ьях  своей  знатной
родни, но тут его взгляд упал на часы.
   - Скажите, пожалуйста! Скоро пять! Да, со мной можно незаметно провести
время! - Он шутливо прищурил один глаз, заржал и объявил:  -  За  усердной
работой время идет быстро, как сказал бы этот надутый молокосос Блэр.  Но,
к сожалению, я должен вас оставить, друзья. Вы славные ребята, и  я  очень
вас люблю, но теперь мне надо заняться одним  более  важным  делом.  -  Он
весело потер руки, предвкушая удовольствие, и добавил, ухмыляясь:  -  Если
мой любимец заглянет сюда до пяти, скажите ему, что его счета в порядке  и
что я ушел купить ему погремушку.
   Он поднялся со стула, медленно взял с вешалки свою шляпу, дважды снимал
и надевал ее, пока его не удовлетворил залом ее пыльных полей,  взял  свою
тяжелую трость и с пьяной важностью остановился на пороге,  покачиваясь  и
загораживая своим большим телом дверь.
   - Ребята, - прокричал он, размахивая тростью, - знали  бы  вы,  куда  я
сейчас иду, у вас бы слюнки потекли! Но вам туда нельзя! Нет, нет!  Только
один человек есть в городе, которому это можно...
   Он внушительно посмотрел на клерков и докончил с большой  драматической
выразительностью:
   - Это я!
   В последний раз скользнул взглядом по терпеливым, но смущенным лицам  и
медленно вышел из комнаты.
   Ему повезло: шумно проходя по коридорам, он никого  не  встретил  и  за
пять минут до гудка, проскочив через главный вход, очутился на  свободе  и
направился домой.
   Дождь перестал, воздух был свеж и прохладен. Недавно  зажженные  фонари
мерцали сквозь сумрак, отражаясь на мокрых мостовых, как  бесконечный  ряд
топазовых  лун  в  черной,  неподвижной  воде.  Броуди  ужасно   забавляло
правильное  чередование  этих  отражений,  которые  как  будто  плыли  ему
навстречу в то  время,  как  он  шел.  Ухмыляясь,  он  говорил  себе,  что
обязательно расскажет Нэнси об этом виденном им странном явлении  -  небе,
опрокинутом на землю. Нэнси! Он громко замурлыкал от удовольствия, подумав
обо всем том, что им предстояло обсудить сегодня  вечером,  -  начиная  от
сочинения  язвительного  письма  _той_   в   Лондон   и   кончая   лестным
предложением, которое он собирался сделать Нэнси.  Она,  конечно,  сначала
будет расстроена, увидев, что он вернулся, пожалуй,  больше  обычного  под
хмельком (он великодушно признался в этом вечернему мраку), но, когда  она
услышит его предложение, нежданная радость рассеет всю ее досаду. Он знал,
что этой ворчунье Нэнси всегда хотелось прочного положения, которое мог ей
дать  только  такой  благородный  человек,  как  он,  и  уже   слышал   ее
изнемогающий от волнения голос: "Вы это серьезно говорите, Броуди?  Ох,  и
ошеломили же вы меня! Стать вашей женой? Вы знаете, что я ухвачусь за это,
как за счастье. Подите сюда, я крепко-крепко вас расцелую!" Да, она  будет
к нему милостива, как никогда.  после  такого  великодушного  предложения!
Глаза  его  заблестели  при  мысли  о  тех  интимных  доказательствах   ее
расположения, которые  он  получит  от  нее  сегодня  ночью.  С  радостным
сознанием, что каждый спотыкающийся шаг приближает его  к  ней,  он  шагал
вперед, ища и не находя слов, способных передать всю силу  ее  очарования,
ее власти над ним. "Она... она прелесть! - бормотал он бессвязно. - Тело у
нее такое белое и нежное,  как  грудка  цыпленка,  я,  кажется,  готов  ее
съесть".
   Образы становились  назойливее,  обостряли  его  тоску  по  Нэнси,  его
возбуждение, и последним торопливым усилием он достиг своего дома, взбежал
по ступенькам, нетерпеливо вставил ключ в замок, отпер дверь и ввалился  в
неосвещенную переднюю.
   - Нэнси! - крикнул он громко. - Нэнси! Вот я и вернулся к тебе!
