по  модной,  чем  он  смел
надеяться,  еще  более  смехотворной,  чем  он  предвидел  в  самых  своих
невероятных ожиданиях. Одно окно было сверху донизу загромождено шляпами -
шляпами всевозможных форм, сортов и фасонов - которые высились в несколько
ярусов среди фестонов из лент и  букетов  из  цветных  платочков,  красиво
перемежались, для украшения, гирляндами чулок и  носков,  осенялись  целым
строем перчаток, сгруппированных  так,  что  они  образовали  нечто  вроде
листьев папоротника, с пустыми, изящно растопыренными пальцами. Тактичным,
но вполне  ясным  указанием  на  то,  что  эта  потрясающе  художественная
выставка  носила   не   исключительно   декоративный   характер,   служили
прикрепленные ко всем товарам  этикетки  со  штемпелями  М.Ш.Г.  и  ценой,
обозначенной внизу красными  цифрами.  Броуди  осмотрел  всю  эту  сложную
картину, но  его  презрительно-насмешливый  взгляд  прикован  был  главным
образом ко второму  окну,  где  он  увидел  неожиданное  новшество  -  две
восковые фигуры. Восковые фигуры - нет, это что-то невероятное! Однако они
стояли там; мужчина с идеальным  цветом  лица  и  безукоризненной  осанкой
смотрел неподвижно,  с  какой-то  томной  нежностью  на  вторую  фигуру  -
мальчика, который, судя по его розовому лицу,  большим  голубым  глазам  и
ласковой невинной улыбке,  был,  несомненно,  примерным  сыном  примерного
отца. Отец протягивал правую  руку,  а  сын  -  левую  одинаковым  изящным
жестом, словно говоря: "Вот и мы! Смотрите на  нас!  Мы  стоим  здесь  для
того, чтобы вы нами любовались".
   Одеты оба были безупречно, и глаза Броуди переходили от складок  на  их
брюках  к  ослепительным   галстукам,   скользили   по   блестевшим,   как
полированные, воротничкам, торчавшим из кармана  носовым  платкам  снежной
белизны, по блестящим носкам, по шляпе фасона "Дерби" с загнутыми  полями,
украшавшей чело родителя, и хорошенькой шапочке коробком на  голове  юного
отпрыска - пока, наконец, не остановились на изящной карточке  с  печатной
надписью: "Одеты в магазине Манджо и Кь. Следуйте их примеру".
   - Манекены! - пробурчал Броуди. -  Чертовы  куклы!  Это  -  не  шляпный
магазин, а какой-то музей восковых фигур! - Манекены казались  ему  чем-то
очень смешным, их никогда не видывали в  Ливенфорде,  только  в  последнее
время  сюда  доходили  слухи  об  этих  новшествах,  введенных  в  больших
магазинах Глазго, и Броуди полагал, что над  ними  будет  потешаться  весь
город.
   В то  время  как  он  стоял  перед  витриной,  с  дерзким  высокомерием
рассматривая ее, из лавки вдруг вышел  человек  с  пакетом,  завернутым  в
коричневую бумагу. Моментально насмешливое настроение  Броуди  парализовал
смертельный испуг, острая тревога ножом вонзилась в сердце.  Так  они  уже
начали торговать? Этого человека он никогда не встречал и пробовал  теперь
успокоить себя, что  это,  по  всей  вероятности,  кто-нибудь  из  рабочих
задержался в магазине, чтобы окончить недоделанную  работу,  или  приходил
собрать забытые инструменты.
   Но аккуратно завернутый пакет вызывал подозрения, глубоко волновал его.
Он, уже с менее заносчивым видом, оторвал от земли свои  точно  вросшие  в
нее ноги и медленно вошел к себе в лавку.
   Перри, разумеется, был  на  месте  и,  взбудораженный  ходом  последних
событий, приветствовал хозяина  с  еще  более  раболепным  почтением,  чем
всегда. Быть может, он лелеял в душе слабую надежду, что появление  нового
конкурента даст ему случай доказать хозяину, чего стоит такой человек, как
он, Перри, и добиться хотя бы частичного осуществления своих заглохших уже
было мечтаний.
   - Доброе утро, мистер Броуди, сэр.
   Специально для этого случая Перри придумал безобидную шутку, которую он
считал и остроумной и забавной,  и,  собрав  все  свое  мужество,  рискнул
преподнести ее Броуди.
