,  она  считает  меня  беспомощным  младенцем?  -
подумал он. - Или воображает, что в доме нельзя без нее обойтись?"  Но  он
знал, что если только откроет рот, то  выпалит  какую-нибудь  грубость,  -
выбирать выражений он не умел, -  и  поэтому,  крепко  сжав  губы,  хранил
сердитое молчание.
   Ободренная этим молчанием, мама пытливо посмотрела на  него,  не  зная,
можно ли рискнуть заговорить о том,  что  лежало  у  нее  на  сердце.  Его
необычная кротость придала ей храбрости, и она вдруг выпалила, не переводя
дыхания:
   - Джемс! А может быть... для того, чтобы хозяйство  было  в  порядке...
может быть, мы напишем Мэри, чтобы она вернулась домой?
   Он отпрянул от постели. Этого он  не  выдержал.  Напускное  спокойствие
слетело с него, и, теряя власть над собой, он заорал:
   - Нет, никогда этого не будет! Тебе сказано, чтобы  ты  не  смела  даже
имени ее упоминать. Она вернется сюда только в том случае, если  приползет
на коленях. _Мне_ просить ее вернуться! Никогда! Я этого не  сделаю,  хотя
бы ты лежала на смертном одре!
   Последние слова прозвучали в комнате, как трубный глас, В  глазах  мамы
медленно просыпался страх.
   - Как хочешь, Джемс, - сказала она, дрожа. - Но прошу тебя,  не  говори
больше этого страшного слова. Я еще не хочу умирать. Я поправлюсь. Я скоро
встану.
   Ее оптимизм раздражал  Броуди.  Он  не  понимал,  что  тут  сказывалась
вкоренившаяся за полжизни привычка всегда в его присутствии  носить  маску
веселой бодрости. Не понимал он и того, что желание выздороветь вызывалось
настоятельной необходимостью выполнить те бесчисленные  жизненные  задачи,
которые не давали ей покоя.
   - Доктор не нашел ничего особенного, - продолжала она. - Только простое
воспаление. Когда оно пройдет, ко мне, я  уверена,  очень  скоро  вернутся
силы. Это лежание в кровати мне совсем не по душе - у меня столько дел,  о
которых надо подумать!.. (Ее  беспокоил  вопрос  об  уплате  долга).  Так,
разные пустяки, но о них, кроме меня, некому позаботиться, - добавила  она
поспешно, словно испугавшись, что муж прочтет ее мысли.
   Броуди угрюмо смотрел на нее. Чем пренебрежительнее  она  отзывалась  о
своей болезни, тем больше крепло в нем убеждение, что она не перенесет ее.
Чем больше она говорила о будущем, тем более ничтожной казалась  она  ему.
Будет ли она так же жалка перед лицом смерти, как была жалка в  жизни?  Он
тщетно придумывал какой-нибудь ответ. Но что он мог сказать  обреченной  и
не подозревающей об этом женщине?
   Выражение его лица  начинало  смущать  миссис  Броуди.  Сначала  она  с
благодарностью  предположила,  что  его  мирный   тон   означает   кроткую
снисходительность по случаю ее болезни, нечто вроде того чувства,  которое
побуждало ее ходить по дому на цыпочках в тех  редких  случаях,  когда  он
заболевал и она ухаживала за ним. Но ее поразило  что-то  странное  в  его
взгляде, и она вдруг спросила:
   -  Доктор  не  говорил  тебе  ничего  насчет  меня,  Джемс?  Не  сказал
чего-нибудь такого, что он скрыл от меня, а? Он долго пробыл внизу.
   Броуди тупо смотрел на нее.  Казалось,  мозг  его  издалека,  медленно,
рассеянно воспринимает ее вопрос и не может найти надлежащего ответа.
   - Скажи мне правду, Джемс! - воскликнула она уже с испугом.  -  Я  хочу
знать правду. Говори же!
   И выражение ее лица, и тон вмиг изменились: бодрое спокойствие уступило
место волнению и тревоге.
