ргиевской эпохи,
с   окнами,   таинственно   завешенными   портьерами   шафранного   цвета;
беспокойство ее росло, дом, маячивший перед глазами, казалось, нависал над
ней все большей громадой, сомнения нахлынули с новой, еще  большей  силой.
Она подумала, что неразумно идти к врачу, который  так  хорошо  ее  знает.
Денису может не понравиться, что она сделала такой шаг, не посоветовавшись
сначала с ним. Может быть, лучше выбрать более удобное время для посещения
доктора. Она ведь не больна, она здорова, как всегда, у нее все нормально,
она просто жертва собственного воображения, и то, что она делает,  ненужно
и опасно.
   Теперь на улице не было ни души, и надо было либо войти  сразу  в  дом,
либо не входить вовсе. Говоря  себе,  что  она  сначала  войдет,  а  потом
подумает обо всех своих  затруднениях,  она  уже  положила  было  руку  на
щеколду калитки, но вдруг вспомнила, что у нее нет с  собой  денег,  чтобы
уплатить доктору, а уплатить следовало, хотя бы он этого и не  потребовал,
теперь же, чтобы избежать  осложнений,  могущих  повести  к  раскрытию  ее
тайны. Она отдернула руку и  снова  начала  в  нерешительности  ходить  по
тротуару, как вдруг увидела горничную, выглядывавшую из-за портьеры одного
из окон. Горничная ее не замечала, но взволнованной Мэри  почудилось,  что
та подозрительно ее рассматривает, и это мнимое наблюдение за ней отняло у
нее  последнюю  каплю  решимости.  Она  почувствовала,  что  больше  не  в
состоянии выносить мучительные колебания, и с  виноватым  видом  торопливо
пошла прочь от дома, словно уличенная в каком-нибудь ужасном проступке.
   Она снова проделала тот же утомительный путь,  которым  пришла,  я  все
время ее угнетало, почти мучило то; что она не выполнила своего намерения.
Она называла себя мысленно взбалмошной дурой и трусихой; лицо ее горело от
стыда и смущения; она  испытывала  потребность  во  что  бы  то  ни  стало
скрыться от людских взоров.  Чтобы  не  встретить  никого  из  знакомых  и
воротиться домой как можно скорее, она пошла не по Хай-стрит, а  по  узкой
запущенной улице, официально носившей название Колледж-стрит, но именуемой
всеми просто "Канавой". Она ответвлялась от большой проезжей дороги в  том
месте, где та делала изгиб в сторону, и  проходила  под  железной  дорогой
прямо к городскому парку. С поникшей головой Мэри нырнула в  мрак  Канавы,
словно желая в нем укрыться, и торопливо зашагала  по  этой  неприятной  и
пользующейся дурной славой улице, с неровной  мостовой,  с  канавами,  где
валялись  битые  бутылки,  пустые  жестянки  из-под  консервов  и   всякие
отвратительные отбросы нищего квартала. Только стремление избежать  встреч
со знакомыми, могло привести Мэри на эту улицу, куда, в  силу  молчаливого
запрета, никогда не ступала  ее  нога.  И  даже  сейчас,  во  время  этого
поспешного бегства, жуткая нищета улицы,  казалось,  успела  коснуться  ее
своей грязной рукой.
   Женщины глазели на нее из открытых дворов,  где  они  праздно  болтали,
собираясь кучками, неряшливые, с  обнаженными  до  плеч  руками.  Какая-то
дворняжка бросилась ей вслед с лаем, хватая ее за пятки; грязный уродливый
калека, разлегшийся на мостовой, громко просил милостыню, и его  хнычущий,
назойливый голос оскорбительно преследовал ее.
   Мэри пошла еще быстрее, спасаясь  от  гнетущих  картин  вокруг,  и  уже
прошла почти всю улицу, когда заметила впереди толпу,  быстро  двигавшуюся
ей навстречу. На один трагический миг она застыла на месте, вообразив, что
на нее хотят напасть. Но тотчас же до ее ушей долетели звуки  оркестра,  и
она увидела, что эта  толпа,  сопровождаемая  свитой  оборванных  детей  и
паршивых собак и двигавшаяся на нее, подобно полку, идущему  в  бой,  была
просто  местным  отрядом  Армии   спасения,   недавно   организованным   в
Ливенфорде.  Ее  верные  сторонники  в   наплыве   юношеского   энтузиазма
воспользовались праздничным  днем,  чтобы  уже  с  раннего  утра  устроить
шествие по самым подозрительным кварталам  города  для  пресечения  всякой
распущенности и порока, которым люди могут дать волю  по  случаю  открытия
выставки.