   - Сегодня первое апреля, сэр, - начал он нервно. - Заметили  вы,  какое
совпадение? Ведь _они_  (Перри  всегда  упоминал  о  новых  соседях  таким
неопределенным образом) - они открыли свое предприятие как раз в День всех
дураков [так называют в Англии день 1 апреля].
   - Ну, и что же? - проворчал Броуди, глядя на  него  из-под  насупленных
бровей. - Объясни-ка, ты ведь у нас известный умник.
   - Видите ли, мистер Броуди, весь город говорит, что вы  их  оставите  в
дураках, - выпалил Перри и, видя  эффект  своего  замечания,  сочувственно
захихикал и завихлялся в  приливе  гордости,  так  как  Броуди,  довольный
льстивым намеком Перри  на  его  популярность  в  городе,  удостоил  шутку
отрывистым смехом и медленно сжал свои длинные пальцы в кулак.
   - Да, я их оставлю в дураках,  это  правда!  Я  с  них  посшибу  спесь,
соскребу с них позолоту! Они не знают, с кем  имеют  дело,  но  я  им  это
покажу, черт возьми!
   Он, собственно, не совсем представлял себе, как это сделает, но хотя  у
него не было выработано  никакого  плана,  вера  его  в  свою  способность
раздавить противника в эту минуту восторжествовала над всем.
   - Видал чучела в окне? - спросил он рассеянно.
   - Да, да, как же, мистер Броуди. Новая выдумка крупных  фирм.  Довольно
оригинально, разумеется, и современно.
   В первом опьянении  успехом  своего  красноречия  Перри  почти  возымел
оптимистическую надежду, что хозяин тут же на месте закажет  парочку  этих
заинтересовавших его моделей. Глаза его искрились  воодушевлением,  но  он
вынужден был их потупить под сверкающим взглядом Броуди, сообразив, что на
этот раз он, кажется, ляпнул что-то неподходящее.
   - Современно, говоришь? Какой-то дурацкий музей! Перед их окнами  будет
собираться толпа.
   - Но, сэр, - осмелился сказать Перри, - разве это не желательно?  Когда
людей привлекает витрина, так  они  скорее  и  внутрь  войдут.  Это  вроде
рекламы.
   Броуди одно мгновение тупо смотрел на него, потом сердито прорычал:
   - Видно, тебя та же муха укусила, не терпится, чтобы и к  нам  повалило
это стадо. Выведи поскорее заразу из своего организма,  не  то  она  будет
стоить тебе службы.
   Перри смиренно посмотрел на него и сказал кротко:
   - Но ведь это было бы выгодно вам, сэр.
   Затем,  переведя  разговор  на  более  безопасную  почву,   поторопился
заметить:
   - У них, как видно, в продаже имеется полное обмундирование, сэр.
   Броуди хмуро кивнул головой.
   - А вы бы не хотели тоже расширить ассортимент, сэр, пустить в  продажу
хотя бы один-два новых предмета? Скажем, подтяжки  или  хорошую  перчатку?
Изящная перчатка - это  так  изысканно,  сэр!  -  чуть  не  умолял  Перри,
распираемый бурлившими в нем идеями.
   Но Броуди оставался глух к его вкрадчивым предложениям. Не  обращая  на
приказчика никакого внимания, он стоял, охваченный непривычной  для  него,
внезапно возникшей потребностью  самоанализа,  думая  о  своем  непонятном
отступлении сегодня от неизменного, раз навсегда им  заведенного  порядка.
Почему, спрашивал он себя, он торчит сейчас в лавке вместо того,  чтобы  с
обычной надменной небрежностью пройти к  себе  в  контору?  Он  собирается
уничтожить конкурента в пух и прах, но  не  добьется  же  он  этого,  сидя
спокойно за  письменным  столом  и  пытаясь  читать  "Глазго  Херолд"?  Он
чувствовал, что должен  что-то  сделать,  наметить  какую-то  определенную
линию поведения. И он ходил по лавке и злился на свое бездействие,  а  его
медлительный ум не подсказывал ему  никаких  конкретных  способов  борьбы,
которой он так жаждал.
   Если бы в этом случае могла помочь его  страшная  физическая  сила,  он
работал  бы  до  седьмого  пота,  так,  что  все  суставы  трещали  бы  от
напряженных  усилий.  Он  готов   был   бы   обхватить   руками   колонны,
поддерживающие лавку соседа, и, выдернув их на земли, свалить все  здание;
но он смутно сознавал всю бесполезность здесь грубой силы, и это  сознание
причиняло ему острую боль.
