в  твою  старую  глотку.  Подставляй
стакан! Пить - так пить как следует, по всем правилам.
   Удивленная старуха повиновалась, и когда он снова щедро налил  ей,  она
стала пить уже не торопясь, смакуя, причмокивая губами и задерживая  виски
на языке, бормоча между глотками:
   - Вот это настоящий напиток. Очень  любезно  с  твоей  стороны,  Джемс,
уделить мне так много. Никогда еще не пила столько сразу.  Непривычно  мне
это.
   Она молчала, пока  в  стакане  еще  оставалась  жидкость,  затем  вдруг
выпалила:
   - Ох, так и щиплет язык, право! Честное слово, я  опять  чувствую  себя
молодой. - Она  захихикала.  -  А  знаешь,  что  мне  вспомнилось?  -  Она
захихикала громче.
   Ее веселое настроение вызвало у Броуди хмурую усмешку.
   - Да? - протянул  он.  -  Что  же  тебе  вспомнилось,  старуха?  Скажи,
посмеемся, если смешно.
   Она засмеялась еще громче и закрыла сморщенное лицо узловатыми руками в
припадке  безудержного  веселья.  Наконец  жеманно  открыла   один   глаз,
наполненный пьяными слезами, и шепнула, задыхаясь:
   - Мыло! Я вспомнила о мыле.
   - О мыле! Вот как, - передразнил он ее. - Очень кстати!  Что,  помыться
захотелось? Смею тебя уверить, что тебе давно следовало это сделать.
   - Нет, нет, - хихикала она. - Не оттого. Просто я вспомнила, что делали
женщины в те годы, когда я была еще молода, если им хотелось выпить, чтобы
хозяин не знал об  этом.  Они...  ха-ха...  они  брали  четверть  пинты  у
сельского лавочника и просили записать на счет как  мыло...  мыло!  -  Она
совсем изнемогала от смеха при мысли об этой тонкой уловке и опять закрыла
лицо руками. Но через минуту открыла его, посмотрела на сына и добавила: -
Я-то никогда этого не делала.  Нет!  Я  была  степенная  женщина  и  умела
наводить чистоту в доме без _такого_ мыла!
   - Ну, ну!  Похвастайся!  -  фыркнул  он.  -  Расскажи,  какая  ты  была
примерная женщина! Я послушаю.
   - Да,  в  то  время  мне  жилось  хорошо,  -  продолжала  она,  уйдя  в
воспоминания и в своем опьянении утратив весь свой страх перед сыном.
   - Но все же со многим приходилось мириться. Отец твой нравом походил на
тебя, как две капли воды. Такой же заносчивый, а уж вспыльчив -  настоящий
порох! Придет, бывало, ночью и, если ему что не по вкусу, сразу  накинется
на меня. Но я себя в обиду не давала, нет! - Она помолчала, взгляд ее стал
задумчив. - Помню все, как будто это было вчера. Ох, и  горд  же  он  был,
горд, как сам дьявол!
   - Что ж, разве ему нечем было гордиться?  -  воскликнул  Броуди  резко,
убеждаясь, что виски подействовало на мать совсем не так, как он ожидал, и
она перестала быть забавной. - Разве ты  не  знаешь,  из  какого  рода  он
происходил?
   - Да,  знаю,  как  же,  слыхала,  -  сказала  она  с  пренебрежительной
усмешкой, забыв в своей злобе всякую осторожность. - Он разыгрывал из себя
знатного барина - то ему подай, это принеси - и одевался, как какой-нибудь
герцог, и все толковал о своих предках да о  правах,  которые  он  мог  бы
иметь. Много раз слыхала я от него о его старинном родстве с  Уинтонами...
но я часто сомневаюсь, верил ли он в это сам.  Разное  бывает  родство,  -
добавила она с подавленным смешком, -  и  думается  мне,  что  его  предки
породнились с Уинтонами не в палатах, а на задворках.