   Он постоял в темноте, ожидая, чтобы она отозвалась, но так  как  ответа
не было, он любовно усмехнулся, решив, что она спряталась наверху  и  ждет
его прихода. Достав из кармана спички, он зажег газ в  передней,  поставил
трость в подставку, повесил шляпу и торопливо вошел в кухню. Но и в  кухне
было темно.
   - Нэнси!  -  закричал  он  во  весь  голос  с  удивлением  и  некоторым
раздражением. - Что это еще за шутки?  Я  не  намерен  играть  с  тобой  в
прятки! Брось сейчас же все эти фокусы, девушка. Ты мне нужна. Выходи, где
ты там?
   Никакого ответа. Ощупью добравшись до газового рожка  над  камином,  он
зажег свет и, повернувшись, окинул взглядом кухню.  С  изумлением  увидел,
что стол не накрыт и никаких приготовлений к ужину не сделано. С минуту он
оставался неподвижен, ошеломленно глядя на  пустой  стол  и  сердито  сжав
губы. Но вдруг его осенила  догадка,  и  он  пробормотал  с  прояснившимся
лицом:
   - Она пошла проводить на  вокзал  свою  тетку.  Нет,  какова  дерзость!
Никто, кроме нее, не посмел бы это сделать. Отсылает меня обедать вне дома
и потом заставляет еще дожидаться ужина!
   Это его слегка забавляло, он даже захохотал громко, почти восхищаясь ее
дерзостью. Да, вот такая  женщина  ему  подстать!  Но  когда  веселье  его
улеглось, он не знал, что ему делать. Наконец решил ожидать ее возвращения
и, встав спиной к камину, лениво блуждал  взглядом  по  кухне.  Здесь  все
напоминало ему Нэнси. Он представлял себе, как она легко порхает по  кухне
или с небрежным видом садится в его кресло, как улыбается,  разговаривает,
даже как убегает от него. Да! Даже шпилька от шляпы,  воткнутая  в  дерево
кухонного шкафа, говорила об  этой  ее  неподражаемо  наглой,  равнодушной
беспечности. Однако на шкафу лежало  еще  что-то,  приколотое  этой  самой
шляпной булавкой. Письмо. То дерзкое послание, которое он получил  сегодня
утром от дочери. И, подойдя к шкафу, он пренебрежительно взял его в  руки.
Но вдруг выражение его лица изменилось: он увидел, что  конверт  другой  и
адрес написан косым канцелярским почерком сына, почерком, так напоминавшим
сладенькую, вылощенную наружность Мэта, что он не мог без  раздражения  на
него смотреть.
   Второе письмо! На этот раз от Мэтью. Видно, этот трус так  его  боится,
что предпочитает писать письма, вместо того, чтобы сказать  отцу  то,  что
хочет, прямо в лицо, как мужчина! С глубоким презрением смотрел Броуди  на
аккуратную надпись на конверте, но лицо его смягчилось, когда, глядя сбоку
на свою фамилию, выведенную  этим  четким  почерком,  он  нашел,  что  она
выглядит очень красиво, почти так же красиво,  как  напечатанная.  "Джемсу
Броуди, эсквайру". Да, таким именем можно гордиться! Он слегка  улыбнулся,
благодушное настроение вернулось к нему, и  в  избытке  самодовольства  он
небрежно разорвал - конверт и вынул из него письмо.
   "Дорогой отец, - прочел он. -  Если  бы  ты  снизошел  до  того,  чтобы
выслушать подробности о моей новой службе, ты бы узнал, что эта  должность
может быть предоставлена только  женатому  человеку.  Не  жди,  что  Нэнси
вернется. Она едет со мной и присмотрит за тем,  чтобы  я  не  свалился  с
лошади. Твой любящий и покорный сын Мэт".
   Совершенно ошеломленный, Броуди перечел  дважды  эти  несколько  строк,
поднял невидящие глаза и недоверчиво пробурчал:
   - Что это значит? Какое дело Нэнси до этого идиота с его лошадью? "Твой
любящий и покорный сын"... да он, видно, не в своем уме!
   Затем внезапно ему показалось, что и он тоже сходит с ума, потому,  что
смысл записки проник в его одурманенный спиртом мозг. Это произошло в  тот
миг, когда  на  обороте  письма  он  заметил  слова,  нацарапанные  детски
неумелой рукой Нэнси: "Мэт и я уезжаем, чтобы пожениться и зажить  весело.
Ты слишком любил свою бутылку, чтобы жениться на мне, так  можешь  сегодня
уложить ее с собой в постель вместо меня, старый дурак!"