   Они подходили все ближе. Вились на ветру знамена, лаяли собаки, гремели
литавры, оркестр ревел гимн "Сойдем со  стези  порока",  а  солдаты  Армии
спасения (обоего пола) с дружным рвением сливали  свои  голоса  в  громкий
хор. Они  подошли  совсем  близко,  и  Мэри  прижалась  к  стене,  готовая
пожелать, чтобы мостовая разверзлась под ее ногами и поглотила  ее.  Когда
толпа хлынула мимо, она вся съежилась, ощущая, как волны чужих  тел  грубо
бьются о ее собственное. Внезапно одна из женщин-солдат этой армии, полная
благочестивого пыла и радости, которую Доставляла ей новая форма,  увидела
испуганную  Мэри,  на  минуту  перестала  петь  пронзительным  сопрано  и,
приблизив свое лицо к лицу Мэри, сказала проникновенным шепотом:
   - Сестра, ты грешница? Тогда иди к нам и спасешься. Приди  и  омойся  в
крови Агнца!
   И сразу же, перейдя от шепота к громкому пению, она  подхватила  припев
гимна "Кто гибнет сегодня" и, победно шествуя  по  мостовой,  скрылась  из
виду.
   Чувство невыразимого унижения охватило Мэри, все  еще  прижимавшуюся  к
стене. Ее впечатлительной натуре  эта  новая  неприятность  представлялась
последним знамением божьего гнева.
   За последние часы внезапный, неожиданный переход ее мыслей в  темное  и
новое для них русло изменил и весь строй ее внутренней жизни. Она не могла
бы назвать чувство, которое ею владело, она не могла бы выразить в  словах
и даже понять  тот  ужас,  который  наполнял  ее  сердце,  но  когда  она,
спотыкаясь, брела домой, то  в  тоске  самобичевания  твердила  себе,  что
недостойна жить.



7

   В понедельник после выставки в доме Броуди царило сильное  волнение.  В
это утро стук почтальона  прозвучал  громче  обычного,  а  мина  его  была
преисполнена важности, когда он вручил миссис  Броуди  письмо,  пестревшее
рядом  иностранных  марок,  тонкий,  продолговатый  конверт,   таинственно
хрустевший в ее дрожащих от волнения  пальцах.  Мама  с  бьющимся  сердцем
смотрела на это письмо, которое  ожидала  столько  дней.  Ей  не  пришлось
гадать, от кого оно,  так  как  она  тотчас  узнала  один  из  тех  тонких
"заграничных" конвертов, которые она  сама  заботливо  выбрала  и  уложила
среди вещей Мэта. В это утро она была одна дома и в приливе  благодарности
и нетерпения прижала конверт к губам, потом крепко к груди, подержала  его
так некоторое время, словно давая сердцу впитать в себя содержание письма,
и, снова отняв конверт, вертела его в красных, шершавых от  работы  руках.
Хотя она знала, что письмо предназначалось исключительно для нее,  но  оно
было адресовано "мистеру и миссис Броуди", и она не смела его распечатать,
она не смела побежать наверх и радостно крикнуть мужу: "Письмо  от  Мэта!"
Она взяла это  первое  драгоценное  послание  из-за  границы  и  осторожно
положила его на тарелку мужа. Она ожидала. Ожидала покорно, но  с  жадным,
мучительным нетерпением, время от времени заходя  из  посудной  на  кухню,
чтобы убедиться, что письмо тут, что это замечательное  послание,  которое
чудесным образом прошло три тысячи миль  по  чужим  морям  и  экзотическим
странам, раньше чем благополучно дошло до нее, теперь не исчезло  вдруг  в
пустом пространстве.
   Наконец через некоторое время, показавшееся ей вечностью, Броуди  сошел
вниз, все еще (как  она  с  благодарностью  заметила  про  себя)  сохраняя
хорошее настроение, след весело проведенного накануне дня.  Миссис  Броуди
немедленно принесла кашу и, осторожно доставив ее перед  ним,  в  ожидании
остановилась поодаль. Броуди взял с тарелки письмо, молча взвесил  его  на
широкой ладони, безучастно осмотрел, снова демонстративно взвесил на руке,
затем положил перед собой, не распечатав, и принялся за еду.  Он  ел  одну
ложку за другой, согнувшись над тарелкой,  поставив  локти  обеих  рук  на
стол, и не отрывал глаз от конверта, умышленно делая вид, что не  замечает
жены.