   Броуди смотрел на нее пораженный, не веря своим ушам, и, наконец, когда
к нему вернулся дар речи, закричал:
   - Молчать! Молчать, старая дура! Кто ты такая,  чтобы  так  говорить  о
Броуди? И ведь ты сама теперь носишь это имя. Как смеешь ты чернить его  в
моем присутствии! - Он схватил бутылку за горлышко, словно хотел  швырнуть
ею в мать.
   - Полно, полно, Джемс, - пьяно лепетала она,  ничуть  но  смутившись  и
поднимая  в  знак  протеста  неуверенную,  дрожащую  руку.   -   Будь   же
рассудителен! Я не из тех птиц, что подтачивают собственное гнездо, и  все
это говорится так, в семейном кругу. Ты, наверное, знаешь, как  и  я,  что
вся эта истории началась очень, очень давно, когда Джэнет Дрегхорн,  дочка
старшего  садовника,  спуталась  с  молодым   Робертом   Броуди,   который
унаследовал титул герцога только много лет спустя. И никогда они  не  были
связаны ничем хотя бы похожим на брак.
   - Придержи свой грязный язык, старая пустомеля,  или  я  вырву  его,  -
зарычал Броуди. - Сидит тут и пачкает мое имя! Да ты помнишь  ли,  кто  ты
такая? Для тебя было счастьем, что мой отец женился на тебе. Ты... ты... -
он заикался, так его душил гнев, и с перекошенным лицом смотрел на мать.
   Она уже совсем опьянела  и,  не  замечая  ни  его  бешеного  гнева,  ни
испуганного взгляда Несси, продолжала лепетать, бессмысленно ухмыляясь:
   - Счастьем! Может быть, да, а может быть, и нет... Если бы ты знал все,
ты бы, может быть, считал, что это было счастьем для тебя...
   Она разразилась визгливым хохотом, и вдруг  ее  вставные  зубы,  всегда
плохо державшиеся, выпятились из-за губ, как зубы заржавшей лошади,  и  от
сотрясения, вызванного последним неудержимым  взрывом  веселья,  выскочили
изо рта и рассыпались до полу. Это было до  известной  степени  счастливой
случайностью, так как Броуди  непременно  ударил  бы  ее;  теперь  же  оба
смотрели на разбитую челюсть, лежавшую перед ними на полу, как рассыпанные
миндалины;  мать  -  с  уродливо  запавшими  щеками  и   вытянувшимся   до
неузнаваемости лицом, сын - с тупым удивлением.
   - Лежат перед тобой, как бисер перед свиньей, - засмеялся он наконец. -
Так тебе и надо за твою чертовскую наглость!
   - Мои зубы, такие хорошие зубы! Я носила их сорок лет! - причитала она,
сразу отрезвев, с трудом произнося слова.  -  У  них  была  такая  крепкая
пружинка! Что я теперь буду делать? Я не смогу есть! Я и говорить почти не
могу!
   - Вот и отлично! - проворчал Броуди.  -  По  крайней  мере,  не  будешь
чесать попусту свой лживый язык. Поделом тебе!
   - Их не починить! - плакалась она. - Но ты  бы  мог  купить  мне  новую
челюсть. Джемс!
   Ее полные отчаяния глаза все еще были устремлены на пол.
   - Я ведь не смогу прожевывать мясо, и от еды не будет  никакой  пользы.
Обещай, что ты купишь мне другую челюсть, Джемс.
   - Нет, на это не надейся! - отрезал он. - Для  чего  новые  зубы  такой
старухе, как ты? Ведь ты уже одной ногой в  могиле!  Долго  не  протянешь.
Считай, что тебя бог наказал!
   Она заплакала, ломая костлявые руки, бессвязно бормоча:
   - Что я буду делать? Мне никак без них не  обойтись!  Я  так  давно  их
ношу... Что будет со мной? Во всем виновато  виски.  Они  никогда  у  меня
раньше не выскакивали. Пропаду я без них!
