нять в правую  среднюю  лузу  ряд
красных так ловко, что при  каждом  ударе  шар  медленно,  с  безошибочной
точностью возвращался в  нужное  положение  под  серединой  стола.  Толпа,
притаив дыхание, с глубоким и почтительным вниманием следила за  ним.  Под
ярким светом ламп его пухлые белые руки скользили по гладкому  сукну,  как
светлые амебы в зеленом пруду. Его прикосновения к кию были так же легки и
осторожны, как прикосновения  женщины.  Виски  сделало  его  твердым,  как
скала. Он переживал  величайшее  счастье,  какое  могла  ему  дать  жизнь:
возможность показать множеству толпившихся вокруг людей свое замечательное
хладнокровие и ловкость в игре,  быть  предметом  всеобщего  восхищения  и
зависти. Их лесть давала пищу его суетному тщеславию.
   Когда он сделал тридцать девять, он важно прервал игру,  снова  намелил
кий и, демонстративно пренебрегая шаром, который выгодно стоял  над  самой
лузой, занялся длительной и трудной задачей  сделать  бортовой  карамболь.
Ему это удалось, и тремя быстрыми последовательными ударами он довел число
выигранных им очков до  пятидесяти.  Раздалась  целая  буря  одобрительных
восклицаний.
   - Продолжайте, сэр! Не бросайте игру! Покажите, сколько вы  можете  еще
сделать!
   - Кто этот человек? Да он настоящее чудо!
   - Ставьте пинту пива, мистер! Такой успех надо спрыснуть!
   Но Мэтью с высокомерной небрежностью отказался продолжать игру, положил
в карман свой выигрыш и бросил  кий  на  подставку:  завоевав  себе  такую
блестящую репутацию, он боялся ее испортить. Все окружили его, хлопали  по
плечу, толкали Друг друга, стараясь пробраться вперед,  чтобы  пожать  ему
руку, а он упивался своей популярностью, смеялся,  жестикулировал,  как  и
они, болтал со всеми. Его побежденный противник, которого с трудом удалось
убедить, что игра кончена,  не  выразил  никакого  сожаления  и  с  пьяным
добродушием обнял Мэтью рукой за плечи.
   - Видал, красавчик, какой я сделал ход, а? - твердил  он.  -  За  такой
удар можно заплатить фунт! Не жалко и пяти фунтов. Так  и  резанул  -  как
настоящий норд-ост, ей-богу! Уж я мастак так  мастак!  -  И  он  вызывающе
огляделся кругом, как бы ожидая, не вздумает ли кто возражать.
   Они воротились в буфет,  где  Мэтью  угостил  всю  компанию  пивом.  Он
чувствовал себя героем; все чокались с  ним,  потом  расселись  небольшими
группами, обсуждая во всех подробностях знаменитую игру победителя. А  Мэт
вразвалку ходил по комнате, возглавляя беседу. Он не обнаружил  ни  ложной
скромности, ни неуместной сдержанности, подходил к каждой группе, говоря в
одном месте: "А вы видали, как я сделал карамболь от  борта?  Недурно,  а?
Рассчитано было с абсолютной точностью!", в  другом:  "Черт  побери,  я  в
своей жизни выиграл штук двести таких партий, - нет, что я говорю,  больше
двухсот!", в третьем: "Вот тоже привязался этот дурачок, куда ему тягаться
с таким, как я! Я мог бы победить его, играя не кием, а своей тростью!"
   Он до небес превозносил свои таланты, и чем больше он пил,  тем  больше
раздувалось в нем глупое тщеславие, пока, наконец, ему не стало  казаться,
что комната вся гудит голосами, которые восхваляют его сладкими, как  мед,
льстивыми словами. Он присоединил и свой голос к этому хвалебному хору,  а
лампы сверкали над ним, как тысячи свечей, зажженных в его честь, и сердце
его ширилось от восторга. Никогда еще он не переживал такого  триумфа.  Он
уже считал себя лучшим игроком  в  Ливен"  форде,  в  Шотландии,  во  всем
Британском королевстве. Да, это не штука - взять подряд пятьдесят очков! И
с какой стати его хотели унизить, спихнув его в какую-то контору, когда он
так блестяще играет в бильярд?