   Страшный вопль вырвался у него. Он наконец, понял,  что  Нэнси  бросила
его. Письмо исчезло из его глаз, комната закачалась,  уплыла  куда-то.  Он
был один среди безмерности мрака. С искаженного лица тупо  глядели  глаза,
как две раны  под  лбом,  изборожденным  морщинами.  Теперь  он  полностью
сознавал свою потерю. Мэт, его родной сын, отнял у него Нэнси! В  припадке
отчаяния он подумал, что гораздо лучше было бы, если бы сын застрелил  его
тогда в доме на "Канаве", чем нанес ему этот удар, гораздо более  ужасный,
более мучительный, чем смерть! Этот жалкий, презренный сын восторжествовал
над ним. Ему разом стала ясна вся  сеть  обмана,  которой  его  опутали  в
последние дни: равнодушие Нэнси, затем ее притворная, хоть  и  сдержанная,
ласковость, то, что она запиралась  от  него  по  ночам,  мнимая  родня  в
Овертоне, полнейшее отсутствие Мэтью дома - все он понял теперь,  вспомнил
и то, как он застал обоих в кухне, и Нэнси разбила чашку  как  раз  в  тот
момент, когда он спросил у Мэтью  название  фирмы,  у  которой  тот  будет
служить. Боже, каким дураком он был! "Старый дурак" - назвала  его  Нэнси.
Как она, должно быть, смеялась над ним, как оба они  насмехаются  над  ним
сейчас! Он не знал, куда и как они уехали. Он был бессилен, он знал только
одно, что они вместе. Он мог только стоять тут и думать и, корчась от  мук
ревности, представлять себе их в нестерпимой близости друг к другу.
   Он очнулся, как человек,  к  которому  на  миг  возвратилось  сознание,
выведенный из мрачного забытья  голосом  Несси,  которая  вошла  в  кухню,
боязливо посмотрела на него и прошептала:
   - Вскипятить тебе чай, папа? Я тоже не обедала и не ужинала.
   Он поднял искаженное лицо, бессмысленно посмотрел на  девочку  и  вдруг
хрипло закричал:
   - Уходи прочь! Ступай в гостиную. Садись за  уроки!  Иди  куда  хочешь,
только не приставай ко мне!
   Несси бросилась вон  из  кухни,  а  он  снова  погрузился  в  водоворот
мучительных мыслей. С глубокой жалостью к себе  он  вспомнил,  что  теперь
некому  заботиться  о  нем  и  Несси,  осталась  одна   лишь   слабоумная,
беспомощная старуха-мать. Да, его дочери Мэри придется вернуться домой! Он
вынужден будет, хотя  бы  ради  Несси,  позволить  ей  вернуться  и  вести
хозяйство в доме. Весь скрытый смысл  его  беседы  с  Нэнси  насчет  этого
возвращения стал ему  вдруг  ясен,  и  он  с  новой  болью  вспомнил,  как
упрашивал ее написать отказ. А она все время знала,  что  бросит  его!  Он
опоздал со своим предложением жениться!  Как  же  он  обойдется  без  нее?
Острая боль пронзила его, когда он представил себе Нэнси в объятиях  сына,
подставляющей губы его поцелуям, с радостной готовностью отдающей ему свое
упругое белое тело. Словно пытаясь заслонить это мучительное  видение,  он
поднял руку и прижал ее к дрожащим векам, губы его жалобно  покривились  и
тяжкое, судорожное рыдание вырвалось из груди, нарушив тишину в кухне.



5

   Поезд, вышедший в три часа из Глазго в Эрдфилен, благополучно  проделал
первую  половину  маршрута,  миновал  Овертон  и,   пройдя   под   низкими
закопченными  сводами  Килмахейского  туннеля,  с  коротким  торжествующим
свистом вынырнул на свет ветреного мартовского дня, выпустил длинную ленту
пара, которая, подобно вымпелу, вилась за паровозом, и начал  тихим  ходом
спускаться по  некрутому  откосу,  приближаясь  к  Ливенфорду.  Поезд  шел
налегке (многие вагоны были пусты, в других было  по  несколько,  даже  по
одному пассажиру), и, словно считая, что теперь, после того, как  проделан
уже крутой подъем Пойндфоулда и остались позади  темные  пещеры  Килмахея,
спешить  некуда,  шел  тихо  среди  взрыхленных,  серо-коричневых   полей,
пересеченных железной дорогой, как длинной, суживающейся вдали бороздой.