   Сын, хмурясь, наблюдал ее смешное отчаяние, потом, отведя глаза,  вдруг
заметил  вытянувшееся  личико  Несси,  следившей  за  всей   этой   сценой
испуганно, но с напряженным вниманием.
   - Чего опять уставилась? - крикнул он на  нее.  (Настроение  его  резко
изменилось после замечаний матери.) - Почему ты не можешь заниматься своим
делом? Много ты этак успеешь! Ну, что такое с тобой?
   - Я не могу заниматься как следует при таком шуме, папа, - ответила она
боязливо, опуская глаза. - Он мне  мешает.  Мне  нелегко  сосредоточиться,
когда разговаривают.
   - Ах, вот оно что! Так что же, в доме довольно места. Если в кухне тебе
недостаточно удобно, посадим тебя в гостиной. Там ты ни звука не услышишь.
И не будет у тебя предлога бездельничать.
   Он  встал  и,  раньше  чем  Несси  успела  ответить,  подошел,   слегка
пошатываясь, к столу, сгреб все ее  книги  в  одну  беспорядочную  охапку,
зажал их в своих громадных руках, повернулся и важно направился к  дверям,
крича:
   - В гостиную! Лучшую комнату в доме для моей Несси! Там тебе  никто  не
помешает, и ты будешь работать усердно! Если ты  не  можешь  заниматься  в
кухне, будешь каждый вечер отправляться в гостиную.
   Несси послушно встала и пошла за ним  в  холодную,  пахнувшую  плесенью
гостиную, где он, натыкаясь в темноте на мебель, бросил, наконец, ее книги
на стол и зажег газ. Слабый свет, мерцая сквозь матовый колпак, заскользил
по холодной, ничем не покрытой поверхности красного стола, осветил пустой,
давно не топленный камин, весь холодный неуют заброшенной комнаты,  одетой
саваном пыли, подавляющую фигуру Броуди и съежившуюся фигуру девочки.
   - Ну вот ты и на  новом  месте!  -  воскликнул  он  громко,  уже  опять
повеселев. - И все к твоим услугам.  Придвинь  сюда  стул  и  начинай.  Не
говори, что я не забочусь о тебе.
   Он положил два пальца на стопку книг и раскидал ее по всему столу,  еще
больше перемешав и спутав все.
   - Ну вот, смотри, сколько у тебя тут места! Что ж  молчишь?  Не  можешь
сказать отцу спасибо?
   - Спасибо, папа, - прошептала она покорно.
   Он благодушно смотрел, как она  уселась  и  сгорбила  худенькие  плечи,
делая вид, что читает. Потом с преувеличенной осторожностью, на  цыпочках,
вышел из комнаты и, снова просунув голову в дверь, сказал:
   - Я приду через минуту посмотреть, как у тебя идет работа.
   Он воротился в кухню, очень довольный собой: для Несси сделано как  раз
то, что нужно. Он-то уж сумеет заставить ее работать! Мысленно  поздравляя
себя, он снова уселся в кресло и вознаградил себя  новым  стаканом  виски.
Только после этого  он  вспомнил  о  матери,  которая  по-прежнему  сидела
неподвижно как человек, пришибленный тяжкой  утратой,  с  тупым  взглядом,
словно какая-то сила высосала из нее всю жизнь.
   - А, ты еще здесь? - обрушился он на нее. - Минуту назад ты  так  бойко
работала языком, а теперь что-то уж больно присмирела.  Я  думал,  ты  уже
ушла высыпаться после всех твоих трудов. Ступай,  ступай!  Мне  до  смерти
надоело на тебя глядеть, - И так как она вставала медленно, он закричал: -
Живей! Чтобы я тебя здесь не видел!
   Пока он был в гостиной, она собрала с пола обломки  челюсти  и  теперь,
крепко зажав их в руке, вышла из кухни, сгорбившись, с убитым  видом.  Как
это было непохоже на ту веселую стремительность,  с  которой  она  недавно
побежала за стаканом!
