ю  улицу.  Тишина  на  улице  радовала  его,  на  безлюдье   дышалось
свободнее. Последние три месяца ему  тяжело  было  встречаться  со  своими
согражданами,  и  отсутствие  людей  на  улице  давало   передышку   мукам
уязвленной, но не сломленной  гордости.  Можно  было  на  несколько  минут
смягчить выражение непреклонности, которое он постоянно носил на лице, как
маску, и мысленно полюбоваться своей неукротимой волей. Да, трудную задачу
взял он на себя за последние три месяца, но он ее выполнил, черт возьми! В
него пускали множество стрел, и вонзались эти стрелы  глубоко,  но  он  ни
разу ни словом,  ни  жестом  не  обнаружил  перед  людьми  мук  раненой  и
оскорбленной гордости. Он победил.
   Думая об этом, Броуди сдвинул назад шапку,  сунул  большие  пальцы  под
мышки и, раздувая ноздри прямого носа, жадно втягивал ими морозный воздух,
с вызовом оглядывая пустынную улицу. Несмотря на резкий холод, на  нем  не
было ни пальто, ни шарфа: он очень гордился своей закаленностью и презирал
такие признаки слабости. "К чему пальто такому здоровому человеку, как я?"
- говорила вся его поза. А ведь сегодня утром ему,  чтобы  по  обыкновению
облиться холодной водой, пришлось сначала  разбить  тонкую  корку  льда  в
кувшине. Зимняя погода была ему по душе. Он наслаждался жестоким  холодом,
жадно, всей грудью вдыхал морозный воздух, и при этом в рот  ему  попадали
белые порхающие снежинки, таяли на языке, как облатки причастия, вливали в
него свежесть и бодрую силу.
   Вдруг он увидел приближавшегося человека. Только самолюбие не позволило
Броуди скрыться в лавку, так как в подходившем он узнал  одного  из  самых
сладкоречивых, хитрых и лукавых сплетников в городе.
   - Ах, будь проклят твой змеиный язык! - пробурчал он, слыша  нее  ближе
тяжелые, заглушенные снегом шаги и видя, что тот, к  кому  относилось  это
замечание, не спеша переходит улицу. - С удовольствием  вырвал  бы  его  у
тебя. Э, да он идет сюда. Так я и знал!
   Подошел Грирсон, закутанный до самых ушей, посиневший от холода. Как  и
предвидел Броуди, он остановился.
   - Доброе утро, мистер Броуди, - начал он тоном, который  одинаково  мог
сойти и за почтительный и за иронический.
   - Здорово, - отрывисто буркнул Броуди.  Тайный  яд,  источаемый  языком
Грирсона, уже заставил его не раз жестоко страдать, и он относился к этому
человеку с глубокой подозрительностью.
   - А мороз все держится! - продолжал Грирсон. - Ну и  злая  же  выдалась
зима!.. Но вас, я вижу, ничто не берет, дружите. Можно подумать, что вы  -
железный, право, так легко вы все переносите.
   - Погода мне нравится, - резко ответил Броуди, с презрением уставившись
на посиневший нос собеседника.
   - Дело только в том, - плавно продолжал  Грирсон,  -  что  эти  упорные
морозы  когда-нибудь  должны  кончиться.  Рано  или  поздно   лед   должен
тронуться. Чем крепче мороз, тем сильнее оттепель. В один прекрасный  день
здесь наступят большие  перемены!  -  он  с  притворно-простодушным  видом
посмотрел на Броуди.
   Тот прекрасно понял двоякий смысл этой тирады,  но  не  был  достаточно
находчив, чтобы ответить в тон.
   - Вот как? - заметил он только  неуклюже  и  усмехнулся.  -  Вы  мудрый
человек, Грирсон.
   - Вы мне льстите, мистер Броуди!  Это  просто  тонкое  чутье,  то,  что
римляне называли "умением предсказывать погоду".
   - Да вы и ученый к тому же, я вижу.
   - Мистер Броуди, - ничуть не смущаясь,  продолжал  Грирсон,  -  сегодня
утром в мой дом залетел маленький реполов, он чуть не погиб от  холода.  -
Грирсон покачал головой. - Такая погода, должно быть, ужасна для птичек...
и для бездомных, которым негде укрыться. - Затем, не дав  Броуди  вставить
ни слова, он прибавил: - Как поживает все ваше семейство?
   Броуди заставил себя спокойно ответить:
   - Очень хорошо, благодарю вас. Несси делает блестящие успехи  в  школе;
вы, должно быть, слышали об этом. В нынешнем году  она  тоже  возьмет  все
первые награды. - "Вот на-ка, выкуси! - подумал он  про  себя.  -  Небось,
твоему взрослому остолопу всегда приходится  уступать  первое  место  моей
умнице-дочке".