   Покоряясь этому утонченному издевательству, миссис Броуди все стояла  в
глубине кухни, крепко сжимая руки, напрягшись вся в лихорадочном ожидании,
пока, наконец, не выдержала:
   - Распечатай же, отец, - шепнула она.
   Он изобразил преувеличенно сильный испуг.
   - Клянусь богом, жена, ты меня до смерти испугала! И чего  это  ты  тут
торчишь у меня над душой? Ага, понимаю,  понимаю!  Тебя  притягивает  этот
клочок бумаги.
   Он указал ложкой на  письмо  и  небрежно  откинулся  на  спинку  стула,
наблюдая  за  женой.  Он  был  в  самом  благодушном  настроении  и  решил
позабавиться.
   - Точь-в-точь оса над банкой варенья! - протянул  он  насмешливо.  -  С
такой  же  тошнотворной  жадностью  ты  смотришь  на  это  письмо.  А  оно
довольно-таки тонкое, как я погляжу. Чепуха одна, а не письмо.
   - Это бумага такая тонкая, я  нарочно  такую  купила  для  него,  чтобы
меньше стоила пересылка, - уверяла мама.  -  Можно  вложить  целую  дюжину
таких листков в один конверт.
   - Тут нет дюжины. Два, самое большее - три  листика.  Надеюсь,  это  не
значит, что письмо  содержит  дурные  вести,  -  сказал  он  с  притворным
сокрушением, злорадно покосившись на жену.
   - Ох, открой ты, ради бога, и успокой мое сердце, отец! - умоляла  она.
- Ты же видишь, что я умираю от нетерпения.
   Он предостерегающе поднял голову.
   - Успеется, успеется, - процедил он. -  Ждала  десять  недель,  так  не
лопнешь, если подождешь еще десять минут. Ступай,  принеси  мне  следующее
блюдо.
   Мучимая неизвестностью, мама вынуждена была со  вздохом  оторваться  от
созерцания письма и пойти в  посудную,  где  она,  выкладывая  на  тарелку
яичницу с ветчиной, все время дрожала от страха, что муж в  ее  отсутствие
прочтет послание Мэта и уничтожит его.
   - Ого, какая прыть! - закричал Броуди, когда она торопливо воротилась в
кухню. - Я не видал, чтобы ты так быстро бегала,  с  того  дня,  когда  ты
наелась незрелого крыжовника. Теперь я знаю, как заставить тебя  двигаться
проворнее. Ты, кажется, запляшешь через минуту!
   Она ничего не отвечала. Он довел ее  своим  издевательством  до  немого
отчаяния. Окончив завтрак, он снова взял со стола письмо.
   - Ну, поглядим, пожалуй, что там внутри, - протянул  он  небрежно,  как
можно медленнее вскрывая конверт  и  вынимая  оттуда  листики,  исписанные
размашистым почерком. Пока он (нестерпимо долго) читал  про  себя  письмо,
мама хранила молчание, но глаза ее, полные беспокойства, не отрывались  от
его лица, пытаясь в выражении этого  лица  уловить  хоть  что-нибудь,  что
подтвердило бы ее надежды и рассеяло опасения. Наконец Джемс бросил письмо
на стол и объявил:
   - Ничего интересного. Сплошная чепуха!
   В тот же миг  миссис  Броуди  набросилась  на  листки  и,  стремительно
схватив их, поднесла к близоруким глазам и  принялась  жадно  читать.  Она
тотчас по  надписи  сверху  увидела,  что  письмо  писано  на  пароходе  и
отправлено почти сразу по его прибытии на место.

   "Дорогие родители, - читала она, - берусь за перо, чтобы  написать  вам
после страшнейшего и бесконечного приступа mal de mer, или, проще  говоря,
морской болезни. Это ужасная неприятность произошла со мной в первый раз в
Ирландском море, а в Бискайском заливе мне было так худо, что  я  призывал
смерть и готов был молить, чтобы меня бросили на съедение рыбам,  если  бы
не мысль о вас. Каюта у меня оказалась  душная  и  неудобная,  а  сосед  -
грубый малый с сильной склонностью к вину, так  что  я  сперва  попробовал
сидеть на  палубе,  но  волны  были  такие  гигантские,  а  матросы  такие
безжалостные, что пришлось снова сойти вниз  в  мое  жаркое  и  неприятное
убежище. В этом проклятом месте я лежал на койке,  и  меня  швыряло  самым
ужасным образом, то вверх к потолку, то опять вниз. Когда я падал снова на
койку, мне казалось, что желудок мой  остался  наверху;  я  ощущал  внутри
такую пустоту и слабость, словно лишился всех внутренностей. К тому  же  я
ничего не мог есть, и меня все время тошнило - днем и  ночью.  Мой  сосед,
занимавший нижнюю койку, ужасно ругался в первую ночь, когда я заболел,  и
заставил меня встать в одной ночной сорочке в холодной,  ходившей  ходуном
каюте и перемениться с ним местами. Единственное, что поддержало меня и не
дало моей бедной душе расстаться с телом, было укрепляющее питье,  которое
один из лакеев любезно принес мне. Он назвал его "стинго"  [крепкое  пиво]
и, должен сознаться, оно мне понравилось, оно оказалось верным  средством,
которое сохранило мне жизнь. Но  в  общем  все  было  ужасно,  можете  мне
поверить.