   Но неожиданно, в самом разгаре его ликования,  благосклонность  к  нему
изменчивой толпы стала  таять.  Возник  горячий  спор  между  двумя  вновь
пришедшими - ирландским землекопом и каменщиком, -  и  всеобщее  внимание,
отхлынув от Мэтью, обратилось на них.  Толпа  подстрекала  замечаниями  то
одного, то другого, в надежде вызвать драку. В конце концов Мэтью  угостил
их только пивом, а популярность стоила дороже, и почти сразу  он  оказался
один, в углу, без единого собутыльника, забытый всеми. Он чуть не  заревел
от обиды при такой внезапной перемене обстоятельств  и  подумал,  что  так
бывает всегда,  -  никогда  ему  не  удается  долго  оставаться  в  центре
внимания, его оттирают на задний план, раньше  чем  ему  бы  хотелось.  Он
готов был броситься к этим людям, вернуть себе их  неверное  расположение,
закричать:
   "Да посмотрите же сюда! Ведь я - тот,  кто  взял  пятьдесят  очков!  Не
забывайте же обо мне! Я великим игрок в бильярд. Обступите меня сноса!  Не
каждый день увидишь такого игрока!"
   Его раздражение росло, незаметно перешло в негодование, и от злости  он
выпил залпом два больших стакана виски, потом последним  грозным  взглядом
обвел всех и вышел из бара. Его уход никем не был замечен.
   Мостовая покачивалась под его ногами, как  палуба  парохода,  когда  на
море легкая зыбь. Но он ловко приспособлял свою походку к  этому  слабому,
равномерному покачиванию, балансируя телом из стороны в сторону, так  что,
несмотря ни на что, сохранял равновесие. Это приятно возбуждающее движение
понравилось ему и успокоило зудевшее  самолюбие.  Переходя  Хай-стрит,  он
пришел к заключению, что, искусно маневрируя на этой беспрестанно меняющей
свое положение  плоскости,  он  совершает  замечательный  фокус,  который,
пожалуй, может сравниться с его знаменитой победой на бильярде.
   Он решил, что еще рано, и с большим трудом пытался разглядеть,  который
час, на освещенном циферблате  городской  башни.  Широко  расставив  ноги,
откинув голову, он преодолевал пространство.
   Шпиль  башни  тихо  качался  в  такт  колебанию  земли,  стрелки  часов
различить было невозможно, но Мэтью показалось, что ровно десять часов,  и
гордости его не было предела, когда через мгновение часы, подтверждая  его
догадку, пробили десять раз. Он  считал  мелодичные  удары,  отбивая  такт
рукой, с таким глубокомысленным  и  назидательным  видом,  как  будто  сам
звонил на колокольне.
   Даже в этом мертвом городе Ливенфорде слишком рано было еще идти домой.
Чтобы такой человек, как Мэтью Броуди, отправился домой  в  такое  детское
время - в десять часов? Невозможно! Он сунул руку в карман брюк,  и  когда
там отрадно зашуршала фунтовая бумажка  и  зазвенело  серебро,  он  крепче
надвинул шляпу и опять пустился в путь. На улице встречалось  до  обидного
мало людей. В настоящем городе он бы знал, что ему делать!  Чего  проще  -
вскочить в кэб и, многозначительно подмигнув кучеру, приказать везти  себя
к bona robas. Оставалось бы только с комфортом развалиться в кэбе и курить
сигару, пока клячи  благополучно  доставят  его  на  место.  Но  здесь,  в
Ливенфорде,  не  было  на  улице  ни  кэбов,  ни  оживления,  ни   женщин.
Единственная  девушка,  которую  он  встретил  и  галантно  приветствовал,
бросилась бежать от него  в  ужасе,  как  будто  он  ее  ударил,  и  Мэтью
проклинал этот город за его крикливое,  мещанское  благочестие,  проклинал
все женское население в целом за почтенный обычай рано ложиться спать,  за
пагубную стойкость их добродетели. Подобно охотнику, который тем  азартнее
преследует дичь,  чем  больше  она  от  него  прячется,  он  снова  прошел
Хай-стрит всю, от одного конца до другого, тщетно  ища,  чем  бы  рассеять
пьяное уныние, которое мало-помалу начинало прочно овладевать им. Наконец,
когда он  почувствовал,  что  ему  необходимо  зайти  еще  в  какую-нибудь
таверну,  чтобы  потопить  в  вине  досаду  на  свои  неудачи,  он   вдруг
вспомнил!.. Он круто остановился, сильно хлопнул себя по ляжке,  удивляясь
своей непонятной забывчивости, и улыбка медленно расплылась по  его  лицу,
пока он вспоминал тот дом на Колледж-стрит, мимо которого в юности  всегда
проходил торопливо, не подымая глаз  и  задерживая  дыхание.  Относительно
этого высокого, узкого и мрачного дома, зажатого между "Представительством
Клайдской фабрики  готового  платья"  и  жалкой  ссудной  лавкой  в  конце
"Канавы", по временам в городе носились слухи, пробегавшие мелкой рябью по
зеркально-гладкой поверхности непогрешимой благопристойности Ливенфорда  и
создавшие дому темную репутацию,  молча  принятую  к  сведению  искушенной
городской молодежью. Шторы в этом доме были всегда опущены, и  днем  никто
не входил  туда,  зато  вечером  сквозь  шторы  таинственно  мерцал  свет,
слышались шаги входивших и выходивших людей, иногда внутри звучала музыка.