   - Не слыхал. Что ж,  это  очень  приятно.  -  Грирсон  помолчал,  потом
сладеньким голоском спросил:  -  А  от  старшей  дочери,  от  Мэри,  давно
получали известия?
   Броуди заскрипел зубами, но овладел собой и сказал с расстановкой:
   - Прошу вас не упоминать это имя в моем присутствии.
   Грирсон изобразил величайшее смущение.
   - Простите, ради бога, если я огорчил вас.  Признаться,  к  этой  вашей
дочке я всегда питал слабость. Меня очень встревожила ее  долгая  болезнь.
Но на днях кто-то говорил, будто она нашла себе место  в  Лондоне.  Должно
быть, ей помогла устроиться та семья из Дэррока - Фойли, я  хочу  сказать.
Впрочем, вам, я думаю, известно не больше, чем мне.
   Он прищурился и, посмотрев искоса на Броуди, добавил:
   - Я очень интересовался всей этой историей. Из простого  человеколюбия,
- вы, конечно, понимаете. Мне от души ее жалко было, когда  бедный  крошка
умер в больнице.
   Броуди смотрел ему в лицо, как окаменелый, но пытка продолжалась.
   - Говорили, что мальчик родился прехорошенький и  доктору  было  ужасно
неприятно, что он не сумел его спасти. Зато в  матери  он  принял  большое
участие. И ничего удивительного - случай-то уж очень необыкновенный, а тут
еще и воспаление  легких,  и  другие  осложнения.  -  Он  печально  потряс
головой. - И какое несчастье, что отец ребенка погиб и не мог  жениться  и
сделать ее честной женщиной!..  Ах,  простите,  мистер  Броуди,  я  совсем
забыл! Разболтался тут по глупости своей, а вам-то каково это  слушать!  -
ехидно извинился Грирсон. Он задел Броуди за живое, заставил его дрогнуть,
и теперь у него хватило ума вовремя отступить.
   Броуди видел его насквозь. Внутренне он корчился от  злобы,  но  только
сказал тихим, сдавленным голосом:
   - Ваш  ехидный  язык  может  шуметь,  как  Велхолская  речка,  мне  это
решительно все равно.
   Это  был  промах  с  его  стороны,  так  как  слова  его  давали  повод
возобновить травлю, и Грирсон не замедлил за него ухватиться. Он сказал  с
елейной усмешечкой:
   - Вот это здорово, ей-богу! Вот уж  подлинно  несокрушимый  дух!  Можно
только восхищаться, мистер Броуди, тем,  как  твердо  вы  переносите  этот
позор! Другой человек  с  таким  видным  положением  в  городе  легко  мог
окончательно пасть духом после такого скандала, - ведь целыми месяцами  об
этом трубили во всем городе!
   - Шушуканье и уличные сплетни меня не трогают, - отпарировал  Броуди  с
бурно вздымавшейся грудью.  Он  готов  был  убить  Грирсона  взглядом,  но
достоинство не позволяло ему употребить другое оружие, а  гордость  мешала
уйти.
   - Так, так, - раздумчиво протянул Грирсон, - я и говорю, другого совсем
бы с ног свалило то, что он стал предметом негодования негодных  святош  и
посмешищем всего города. Знаете, что я вам скажу, -  добавил  он,  понизив
голос с таким видом,  словно  это  только  что  ему  пришло  в  голову,  -
обыкновенного человека все это довело бы до того, что он запил бы с горя.
   Броуди метнул на него взгляд сверху вниз из-под кустистых  бровей.  Вот
как, значит, про него распространяют уже и эту клевету?
   - Ничто так не поддерживает человека, как капелька хмельного,  особенно
в такую погоду! - вкрадчиво тянул Грирсон. - Ну, мне пора, холодно  стоять
тут и болтать. Будьте здоровы, мистер Броуди.
   И,  раньше  чем  Броуди  успел  что-нибудь  сказать,  Грирсон  поспешно
ретировался.