   Однако буду продолжать рассказ. К тому времени как мы прошли  Гибралтар
(которым представляет собой просто голый однобокий утес, гораздо выше, чем
ливенфордский, но зато не такой красивый) и зашли уже далеко в Средиземное
море, я опять встал на ноги и избавился от морской болезни. Море там такое
голубое, какого я в жизни не  видал,  -  передайте  Несси,  что  оно  даже
голубее, чем ее глаза, - и я мог любоваться им и чудными красками закатов,
так как на мое счастье совсем не было качки! Правда, мне все еще кусок  не
шел в горло, но в Порт-Саиде  мы  сделали  запасы  фруктов,  и  я  получил
возможность есть  свежие  финики  и  замечательные  апельсины:  они  очень
сладкие, и кожура снимается так же легко, как у мандаринов, но они гораздо
больше. Ел я и плод, который называется "папайя", сочный, как дыня,  но  с
зеленой кожурой и красноватой мякотью. У него  очень  освежающий  вкус.  Я
полагаю, что эти фрукты мне помогли, даже уверен, что они мне  были  очень
полезны.
   Я не сходил на берег, так как меня предупредили, что Порт-Саид -  место
очень развратное и, кроме того, опасное для европейцев, если при  них  нет
оружия. Один господин на нашем пароходе рассказал мне  длинную  историю  о
своих приключениях в языческом храме и других местах Порт-Саида, но  я  не
буду вам повторять его рассказ, потому что он неприличен, и, кроме того, я
не уверен, что это правда. Но, по-видимому, здесь происходят поразительные
вещи. Кстати, передайте Агнес, что я ей верен. Да, забыл  сказать,  что  в
Порт-Саиде к пароходу подъезжают туземцы на лодках и продают очень хороший
рахат-лукум;  это  -  превкусное  лакомство,  несмотря  на  его   странное
название.
   Мы очень медленно проходили Суэцкий канал; это - узкая канава, с  обеих
сторон которой на много миль  тянется  песчаная  пустыня,  а  вдали  видны
пурпуровые горы. Канал этот ничего  особенного  собой  не  представляет  и
пересекает водные пространства, которые называются  "Горькие  озера",  они
очень скучные на вид, но говорят, что они имеют важное значение. Иногда мы
видели на берегу мужчин в белых плащах, верхом не  на  верблюдах,  как  вы
там, может быть, воображаете, а на быстрых лошадях, на которых они галопом
скакали прочь, как только замечали пароход. Да, должен вам сказать, что  в
первый раз в жизни я видел, как растут пальмы, - совсем такие, как та, что
стоит у нас в церковном зале, но гораздо выше и толще. В Красном море было
очень жарко, а после того, как мы благополучно миновали  Аден  и  какие-то
любопытные острова, которые называются  "Двенадцать  апостолов",  как  раз
тогда, когда я рассчитывал повеселиться в обществе дам на палубе,  принять
участие в  играх,  беседах  и  занятиях  музыкой,  вдруг  снова  наступила
ужаснейшая жара. Мама, тиковые костюмы,  что  ты  мне  купила,  никуда  не
годятся, они слишком плотные и тяжелые.  Правильнее  было  бы  заказать  в
Индии туземному портному. Говорят, туземцы  шьют  их  очень  хорошо  и  из
подходящего материала - индийского шелка, а не тика.  Кстати,  раз  уж  об
этом зашла речь, передайте, пожалуйста, Мэри, что стеклянная часть фляжки,
которую она  мне  подарила,  разбилась  во  время  первого  же  шторма,  а
показания компаса Несси расходятся с показаниями судового компаса.