   Оставшись один, Броуди еще усерднее стал прикладываться к бутылке, топя
в виски неприятное воспоминание о присутствии  матери  и  горький  осадок,
оставшийся от  ее  разоблачений.  Он  знал  хорошо,  что  в  ее  смущающих
старческих  воспоминаниях  крылась  печальная  правда,  но,  как   всегда,
предпочитал обманывать себя, сомневаясь в верности ее догадок. К этому его
упрямый и тяжеловесный ум всегда был  склонен,  а  теперь,  казалось,  еще
больше, благодаря щедрым возлияниям. И скоро он забыл весь разговор,  все,
кроме смешного и неожиданного происшествия с зубами, и, блаженно развалясь
в кресле, пьянел все больше и больше.
   Чем веселее ему становилось, тем больше он тяготился своим одиночеством
и, нетерпеливо покачивая ногой, беспрестанно поглядывал  на  часы,  ожидая
возвращения Нэнси. Но было только девять  часов,  и  он  знал,  что  Нэнси
вернется  не  раньше  десяти,  а  стрелки  двигались  с  такой  монотонной
медлительностью, несмотря на его усилия ускорить их  движение!  Он  встал,
начал ходить по комнате. У него уже мелькнула дикая мысль  прогуляться  по
улицам города,  ворваться  в  клуб  и  смутить  собравшуюся  там  компанию
несколькими грозными, умело подобранными словами. Но, хотя эта мысль очень
ему улыбалась, он, в конце концов, отверг ее,  боясь,  что  Нэнси  это  не
понравится. Его мрачное, угнетенное  настроение  рассеялось,  и,  неуклюже
слоняясь по кухне, с всклокоченными волосами, в измятой  одежде,  висевшей
на нем еще безобразнее, чем обычно, с болтавшимися, как цепы,  руками,  он
жаждал претворить в действие свое радостное возбуждение. Прошлое  было  на
время забыто, все внимание его  сосредоточилось  на  ближайших  нескольких
часах. Он снова был самим собой. Но время от времени, когда звук его шагов
казался ему слишком громким, он останавливался, боясь  обеспокоить  Несси,
и,  покачав  головой  с  укором  самому  себе,  начинал  шагать  тише,   с
преувеличенной осторожностью.
   В конце концов ему в кухне стало тесно.  Он  машинально  вышел  и  стал
бродить по дому. Поднялся по лестнице, прошел через площадку, открыл дверь
в комнату матери и, бросив ей колкое замечание, хихикнул про себя; вошел в
спальню Мэта, где с отвращением посмотрел на батарею флаконов и баночек  с
помадой для волос, потом, зажигая повсюду газ, так  что  весь  дом  засиял
огнями, очутился, наконец, у себя в  спальне.  Здесь,  покорный  какому-то
непреодолимому влечению, он медленно подошел к комоду, где  Нэнси  хранила
свои вещи, и, ухмыляясь хитро  и  вместе  сконфуженно,  начал  вынимать  и
рассматривать тонкое вышитое белье, купленное Нэнси на деньги, которые  он
давал ей. Он брал  в  руки  одну  за  другой  все  эта  красивые,  обшитые
кружевами вещи, гладил мягкое полотно, перебирал  тонкий  батист,  сжал  в
большом кулаке длинные чулки, мысленно облекая в эти надушенные одежды ту,
которой они принадлежали. В белизне белья  его  воспаленные  глаза  видели
алебастр тела,  бывшего  для  него  источником  восторгов  и  наслаждения.
Казалось, ткань, которую он сейчас держал в руках, заимствовала свой  цвет
от  той  молочно-белой  кожи,  которую  она  одевала.  Любуясь   здесь   в
одиночестве  этими  нарядными  принадлежностями  туалета,  он  походил  на
старого сатира, который, наткнувшись на сброшенный нимфой  наряд,  схватил
его и созерцанием разжигает в себе притупленную старостью похоть.