Такой разврат, хотя и замаскированный, давно следовало изгнать из древнего
и почтенного города, но, видно, над этим домом простерлась рука  какого-то
тайного покровителя, если и не санкционируя, то  укрывая  его  безобидное,
хотя и  безнравственное  существование.  Злые  языки  даже  намекали,  что
некоторые  члены  муниципального  совета   и   видные   граждане   нередко
пользовались этим  домом  свиданий,  но,  разумеется,  самым  степенным  и
благородным образом.
   - Вот там ты найдешь приют, Мэт! Увидишь, был ты прав или ошибался.  Ты
так часто гадал, что делается в этом доме, а теперь узнаешь! - пробормотал
про себя  обрадованный  Мэтью  и  шел,  качаясь,  к  Колледж-стрит,  решив
заняться исследованием тех ужасов, перед которыми с содроганием  отступало
когда-то  его  неопытное  воображение.  Ему  вдруг  показалось  невероятно
забавным то, что он, Мэтью, в Ливенфорде направляется в публичный  дом,  и
он захохотал так, что вынужден был остановиться и беспомощно привалиться к
какой-то стене; он весь трясся в припадке бессмысленного  смеха,  и  слезы
веселья текли по его лицу. Когда он смог, наконец, продолжать путь, от его
недавнего уныния  не  оставалось  и  следа,  и  он  с  великим  внутренним
удовлетворением констатировал, что сегодня веселится даже гораздо  больше,
чем рассчитывал. Действие поглощенного им алкоголя еще не достигло  своего
зенита, и с каждым заплетающимся шагом Мэтью ощущал все более  безоглядную
веселость.
   Он свернул на "Канаву". В этой узкой улице чувствовалось больше  жизни,
чем на всех широких центральных улицах. "Канава" так  и  бурлила  каким-то
скрытым оживлением, из всех углов, даже из-за тонких стен домиков  неслось
бесконечное  разнообразие  звуков  -  голоса,  смех,  вой  собаки,   звуки
мелодиума [музыкальный инструмент вроде аккордеона], пение. Мэтью подумал,
что здесь не ложатся спать спозаранку; здесь он чувствовал  себя  в  своей
стихии, и, остановившись, как вкопанный, перед  освещенным  окном,  откуда
слышалось шумное хоровое пение, он вдруг,  как  возбужденный  пес,  поднял
вверх голову и присоединил свой громкий пьяный голос к хору. Музыка тотчас
оборвалась, через некоторое время окно  распахнулось  и  на  голову  Мэтью
дугой полился поток помоев. Поток не попал в цель, отклонившись  всего  на
какой-нибудь фут, и только забрызгал ему брюки. Мэтью отступил с честью  и
весело пошел дальше.
   На полдороге от дома, куда он направлялся, его ноздри раздулись, почуяв
вкусный аромат  поджаренной  свинины,  распространявшийся  из  дома,  мимо
которого он проходил: видно, там готовили  запоздалый  ужин.  Мэтью  вдруг
почувствовал голод и, осмотревшись вокруг, заметил через  дорогу  открытую
еще лавчонку, нечто вроде закусочной, где  продавались  такие  деликатесы,
как пироги, пудинги, студень  из  головизны  и  рубцы  с  луком.  Движимый
внезапным побуждением, Мэтью перешел улицу, и,  пробормотав  заплетающимся
языком: "Дамы подождут - Мэтью хочет кушать. Надо  подкрепить  свои  силы,
дружок", он величественно вступил в лавку. Но тут голод, вызванный  виски,
оказался сильнее всей его светскости, и он рявкнул:
   - Швырни-ка, мне мясного пирога, да поживее,  и  хорошенько  полей  его
соусом!
   - На один пенс или  на  два?  -  спросил  стоявший  за  прилавком  юнец
довольно засаленного вида.
   - На шесть, ты soor, - сказал дружелюбно Мэт. - Думаешь, мне достаточно
ваших жалких порций? Ах, ты, bobachee! Достань самый большой пирог и давай
его сюда, ну!