   Я порядком страдал от жары, и хотя стал лучше есть (очень полюбил сою),
но потерял в весе. То, что я очень похудел, меня смущало и так же,  как  и
недостаток энергии, мешало принять участие в общих развлечениях, так что я
сидел  один,  думая  о  моей  лежавшей  без  употребления  мандолине  и  с
огорчением глядя на дам, а также на акул, которые целыми стаями  плыли  за
пароходом.
   После жары начались дожди, - это здесь называется муссон, "чота (малый)
муссон", но с  меня  было  достаточно  и  этого  "малого"  муссона,  -  он
напоминает наши вечные промозглые шотландские туманы.  Мы  шли  в  тумане,
пока не добрались до Цейлона и бросили якорь в Коломбо. Это  замечательный
порт! На много миль вокруг вода неподвижна. Очень  успокаивающее  зрелище!
Зато очень большая качка была  в  Индийском  океане.  Некоторые  пассажиры
отправились на берег покупать драгоценные камни  -  лунные  камни,  опалы,
бирюзу, - а я не поехал, потому что слыхал, что цены просто  грабительские
и что лунные камни имеют здесь много изъянов, то есть трещинок.  Зато  мой
приятель - лакей принес мне прекрасный местный ананас. Несмотря на то, что
он был очень крупный, я, к своему удивлению, убедился, что могу съесть его
весь. Удивительно вкусно! На следующий день  меня  немного  слабило,  и  я
думал, что у меня дизентерия и малярия. А нездоров  я  был,  должно  быть,
из-за ананаса.
   Но самое неприятное было еще впереди. В Индийском океане  мы  перенесли
тайфун, наихудший вид  страшного  шторма,  какой  вы  только  можете  себе
вообразить. Началось все с того, что небо стало пурпурового  цвета,  потом
темно-желтое, как медь. Я сначала  было  залюбовался  им,  но  вдруг  всем
пассажирам приказано было сойти вниз, и я счел это дурным  знаком,  потому
что ветер так сразу и обрушился  на  судно,  как  удар.  Одному  человеку,
стоявшему у своей каюты, прищемило руку внезапно захлопнувшейся  дверью  и
начисто оторвало большой палец. А один из матросов сломал ногу.  Ужас  что
было!
   Меня не укачало, но должен признаться, что я чуть  не  испугался.  Море
вздымалось не так, как волны в Бискайском заливе, а очень  высоко,  целыми
водяными горами. Мне скоро  пришлось  перестать  смотреть  в  иллюминатор.
Судно так кряхтело, а  мачты  скрипели,  что  я  думал  -  оно  непременно
разлетится в щепки. Качало ужасно; и  два  раза  судно  ложилось  набок  и
лежало так долго, что я уже не надеялся остаться в  живых.  Но  провидение
сжалилось над нами, и мы в конце концов достигли дельты Ганга; там большие
песчаные отмели и очень грязная вода. Нам  дали  лоцмана,  чтобы  провести
судно вверх от устья Хугли, и мы плыли по этой реке так медленно, что  это
заняло несколько дней. На берегах Ганга мы видели много  полей,  орошаемых
каналами. Я видел кокосовые пальмы и бананы, которые растут  на  деревьях.
Туземцы здесь, конечно, чернокожие, и, по-видимому, у них принято работать
голыми, в одних только повязках вокруг бедер, да  у  некоторых  на  голове
чалма. Они работают на своих полях, сидя на корточках, а  некоторые  ловят
рыбу сетями в желтой воде реки, и,  говорят,  рыба  здесь  хорошая.  Белые
носят шлемы от солнца. Твой подарок, папа, очень кстати.
   Теперь мне пора кончить. Я это письмо писал урывками, а сейчас мы вошли
в гавань. Сильное впечатление производят этот большой порт и доки. А  небо
все утыкано минаретами и верхушками домов.
   Я ежедневно читаю отрывок из библии. Чувствую себя недурно. Думаю,  что
здесь мне будет хорошо.
   Целую всех и остаюсь ваш почтительный сын
   Мэт".

   Мама восторженно всхлипнула, отирая слезы, казалось, лившиеся прямо  из
переполненного до краев сердца. Все ее хрупкое существо захлестнула  волна
радости и благодарности. Все в ней пело: "Что  за  письмо!  Что  за  сын!"
Новость казалась ей слишком потрясающей, чтобы хранить ее про себя,  и  ее
охватило бурное желание помчаться на улицу, обежать весь город, размахивая
этим  письмом,  выкрикивая  для  общего  сведения  славную  хронику  этого
великого путешествия.
   Броуди читал ее мысли своим