   В то время, как он думал об этом, в лавку вошла женщина, ведя  за  руку
ребенка лет шести. Она, видимо, принадлежала к бедному классу.  Подойдя  к
Перри, который любезно  ее  приветствовал,  она  сказала  конфиденциальным
тоном:
   - Мне нужно шапку для моего малыша. Он на будущей  неделе  поступает  в
школу!
   Перри весь расплылся в сияющей улыбке:
   - Пожалуйте, сударыня! Что прикажете предложить для малыша?
   Неожиданно  Броуди  под  влиянием  какого-то  непонятного  импульса   -
вероятно в приливе  свирепой  ненависти  к  конкуренту,  выступил  вперед,
несмотря на то, что покупательница явно принадлежала к низшему  классу,  к
тому сорту людей, обслуживать которых он всегда предоставлял Перри.
   - Я сам займусь этим, - сказал он жестким, ненатуральным тоном.
   Женщина боязливо посмотрела на  него,  инстинктивный  страх  перед  ним
лишил ее последней, и без того слабой уверенности.
   Из леди, которая желала выбрать,  что  ей  понравится,  которая  пришла
купить на свои собственные деньги шапку, чтобы приличным образом снарядить
сына в школу, подготовить  его  к  этому  первому  шагу  по  таинственному
жизненному пути, она сразу превратилась просто в жалкую, бедно одетую жену
рабочего.
   - Прошлый раз мне отпускал вот этот  молодой  человек,  -  шепнула  она
нерешительно, указывая на Перри. - Я приходила сюда в прошлом году,  и  он
мне очень угодил.
   Мальчик  сразу  почувствовал  смущение  матери,  почувствовал  и  гнет,
казалось, исходивший от громадной мрачной фигуры, возвышавшейся  над  ним,
и, уткнувшись лицом в юбку матери, жалобно захныкал.
   - Мама, я хочу домой, - всхлипнул он. - Не хочу быть здесь. Хочу домой.
   - Перестань реветь! Сейчас же перестань, слышишь!
   Бедная   мать,   крайне   пристыженная,   стояла   в   беспокойстве   и
нерешительности, а ребенок продолжал плакать, упорно зарываясь  головой  в
надежное убежище, материнскую юбку. Мать трясла  его  за  плечо,  но,  чем
яростнее она его трясла, тем громче он ревел. Она вся покраснела от  стыда
и досады, она и сама была близка к слезам. "И чего  сунулся  ко  мне  этот
противный Броуди? Мне нужна шапка для ребенка, а не он",  -  подумала  она
сердито, беря на руки ревевшего малыша, а вслух сказала сконфуженно:
   - Я лучше приду в другой раз. Это такой гадкий ребенок! Я приду  опять,
когда он будет хорошо вести себя!
   Но, в то  время  как  она,  приличия  ради,  взводила  эту  клевету  на
собственного сына, возмущенный материнский инстинкт подсказывал ей решение
никогда сюда не возвращаться.  Она  направилась  к  двери  и  скрылась  бы
бесповоротно, если бы Перри тихо, дипломатическим тоном не предложил вдруг
из угла:
   - А не хочешь ли конфетку?
   Из потайного уголка ящика он ловко  извлек  большую  мятную  лепешку  и
вертел ее двумя пальцами на  виду  так  заманчиво.  Малыш  сразу  перестал
плакать и, выставив из складок материнской юбки один большой, полный  слез
недоверчивый  глаз,  посмотрел   нерешительно   на   конфету.   При   этом
благоприятном симптоме мать остановилась, вопросительно глядя на сына.
   - Хочешь? - спросила она.
   Судорожно всхлипнув последний раз, мальчик доверчиво кивнул  головой  и
протянул к Перри  жадную  лапку.  Они  воротились  обратно.  Конфета  живо
очутилась  за  мокрой,  лоснящейся   щечкой,   оттопырив   ее,   мир   был
восстановлен,  и  Перри  продолжал  успокаивать  ребенка,  ублажать  мать,
ухаживать за обоими  до  тех  пор  пока,  наконец,  не  была  благополучно
совершена  покупка,  важность  которой  Перри  сумел  дать   почувствовать
покупательнице. Когда они уходили, он проводил их до двери все  с  той  же
суетливой  любезностью  и,  скромно  склонив  голову,   принял   последний
благодарный взгляд  матери,  в  то  время  как  Броуди,  хмурый,  надутый,
отступив в глубину лавки, смотрел на них оттуда.