   Наконец он задвинул ящик, нажав на него коленом, и, крадучись, вышел из
спальни, тихонько закрыв за собой дверь, Но  как  только  он  очутился  за
дверью, стыдливо-лукавое выражение слетело  с  его  лица,  и  он  с  видом
человека,  успешно  осуществившего  некое  секретное  предприятие,   шумно
потирая руки, надувая щеки, сошел вниз. В передней открыл дверь в гостиную
и с шутливой важностью прокричал:
   - Разрешите войти, мэм? Или вы не принимаете сегодня?
   И, не ожидая ответа, которого, конечно,  и  не  дождался  бы,  вошел  в
гостиную, говоря тем же тоном:
   - Я обошел дом, проверил, все ли в порядке, и принял меры,  чтобы  тебя
никакие  воры  не  могли  потревожить.  Все  окна  освещены!  Пускай   эта
замечательная иллюминация покажет всем гнусным скотам, что в  доме  Броуди
живется весело.
   Несси не поняла, что он  хочет  сказать,  и  смотрела  на  него  своими
голубыми молящими глазами, которые казались теперь еще больше на  озябшем,
вытянутом личике. Сложив дрожащие от холода руки, поджав под  себя,  чтобы
согреть их, ноги в тонких чулках, она уже не способна была ощущать ничего,
кроме того, что у нее коченеют руки и ноги. К тому же в ее впечатлительную
душу настолько врезалась сцена на кухне, что занятия совсем не подвигались
вперед, и оттого она со страхом смотрела на отца.
   - Ну, каковы твои успехи? - спрашивал между тем Броуди,  пытливо  глядя
на нее. - Здесь тебе уже ничего не мешает? Сколько ты выучила за то время,
что сидишь тут?
   Она виновато съежилась, зная, что не выучила ничего, и не  умея  ничего
скрыть от отца.
   - Я не очень много успела, папа, - сказала она смиренно.  -  Здесь  так
холодно!
   - Что? Не много успела? А я-то так старался не шуметь,  чтобы  тебе  не
помешать, И о чем ты только думаешь?
   - Это из-за холода в комнате, - повторила она.  -  Наверное,  на  дворе
мороз.
   - Опять тебе комната не угодила! - воскликнул он, с пьяной серьезностью
поднимая брови. - Разве ты не просила, умоляла перевести тебя сюда?  Разве
я не перенес тебе сюда собственными руками  все  книги,  и  зажег  газ,  и
усадил тебя? Ты сама хотела сюда, а теперь жалуешься! - Его  красное  лицо
выразило величайшее неодобрение и огорчение. -  Не  много  успела!  Ты  бы
усерднее шевелила мозгами, вот дело бы и пошло на лад!
   - Если бы тут затопить, - решилась робко сказать Несси, заметив, что он
в довольно миролюбивом настроении. - Смотри, я вся дрожу, меня знобит.
   Слова ее дошли до его отуманенного  мозга,  затронули  в  нем  какую-то
ответную струну. Он встрепенулся и воскликнул с настоящим пафосом:
   - Моя Несси дрожит! Я стою себе, горячий, как  только  что  поджаренные
гренки, а моя родная маленькая дочка мерзнет и просит затопить! Отчего  же
нет? Это разумно. Сию минуту здесь будет огонь, хотя бы мне пришлось нести
его собственными руками. Сиди себе спокойно и жди -  увидишь  сейчас,  что
твой отец готов сделать для тебя.