   Он бросил на прилавок монету, взял поданный  ему  завернутый  в  газету
пирог и, считая неприличным для себя есть его здесь, вышел из лавки. Шагая
по мостовой, он разорвал газету и, запихивая в рот один за другим  большие
куски пирога, стал жадно есть, оставляя за собой следы этого пиршества  на
радость всем изголодавшимся кошкам улицы.
   Покончив  с  пирогом,  он  удовлетворенно  вздохнул,  и,   вспомнив   о
приличиях, обсосал пальцы и брезгливо  обтер  их  носовым  платком.  Затем
пошел быстрее, сытый, пьяный и жаждущий на десерт других, более утонченных
и острых наслаждений.
   Он добрался, наконец, до цели,  без  труда  разыскал  дом,  так  как  в
Ливенфорде заплутаться было невозможно, и некоторое время стоял перед ним,
глядя на луч света, слабо  проходивший  сквозь  шторы.  На  миг  отголосок
прежнего, детского ужаса перед этим домом проснулся в его душе и  заставил
его поколебаться. Но, подстрекаемый мыслью о наслаждениях,  ожидавших  его
там,  он  схватился  за  дверной  молоток  и  громко   постучал.   Резкий,
металлический звук разнесся по всей улице, а когда он затих,  раскатившись
эхом  в  ущелье  переулка,  и  замерли  последние  отголоски,  их  сменила
настороженная тишина, казалось, обнимавшая дом не  только  снаружи,  но  и
внутри. Мэтью долго стоял на пороге. А когда он,  наконец,  почти  решился
снова постучать, дверь медленно приоткрылась, оставляя  узкий  проход.  Но
Мэтью не смутила негостеприимная узость  этого  отверстия,  и,  умудренный
опытом, он немедленно придержал ногой дверь.
   - Добрый вечер, дорогая леди, - хихикнул он. - Принимаете?
   - Что вам нужно? - спросил тихо грубый  женский  голос  из  темноты  за
дверью.
   - Полюбоваться на ваше прелестное лицо, дорогая, - отвечал Мэтью  самым
любезным образом. - Ну же, не будьте  так  жестоки  и  бессердечны!  Дайте
взглянуть на ваши блестящие глазки и стройные лодыжки.
   - Кто вы такой? - повторила резко женщина. - Кто вас сюда послал?
   - Я старый житель Ливенфорда, милочка, недавно воротился из-за  границы
- и не с пустым кошельком! - Он заманчиво побренчал серебром в  кармане  и
захохотал отрывистым глупым смехом.
   Наступила пауза, потом голос сказал решительно:
   - Уходите! Вы ошиблись. Здесь приличный дом. Мы не желаем иметь с  вами
никакого дела, - и она сделала попытку захлопнуть дверь перед  его  носом.
При других  условиях  этого  резкого  отпора  было  бы  достаточно,  чтобы
помешать Мэтью войти, и он, несомненно, убрался бы оттуда, но сейчас  нога
не  давала  женщине  захлопнуть  дверь,   и   он   ответил   с   некоторой
заносчивостью:
   - Полегче, мэм! Поменьше важности и строгости! Вы имеете дело с упрямым
парнем. Впустите меня, не то я подниму такой шум, что вся улица сбежится к
вашему дому. Да, да, весь город созову сюда!
   - Убирайтесь вон сейчас же, или я вызову полицию, - сказала женщина уже
менее твердо, после минутного молчания, казалось, полного нерешимости.
   Мэтью  торжествующе  подмигнул  темноте,  чувствуя,  что   победил,   с
гордостью убеждаясь, что всегда умеет покорить женщину грубостью.
   - Нет, не вызовете, - возразил он хитро. - Вам вовсе не хочется,  чтобы
здесь побывала  полиция.  Я  это  знаю  не  хуже  вас.  Я  как  раз  такой
джентльмен, какой вам нужен, вот сейчас увидите!
   Она не ответила,  и,  ободренный  ее  молчанием,  чувствуя,  что  отпор
сильнее разжег в нем желание, он пробормотал:
   - Я войду и погляжу на тебя одним глазком, куколка! - И,  протиснувшись
плечом в узкое  отверстие  двери,  он,  постепенно  наступая,  очутился  в
передней.
   Здесь он на миг зажмурился от света лампы, которую  женщина  держала  в
руке и теперь приблизила к самому его носу, потом нижняя губа его отвисла,
и он, не веря глазам, бесцеремонно уставился на женщину. Ее  отталкивающее
лицо  было  обезображено  большим  багровым  родимым  пятном,  похожим  на
мясистый полип, который присосался к ней я разъел ей  щеку  и  шею.  Глаза
Мэтью невольно притягивало это лицо,  как  болезненно  притягивает  всякое
диковинное уродство.