   Перри воротился за прилавок, весело потирая  руки.  Этот  чудак  уважал
себя  за  какие-то  воображаемые  таланты,  не   придавая   значения   тем
неоспоримым  достоинствам,  которые  у  него  имелись,  -   проворству   и
сообразительности. Одержав только что  победу  благодаря  своему  такту  и
дипломатическим способностям, он  лишь  смиренно  радовался,  что  удалось
удержать покупателя на глазах у  взыскательного  хозяина.  Он  почтительно
посмотрел на Броуди, когда тот заговорил.
   - Я не знал, что у нас в придачу к шляпам покупатели получают  конфеты.
- Вот все, что сказал Броуди. И ушел к себе в контору.
   День начался: он  тянулся,  тянулся,  а  Броуди  все  сидел  запершись,
поглощенный мыслями. По суровому лицу его порой пробегала тень, как облака
скользят по темной горной вершине. Он  страдал.  Он,  обладавший  железной
волей,  не  мог  помешать  своим   чутким   ушам   ловить   каждый   звук,
настораживаться в ожидании, не затихнут  ли  у  его  лавки  приближавшиеся
шаги; он не мог им помешать вслушиваться в  малейший  звук  внутри  лавки,
словно  они  стремились  в  шуме  суетливых  шагов  Перри  различить  шаги
вошедшего покупателя. До сих пор  он  никогда  не  интересовался  этим,  а
сегодня ему казалось, что звуков  меньше  обычного  и  в  них  нет  ничего
ободряющего. В окно лился  яркий  солнечный  свет,  вся  слякоть  оттепели
исчезла, день был сухой, хрустящий и вместе с тем теплый - слабый намек на
близость весны; Броуди понимал,  что  в  такой  день  улицы  полны  людей,
веселых, оживленных, наводняющих все лавки. А между тем тишину снаружи  не
нарушали ничьи голоса.
   Глухая стена перед глазами  Броуди,  стена  соседней  лавки,  казалось,
таяла под его пронизывающим взглядом и открывала картину кипучей, успешной
торговли. После прилива презрительной самоуверенности наступила реакция, и
теперь он с мучительной ясностью представлял себе людей, которые  толпятся
в лавке Манджо, одолеваемые жаждой покупать. Он бешено закусил губу,  взял
брошенную было газету и сделал попытку читать; но через несколько минут, к
своей досаде, поймал себя на  том,  что  опять,  как  загипнотизированный,
смотрит на стену перед собой.
   Он с тоской вспомнил, как  приятно  было  раньше  сидеть,  развалясь  в
кресле, - ведь только это он и делал  у  себя  в  лавке,  -  следя  сквозь
полуоткрытую дверь за Перри и теми, кто заглядывал сюда, в  его  владения.
Все обязанности исполнялись  Перри,  который  по  его  хозяйскому  приказу
доставал с полок, приносил, показывал товар, сам же он ни разу не встал на
лесенку,  не  поднял  руки  к  полкам,  не  завязал  пакета.   Большинство
покупателей он просто игнорировал; к некоторым выходил, небрежно кивал им,
иногда брал в руки шляпу, показанную Перри, проводил рукой  по  тулье  или
сгибал поля с высокомерным одобрением, всем своим видом как будто  говоря:
"Купите вы эту шляпу или не купите, но лучшей вы нигде не найдете".
   И только очень немногих, только какую-нибудь горсточку  покупателей  из
лучших фамилий в графстве, он принимал и обслуживал самолично.
   Как он раньше наслаждался уверенностью, что люди обязательно, когда  им
понадобятся шляпы, придут к нему! Ибо в своей слепоте самодержца  он  едва
ли отдавал себе отчет в том, что многих приводит к нему только  отсутствие
других магазинов, что у них до сих пор не было выбора. Теперь же,  сидя  в
одиночестве, он с отчаянием понял, что его монополия, по крайней  мере  на
данный момент, кончилась. Тем не менее он твердо решил  не  менять  своего
поведения: как ему раньше не приходилось гоняться за покупателями,  так  и
теперь его не заставят это делать! Никогда в жизни он еще ни перед кем  не
заискивал и теперь давал себе торжественную клятву, что никогда  этого  не
будет и впредь.