   Он весь дрожал, озябнув от долгого стояния на морозе, но  его  согревал
упоительный жар внутреннего довольства. Он ликовал, вспоминая, как  что-то
дрогнуло в суровых глазах Броуди, когда его остро отточенные стрелы попали
в цель, он тешился тем бурным  тяжким  вздохом,  который  в  конце  концов
вырвался у Броуди под действием их яда. Он хихикал, предвкушая, как  будет
острить на этот счет сегодня вечером в клубе. Все  там  лопнут  со  смеху,
когда он перескажет им весь разговор. А почему ему и не унизить лишний раз
этого упрямого быка? Что он о себе воображает, расхаживая с таким  наглым,
высокомерным видом? И какой человек способен был бы выгнать из дому родное
дитя, как собаку, в такую ночь? Оттого и новорожденный умер.  И  Мэри  это
чуть не убило, если верить тому, что говорят люди: и воспаление  легких  и
родильная горячка, - бог знает чего только она не перенесла!  Хотя  она  и
оказалась беспутной, а все же это безобразие со стороны отца так поступить
с дочерью!
   Погруженный в такие размышления, Грирсон уходил все дальше, пока совсем
не исчез из виду.
   А Броуди смотрел ему вслед, сжав губы в одну  тонкую  изогнутую  линию.
Вот так они поступают, - думал он. -  Они  бы  рады  побить  его  камнями,
лягать  его,  кромсать  его  на  клочки  теперь,   когда   его   положение
пошатнулось. Но при одной этой мысли он гордо выпрямился. Кто сказал,  что
его положение пошатнулось? Пусть те, кто так  думает,  подождут  -  и  они
увидят. Всю эту неприятность пронесет, как  тучу,  через  месяц-другой  ее
будут помнить только очень смутно. Подлинные его друзья,  дворяне,  видные
люди их округи, отнесутся к нему только сочувственно,  пожалеют  его.  При
воспоминании обо всем, что он пережил, его стиснутые губы слегка дрогнули.
Те несколько недель, когда Мэри лежала в больнице и была  между  жизнью  и
смертью,  он  оставался  тверд  и   непоколебим,   как   скалистый   утес,
непреклонный в своем решении отречься от дочери. Он считал, что  она  сама
своим поведением осудила себя на изгнание из общества, и открыто  заявлял,
что предоставит ей гнить вне круга порядочных людей. Ни немая печаль жены,
ни громкие пересуды и сильно поколебавшийся авторитет  его  в  городе,  ни
жестоко уязвившая его беседа с глазу на глаз с доктором Ренвиком, ни позор
публичных оскорблений и обвинений - ничто не поколебало  его,  не  сломило
его упорства. Он не желал больше видеть Мэри, и непреклонность его решения
теперь утешала его, помогала успокоиться. Люди так и не узнают, сколько он
выстрадал: удар, нанесенный его гордости, был почти смертелен.  С  злобным
удовольствием он подумал о том, чем утешался все эти горькие месяцы,  -  о
катастрофе на Тэйском мосту! О смерти внебрачного ребенка  Мэри  он  думал
без всякого удовлетворения, - он с самого начала отрекся  от  него,  -  но
мысль о размозженном теле Фойля (печальные  останки  его  были  найдены  и
теперь гнили в Дэррокской земле) редко покидала его.  Она  была  бальзамом
для  его  уязвленного  тщеславия.  Его  воображение   упивалось   ужасными
подробностями. Ему было все равно, что погибла  сотня  других  людей.  Все
крушение было в  его  глазах  актом  справедливого  возмездия.  Денис  был
единственный человек, обидевший его, посмевший дать ему отпор, - и  теперь
он мертв. Сладкое утешение!
   Он повернулся, чтобы  войти  в  лавку,  но  его  снова  остановили.  Из
соседней  двери  с  тревожной  боязливостью  кролика  выскочил   маленький
человечек и поздоровался с ним. Это был Дрон. Хмурое лицо Броуди  выразило
презрение при виде того, как  судорожно  дергался  этот  человек.  К  нему
вернулась самоуверенность, как всегда, когда он видел, что внушает  другим
страх, и он с презрительным равнодушием пытался угадать цель визита Дрона.
"Хочет сообщить о появлении на свет нового отпрыска?"  -  предположил  он,
заметив, что у Дрона сегодня такой вид, точно он с трудом что-то скрывает.
   Дрон и  в  самом  деле  держал  себя  необычайно  странно:  трепеща  от
сдерживаемого радостного возбуждения, он быстро потирал руки, его  белесые
ресницы непрерывно мигали, ноги дергались, как перед  припадком,  и  он  с
трудом пытался заговорить.
   - Да ну же, выкладывайте! - фыркнул  Броуди.  -  Долго  вы  еще  будете
задерживать меня на моем собственном  пороге?  Какого  рода  животным  бог
благословил вас на этот раз?