   Он предостерегающе поднял палец, запрещая ей двинуться с места,  тяжело
ступая, вышел из гостиной, пошарил  в  темноте  среди  угля  в  чулане  за
посудной и нашел то, что искал, - длинный железный совок.  Размахивая  им,
как трофеем, он направился к очагу в кухне, опустил решетку  и,  набрав  в
совок пылающую кучку докрасна раскаленных углей, понес ее  торжественно  в
гостиную, оставляя за собой дым. Здесь он бросил угли в холодный камин  и,
воскликнув многозначительно: "Погоди минутку! Одну  минутку!  Это  еще  не
все", снова исчез, чтобы затем вернуться с большой охапкой щепок  в  одной
руке и совком, опять полным углей, в другой. Тяжело опустившись на колени,
он положил щепки на угли и, лежа на животе перед камином,  принялся  шумно
раздувать огонь, пока, к его удовольствию, щепки не вспыхнули.  Тогда  он,
кряхтя, поднялся и, сев на пол  у  камина,  похожий  на  разыгравшегося  в
стойле быка,  стал  подбрасывать  в  огонь  уголь,  пока  не  образовалась
высокая, громко потрескивавшая пирамида огня.  Обе  руки  и  одна  из  его
пылавших щек были испачканы углем, брюки на коленях измазаны сажей, но он,
не замечая этого,  с  величайшей  гордостью  любовался  результатом  своих
усилий и крикнул Несси:
   - Ну, смотри! Что я тебе говорил! Вот тебе и огонь - да такой, что быка
на нем изжарить можно! При таком огне озябнуть уж никак нельзя.  Теперь  -
за работу! Не много найдется отцов, которые так заботятся о своей  дочери,
- смотри же, чтобы хлопоты мои не пропали даром. Налегай на ученье!
   После этого увещания он продолжал сидеть  на  полу,  любуясь  вспышками
пламени и по временам бормоча про себя:
   - Прекрасный огонь! Вот здорово горит!
   Но, наконец,  встал,  покачиваясь,  отбросил  ногой  в  сторону  совок,
пробурчал: "Пойду, принесу свое виски да посижу с тобой",  -  и  вышел  из
гостиной. Несси по его необычному поведению давно поняла, что  отец  снова
пьян, и, когда он  уходил,  бросила  ему  вслед  быстрый,  полный  испуга,
взгляд. Она решительно ничего не выучила за весь вечер,  и  необыкновенное
поведение отца начинало  ее  сильно  тревожить.  Его  обращение  с  ней  в
последнее время отличалось, правда, некоторыми странностями  -  неизменные
понукания к занятиям перемежались  вспышками  неожиданной  и  необъяснимой
снисходительности, но никогда еще он не казался ей таким странным,  как  в
этот вечер. Когда он  воротился  с  бутылкой,  Несси,  услышав  его  шаги,
выпрямилась и зашевелила бледными губами, делая вид, что  усердно  зубрит,
но не видя страницы, которая была раскрыта перед ней.
   - Вот и хорошо, - пробормотал Броуди, - я вижу, ты взялась за работу. Я
сделал для тебя все, что нужно, теперь  ты  сделай  для  меня  кое-что.  А
расплатишься со мной за все разом, когда получишь стипендию.
   Он уселся в кресло у камина и снова принялся за  остатки  виски.  Вечер
казался ему долгим-долгим, как год, но ведь  он  должен  скоро  окончиться
объятиями Нэнси! Броуди еще  больше  развеселился.  Ему  захотелось  петь.
Обрывки мелодий замелькали в его  памяти;  он  усиленно  кивал  головой  и
отбивал ногой и рукой такт. Его небольшие глаза прямо лезли  на  лоб,  так
усердно  осматривал  он  комнату,  в  надежде  найти  какой-нибудь   выход
бурлившему в нем избытку восторга. Вдруг они  просияли,  остановившись  на
фортепиано. "Что пользы в этой штуке, - сказал он себе, - если  она  стоит
без употребления?" Такое красивое фортепиано орехового дерева, купленное в
рассрочку у Мердока, за которое он выплачивал долг  двадцать  лет!  Просто
срам, что оно стоит без  употребления,  когда  человек  платил  деньги  за
обучение дочери му