   Броуди пришел сюда, не приняв определенного решения, как держать себя с
ней. У него не хватило ни сострадания, ни  такта,  а  в  эту  минуту  -  и
находчивости, чтобы солгать. Он  был  пойман  врасплох,  как  зазевавшийся
зверь в ловушку,  он  в  замешательстве  стоял  перед  этим  хрупким,  уже
отмеченным смертью существом. И вдруг вспылил:
   - Наплевать мне на то, что он говорит! - сказал  он  грубо,  неожиданно
для себя самого. - Такой субъект способен объявить тебя умирающей, когда у
тебя заболит зуб. Ни черта он не Понимает! Я же тебе сказал, что позову  к
тебе Лори.
   Эти сердитые, необдуманные слова, как громом, поразили  миссис  Броуди.
Она  тотчас  поняла,  поняла  с  жуткой  уверенностью,  что   болезнь   ее
смертельна. Она задрожала, и глаза ее затянулись  мутной  пленкой  страха,
как бы предвестником последней тусклой плевы смерти.
   - Значит, он сказал, что я  умру?  -  спросила  она  дрожащим  голосом.
Броуди посмотрел  на  нее,  взбешенный  положением,  в  которое  попал.  И
разразился сердитыми словами:
   - Перестанешь ты, наконец, говорить об этом олухе или нет? Слушая тебя,
можно подумать, что он - сам всевышний. Если он не  может  тебя  вылечить,
так в Ливенфорде найдутся другие  врачи!  К  чему  поднимать  из-за  этого
столько шума?
   - Понимаю... Теперь  понимаю,  -  прошептала  она.  -  Больше  не  буду
поднимать из-за этого шум и надоедать тебе.
   Лежа неподвижно в постели, она смотрела не на мужа,  а  как  бы  сквозь
него. Ее взор, казалось, проникал за тесные пределы  этой  комнатки  и  со
страхом устремлялся в то неведомое, что ждало ее. После  долгого  молчания
она сказала словно про себя:
   - Для тебя это будет небольшая потеря, Джемс. Я  уже  слишком  стара  и
изношена для тебя. - Потом тихо прошептала: - Но  Мэт...  О  Мэт,  сыночек
мой, как мне оставить тебя?
   Тихо повернулась она лицом к стене, чтобы предаться  одной  ей  ведомым
мыслям, забыв о муже, стоявшем у постели за ее спиной. С минуту он смотрел
хмуро и растерянно на неподвижную  фигуру,  потом,  не  сказав  ни  слова,
тяжело ступая, вышел из комнаты.



12

   Сквозь прозрачную  завесу  последних  капель  проходящего  ливня  вдруг
брызнуло яркое августовское солнце и облило Хай-стрит туманным сиянием,  а
свежий ветер, согнавший с дороги солнца пушистые, похожие на вату  облака,
теперь медленно уносил дождь дальше в блеске золотого тумана.
   - Слепой дождик! Слепой дождик! - нараспев  кричала  группа  мальчишек,
мчавшихся по подсыхающей улице к реке купаться.
   - Гляди, - закричал один из них другому, - радуга! - и указал вверх, на
чудесную арку, которая,  подобно  тонкой,  увитой  лентами  ручке  дамской
корзинки, сверкая, изогнулась над всей улицей. Люди останавливались, чтобы
полюбоваться  ею.  Взгляды  отрывались  от  темной  и  грязной   земли   и
поднимались к небу, все качали головами, весело смеялись,  вскрикивали  от
восторга, перекликались через улицу:
   - Как красиво!
   - Смотрите, какие краски!
   - Да, перещеголяла даже вывеску старого Каупера, честное слово!
   Всех веселило неожиданное очаровательное зрелище,  поднимало  души  над
обыденностью их существования, и когда люди снова опускали глаза к  земле,
образ этой сияющей арки оставался у них в памяти, воодушевляя  для  трудов
предстоящего дня.
   Из трактира "Герб Уинтонов" в это царство солнечного света вышел  Джемс
Броуди. Он не видел радуги и шел вперед с суровым видом, надвинув  на  лоб
шляпу, опустив голову, глубоко засунув руки в карманы, ни на кого не глядя
и ни с кем не здороваясь, хотя десятки глаз провожали его.  Шагая  тяжело,
как жеребец, он шел и чувствовал, что "они", эти вечно подсматривающие  за
ним людишки, следят за ним и сейчас. Вот уже много  недель  ему  казалось,
что он и его доживавшая последние  дни  лавка  были  предметом  странного,
неестественного внимания всего города, что обыватели - и те, кого он знал,
и те, кого он никог