   Первое время его жизни в Ливенфорде, такое давнее прошлое, что он почти
позабыл о нем, теперь неясно, как в тумане, вспоминалось ему. Но и  сквозь
этот туман он видел себя человеком, никогда не искавшим  ничьих  милостей,
ни перед кем не лебезившим и не унижавшимся. Тогда у него не  было  Перри,
он работал тяжело,  но  не  искал  ничьего  покровительства,  был  честен,
энергичен и прямолинеен. И он добился  успеха  в  жизни.  Он  с  гордостью
вспоминал, как мало-помалу  завоевывал  себе  имя  и  положение,  как  его
отличал муниципальный совет, как провели его в члены  Философского  клуба,
как постепенно созрела у него идея нового дома, как дом был выстроен  и  с
тех пор отношение к нему в городе  незаметным  образом  изменилось,  и  он
создал себе то видное и исключительное положение, какое занимал сейчас. Он
говорил себе, что этим обязан знатной крови, которая течет  в  его  жилах,
что благодаря ей он достиг тех высот, для которых был рожден, несмотря  на
все невзгоды его юности, что кровь предков всегда сказывается в  человеке,
как и в породистом скакуне, что она не изменит ему и на этот раз.
   Волна  возмущения  против  тех,  кто  хотел  лишить  его   достигнутого
положения, поднялась в нем. Он вскочил на ноги.
   - Пусть попробуют отнять его у меня! - воскликнул  он  вслух,  взмахнув
кулаком. - Пусть приходят все! Я сотру их  с  лица  земли,  как  уничтожаю
всех, кто меня задевает. На моем фамильном  древе  оказалась  одна  гнилая
ветвь - и я отрубил ее. Я разнесу всякого, кто встанет у меня на дороге. Я
- Джемс Броуди, и к черту все и всех!  Пускай  попробуют  украсть  у  меня
торговлю, отнять у меня все, что я имею, пускай! Что бы  ни  случилось,  я
всегда останусь самим собой!
   Он снова сел в кресло, не заметив даже, что вскочил, не  сознавая,  что
кричит в пустой комнате, и только с жадным удовлетворением цеплялся за эту
последнюю заветную мысль. Он - это он, Джемс Броуди, и никто не  понимает,
никогда не поймет, какое  утешение,  какая  упоительная  гордость  в  этом
сознании!  Его  мысли  унеслись  от   испытаний   настоящего   в   царство
восторженной мечты, и, опустив голову на грудь, он весь ушел  в  блаженное
созерцание того дня, когда он сможет беспрепятственно спустить с цепи  все
необузданные прихоти своей гордости, когда он до  пресыщения  утолит  свою
жажду славы и почестей.
   Наконец он вздохнул, как человек, который просыпается от  сонных  грез,
вызванных наркотиками, замигал глазами, встряхнулся. Он посмотрел на  часы
и удивился, увидев,  что  день  кончается  и  кончается  его  добровольное
затворничество. Поднялся не спеша, широко зевнул, потянулся  и,  согнав  с
лица  всякий  след  недавних  переживаний,  снова  надел  маску   сурового
безучастия и сошел в лавку, чтобы по обыкновению  сосчитать  выручку.  Это
всегда  было  приятной  обязанностью,  и  он  вносил   в   ее   выполнение
великолепную важность, словно  какой-нибудь  знатный  феодал,  принимающий
дань от своих вассалов. Перри всегда предъявлял кучу  блестящего  серебра,
частенько - несколько сверкающих соверенов, а иногда и хрустящую кредитку,
и все это перегружалось в глубокий боковой карман хозяина.  Проделав  это,
Броуди бегло просматривал список проданного товара  -  невнимательно,  так
как знал, что Перри никогда его не надувает ("Жаль мне этого теленка, если
он когда-нибудь  вздумает  плутовать!"  -  говаривал  он).  Потом  Броуди,
пришлепнув оттопыренный карман, брал шляпу и, отдав  последние  лаконичные
распоряжения,  уходил,  предоставляя  Перри  запереть  лавку  и   опустить
железные шторы.
   Но  сегодня  у  Перри  был  какой-то  необычный  вид,  пришибленный   и
безутешный. Всегда он открывал кассу размашистым жестом,  самодовольным  и
услужливым, словно говоря: "Я, может быть, и маленький человек, но вот что
я добыл для вас сегодня, мистер Броуди". А в этот вечер он  выдвинул  ящик
робко, с заискивающей судорожной гримасой.
   - Очень тихий день сегодня, сэр, - сказал он кротко.
   - Но погода была хорошая, - возразил с неудовольствием Броуди. - В  чем
же дело? Сегодня повсюду такое множество людей.
   - О да, движение на улицах было большое, - согласился Перри. - Но очень
многие... то есть я хотел сказать - некоторые. ушли к... - Он  замялся.  -
Их завлекла витрина, - докончил он неуклюже.
   Броуди заглянул в ящик.  Там  лежали  только  шесть  жалких  серебряных
шиллингов.



4

   Члены Ливенфордского Философског