   - Это не совсем  то,  -  возразил  Дрон  торопливо,  в  новом  приступе
конвульсий,  и  продолжал  медленно,  как   человек,   который   повторяет
старательно затверженный урок:
   - Мне как раз подумалось: вполне ли вы уверены, что вам не  понадобится
мое помещение, то, которое я вам предлагал в конце  прошлого  года?  -  Он
кивнул головой в сторону пустого магазина. - Вы, может быть, забыли, что в
тот день вы вытолкали меня на улицу, но я-то этого не забыл! Я  не  забыл,
что вы швырнули меня на мостовую, так что я растянулся  во  всю  длину!  -
Голос Дрона при последних словах перешел в визгливый крик.
   - Вы просто упали, милейший, вот и все. Если  вам  нравится  лежать  на
собственной заднице перед моей дверью - это  уж  ваше  дело.  А  если  это
оказалось не так приятно, как вы полагали, расскажите об этом своей  жене.
Меня это не касается, - сказал  хладнокровно  Броуди.  Но  он  не  мог  не
заметить выражения лица Дрона,  в  котором  боролись  два  противоположных
чувства, этого взгляда  полуиспуганного,  полуликующего  кролика,  который
видит, что его враг запутался в собственных силках.
   - Я спрашивал, уверены ли вы... - захлебывался Дрон,  не  заметив,  что
его перебили, - вполне ли вы уверены, что  вам  не  нужно  мое  помещение?
Потому что, если бы вы теперь и захотели, вы его не  получите.  Я  его  не
отдал внаймы, я его продал! Я его  продал  фирме  Манджо  и  Кь  "Шляпы  и
галантерея". - Он прокричал последние слова с триумфом, потом стремительно
продолжал: - И продал с барышом, потому что у них средства неограниченные.
Они здесь откроют большой шикарный магазин, где будет все... и специальный
отдел шляп и отдельная витрина для них. Я знал, что  вам  будет  интересно
узнать эту новость, и мне не терпелось вам ее рассказать. В ту же  минуту,
как я подписал контракт, я прибежал сюда. - Он уже вопил, как в  истерике.
- Что, нравится? Кушайте на здоровье, пока вас не вырвет, вы,  здоровенный
бешеный бык! Это вас научит, как обижать людей, которые слабее вас.
   И, прокричав это, Дрон, словно боясь, что  Броуди  накинется  на  него,
завертелся волчком и юркнул в свою лавку.
   Броуди стоял, точно застыв на месте. Трусливое злорадство Дрона  ничуть
его не тронуло, но новость, им сообщенная,  означала  катастрофу.  Неужели
его несчастьям не будет конца? Фирма Манджо, основанная в Глазго и вначале
только там и торговавшая, с некоторого времени вытягивала уже  щупальца  в
соседние  районы;  Манджо  были  пионерами,  оценившими  все  преимущества
системы  филиалов,  и,  наводнив  большинство  городов  Ленаркшира  своими
магазинами,  теперь   постепенно   захватывали   в   свои   руки   города,
расположенные вниз  по  реке  Клайд.  Броуди  понимал,  что  это  означало
разорение многих местных торговцев, ибо фирма  Манджо  использовала  такие
средства пиротехнического характера, как дешевые распродажи и  ослепляющие
публику витрины, на которых товар был расценен не в обыкновенных,  честных
шиллингах, а в обманчивых цифрах,  хитро  оканчивающихся  дробными  долями
пенса, например, 11 3/4 пенса, а все  вещи  снабжены  нарядными  мишурными
этикетками, которые своим заманчивым видом искушали покупателя,  и  такими
надписями, как, например: "Все для детишек", или "Настоящая дешевка",  или
даже "Высший шик!" А кроме того, фирма Манджо  побивала  конкурентов  тем,
что немилосердно снижала цены. Она уже открыла свои отделения и в  Дэрроке
и в Эрдфилене. Броуди это было известно,  но,  несмотря  на  то,  что  они
торговали не одними шляпами, он до сих пор льстил себя надеждой,  что  они
оставят  в  покое  Ливенфорд,  где  имеется  его  предприятие,  так  давно
основанное и пустившее такие крепкие корни. Он  пренебрежительно  говорил,
что в Ливенфорде  им  не  удастся  продать  ни  одной  шляпы  в  год.  Но,
оказывается, Манджо все-таки открывают  здесь  магазин!  Он  понимал,  что
предстоит борьба, и намерен был бороться  яростно:  пускай  они  попробуют
свалить Джемса Броуди и затем несут все последствия! Вдруг он вспомнил,  в
каком близком соседстве от него будет новый магазин, и в приливе  злобного
возмущения погрозил кулаком пустой лавке, отвернулся и вошел к себе.