   - Что вам нужно? - повторила она резким тоном.
   Мэтью пришел в замешательство. С усилием отвел он глаза от ее лица,  но
когда  огляделся  в  просторной  высокой  передней,   к   нему   вернулось
присутствие духа, и он подумал,  что  в  доме  есть  и  другие  комнаты  -
комнаты, в которых скрыты заманчивые тайны.  Эта  женщина  была,  конечно,
только  сводня,  содержательница  дома,  и  за  одной  из  дверей   здесь,
несомненно, его ожидает масса удовольствия. Он опять взглянул на  женщину,
и опять ее уродство приковало к себе его глаза так, что он не мог  отвести
их и невольно пробормотал:
   - Ужасный рубец! Как это вы его получили?
   - Кто вы такой? - повторила женщина с раздражением. - В  последний  раз
спрашиваю! Отвечайте, или я вас вышвырну отсюда.
   Мэтью в эту минуту забыл об осторожности.
   - Мое имя Броуди, Мэтью Броуди, - промямлил он рассеянно. -  А  где  же
девочки? Я ради них пришел. Вы мне не подходите.
   Пока он говорил, женщина в свою очередь рассматривала его, и в мигающем
свете лампы казалось, что удивление и тревога  сменяли  друг  друга  в  ее
угрюмых чертах. Наконец она сказала с расстановкой:
   - Я вам уже объясняла, что вы не туда попали, у нас не такой  дом,  как
вы думаете. Здесь вы не найдете для себя развлечений. В доме никто,  кроме
меня, не живет. Это - истинная правда. Советую вам сейчас же уйти.
   - Не верю я вам! - крикнул сердито Мэтью,  и,  так  как  гнев  его  все
возрастал, он поднял страшный шум.
   - Вы лжете, вот и все! Думаете, нашли дурака и этой сказкой отделаетесь
от него! Как бы не так! Думаете, я допущу, чтобы меня выгнала такая особа,
как вы? Меня, который побывал  на  другом  конце  света!  Нет!  Я  ворвусь
насильно в каждую комнату  этого  проклятого  дома  раньше,  чем  вы  меня
выгоните!
   В ответ на поднятый им  шум  с  верхней  площадки  внутренней  лестницы
раздался чей-то голос, и в ту же минуту женщина закрыла Мэту рот рукой.
   - Заткните глотку, я вам говорю! -  прошипела  она  злобно.  -  Вы  так
орете, что сбегутся все соседи. Какого  дьявола  вы  врываетесь  в  дом  и
беспокоите честную женщину? Вот здесь, в этой комнате, вы  будете  сидеть,
пока не вытрезвитесь. А тогда я с вами поговорю по-своему!  Сидите  тут  и
ждите, пока я вернусь, иначе вам плохо придется!
   Она схватила его за руку у плеча и, открыв одну из дверей, выходивших в
переднюю, грубо втолкнула его в маленькую гостиную.
   - Здесь ждите,  слышите?  Иначе  всю  жизнь  потом  будете  каяться!  -
крикнула она, яростно глядя на Мэта, потом захлопнула дверь и оставила его
одного в холодной неуютной комнате.
   Она ушла  раньше,  чем  его  отуманенный  мозг  успел  сообразить,  что
произошло. Мэт осмотрел холодную маленькую гостиную, куда  его  втолкнули,
со смешанным чувством досады и отвращения.  Ему  ярко  вспомнились  другие
дома, где он кружился в вихре шальной музыки и веселого,  громкого  смеха,
где яркий свет играл на сочной теплоте красного плюша и  почти  обнаженные
женщины соперничали друг с другом, добиваясь благосклонного внимания.
   Не пробыл он и трех минут в этой комнате, как  пьяные  мысли  пришли  в
некоторый порядок, он осознал всю нелепость того, что  столь  многоопытный
мужчина, как он, позволил запереть себя в этой клетушке, и в  нем  созрела
пылкая решимость. Им не удастся держать его взаперти в этой коробке, в  то
время как где-то под самым его носом веселятся! Он  двинулся  к  двери,  с
сугубыми предосторожностями открыл ее и на цыпочках выбрался снова в ту же
просторную переднюю.  Сюда  доходил  сверху  слабый  гул  голосов.  Мэтью,
крадучись, осмотрел переднюю. В нее выходило еще три  двери,  и  он  долго
смотрел на них, нерешительно и в то же время с надеждой, наконец остановил
свой выбор на той, которая находилась напротив гостиной, осторожно  шагнул
к н