   А войдя, накинулся на Перри, как всегда кроткого и суетливого:
   - Чего ты тут подсматриваешь за мной,  овечья  твоя  душа?  Занялся  бы
чем-нибудь для разнообразия! Мне осточертела твоя скучающая физиономия.
   - А чем прикажете мне заняться, сэр? Покупателей нет.
   - Я вижу, что покупателей нет. Уж не хочешь ли ты намекнуть, что у меня
торговля идет тихо, это у меня-то, в самом лучшем и  солидном  предприятии
города! Просто из-за снега сегодня никто  не  приходит,  осел  ты  этакий!
Прибери немного в лавке или возьми кусок мыла  да  ступай  вымой  ноги,  -
прикрикнул на него Броуди и, хлопнув дверью, ушел к себе в контору.
   Сел. Здесь он был один, и голова, которую он нес так  высоко  и  гордо,
слегка склонилась, произошедшая в нем  едва  ощутимая  перемена  выступила
яснее в легкой впалости, едва тронувшей  гладкую,  твердую  линию  щек,  в
тонкой морщинке горечи, залегшей в  углу  рта.  "Херолд"  лежал  на  столе
нераскрытый. Броуди вот уже с  месяц  не  заглядывал  в  газеты  -  весьма
многозначительный симптом! С равнодушным отвращением смахнул он газету  на
пол сердитым взмахом  ладони.  И  сразу  той  же  рукой  полез  в  карман,
привычным машинальным жестом вытащил трубку и кисет с  табаком,  посмотрел
на них вдруг, точно удивляясь, как они попали  к  нему  в  руки,  потом  с
недовольной гримасой положил их перед  собой  на  стол.  Сегодняшнее  утро
принесло ему столько неприятностей, что и курить не хотелось.
   В комнатке жарко горели угли в камине, а он, несмотря на свою  хваленую
нечувствительность к холоду, внезапно почувствовал, что  озяб.  Когда  его
начало знобить, он вспомнил слова  Грирсона:  "Ничто  так  не  спасает  от
холода и  ничто  так  не  подбадривает  человека,  как  капелька  спирта".
"Капелька"! Что за выражение для взрослого мужчины! Но такая уж у Грирсона
привычка выражаться, и говорит он тихо, как мурлычет, а манеры смиренные и
вкрадчивые. Из фразы,  брошенной  Грирсоном,  можно  заключить,  что  его,
Броуди, ославили пьяницей, а ведь он уже  много  месяцев  в  рот  не  брал
хмельного.
   Он нетерпеливо вскочил со стула и стал  глядеть  в  заиндевевшее  окно.
Снег, снег повсюду: на земле,  на  замерзшей  реке,  на  крышах  домов,  в
воздухе, - все сыплет  и  сыплет  с  таким  ожесточенным  упорством,  что,
кажется,  никогда  не  перестанет  идти.  Кружившиеся  в  воздухе   хлопья
невыносимо угнетали тем, что их такое множество. Броуди смотрел,  смотрел,
и притаившаяся где-то в мозгу  мысль  начала  вдруг  расти,  пухнуть.  Его
смутно мучила слепая несправедливость этого  обвинения  за  глаза  в  том,
будто он ищет утешения в вине. "Что же, -  пробормотал  он,  -  все  равно
осуждают, так хоть бы  удовольствие  получить,  не  обидно  было  бы".  От
тоскливой картины за окном снова повеяло на него холодом. Он вздрогнул, но
продолжал рассуждать сам с собой. Эта склонность к беседе  с  самим  собой
была чем-то совершенно  новым,  но  ему  казалось,  что,  когда  он  вслух
высказывает свои мысли, они делаются менее путаными, становятся яснее  ему
самому. "Говорят, что я выпиваю, вот как! Эти негодные свиньи всегда  рады
выдумать про человека такое, чего и в помине нет. Но видит  бог,  на  этот
раз я их поймаю на слове. Это как раз мне и нужно сейчас,  чтобы  отшибить
во рту вкус всего того, что наговорил мне тут кривоногий  наглец!  Ох,  уж
эти мне "глоточки", да "капельки", да сладенькие "извините, пожалуйста", и
"с вашего позволения", и все его расшаркивания, и поклоны до самой  земли!
Когда-нибудь я как стукну его. так он у меня полетит кувырком.  А  сейчас,
после такого утра, не грех бы и в самом деле прополоскать горло".  -  И  с
мрачной гримасой он иронически заключил, обращаясь к пустой комнате:
   - Во  всяком  случае,  благодарю  вас,  мистер  Грирсон,  благодарю  за
превосходную мысль, которую вы мне подали!
   Затем