   В поезде, в уголке пустого вагона, лицом  к  паровозу,  одиноко  сидела
девушка с небольшим чемоданом, который составлял весь ее багаж.  Одетая  в
простенький серый костюм изящного, но немодного покроя, в серой  бархатной
шапочке  на  темных,  туго  закрученных  волосах,  она  сидела  прямо,  но
непринужденно, устремив глаза в окно и жадно,  с  какой-то  грустью,  ловя
каждую подробность мелькавшего мимо ландшафта.
   У девушки было тонкое лицо, прямой красивый нос  с  изящно  вырезанными
ноздрями, подвижной,  выразительный  рот.  Гладкий  белый  лоб  оттенял  и
подчеркивал очарование кротких темных глаз.  И  во  всем  ее  облике  была
меланхолическая  прелесть,  чистота,  светлая   печаль,   точно   какое-то
пережитое в прошлом тяжкое горе наложило на  каждую  черточку  этого  лица
едва заметный, но неизгладимый отпечаток страдания. Эта легкая  тень,  как
будто еще больше подчеркивавшая ее красоту, делала ее  на  вид  старше  ее
двадцати двух лет, но вместе с тем придавала удивительную  утонченность  и
благородную простоту, дополняемую строгостью наряда.
   Ее руки без перчаток (снятых и брошенных  тут  же)  лежали  праздно  на
коленях ладонями кверху и  так  же,  как  лицо,  сразу  обращали  на  себя
внимание, но по другой причине: лицо было лицом мадонны, а руки,  красные,
шершавые, немного распухшие - руками прислуги. И если  душевные  страдания
придали только большую одухотворенность  ее  лицу,  то  руки  красноречиво
говорили о тяжком труде, заклеймившем их трогательным безобразием, которое
составляло такой контраст с красотой лица.
   Жадно  глядя  в  окно,  она  оставалась  так  же  неподвижна,  как   ее
загрубевшие от работы руки, но в выразительных чертах заметно было  легкое
возбуждение, обличавшее внутреннюю тревогу бурно колотившегося сердца. Она
узнала ферму Мэйнса, ее  распаханные  коричневые  поля,  омываемые  всегда
бурлящими, пенистыми водами морского лимана, ее гумно - желтый квадрат  на
фоне беспорядочно теснившихся друг  к  другу  низких  выбеленных  строений
усадьбы. А вот и потрепанная бурями башня Линтенского маяка и  все  те  же
темно-синие массивные очертания самого утеса. Вот выступил  на  фоне  неба
длинный скелетообразный силуэт судовой верфи Лэтта, и, наконец,  показался
точно нарисованный пунктиром, острый шпиль городской ратуши.
   Взволнованная видом всех этих мест, так хорошо ей знакомых, она  думала
о том, что здесь ничто,  ничто  не  изменилось,  Все  так  постоянно,  так
надежно и прочно. Изменилась только она, Мэри Броуди,  и  теперь  ей  было
больно оттого, что она не прежняя,  не  та  девушка,  которая  жила  здесь
раньше чем судьба каленым железом выжгла на ней свою печать.
   В то время как она думала об этом с внезапной острой  болью,  словно  в
сердце ее открылась старая рана, она увидела в окно ливенфордскую сельскую
больницу, где лежала целых два месяца, борясь  со  смертью,  где  умер  ее
ребенок. И при этом мучительно-горьком воспоминании лицо ее  затуманилось,
губы страдальчески дрогнули, но слез  не  было  -  слезы  были  все  давно
выплаканы. Она узнала окно, через которое  ее  глаза  когда-то  неотступно
смотрели вдаль, усыпанную гравием дорожку, окаймленную лавровыми  кустами,
по которой она, выздоравливая, делала первые, неуверенные шаги, калитку, к
которой прислонялась, ослабев и запыхавшись, измученная этими усилиями. Ей
хотелось остановить поезд, чтобы подольше  удержать  воспоминания,  но  он
стремительно уносил ее от этих свидетелей грустного прошлого, и вот уже за
последним  поворотом  с  судорожной  быстротой  замелькали  перед  глазами
Черч-стрит, ряды лавок, публичная библиотека, площадь и, наконец, вокзал.
   Каким маленьким показался ей теперь вокзал с его  миниатюрными  "залами
ожидания" и  деревянной  будкой  билетной  кассы!  А  когда-то,  ожидая  с
волнением на этом самом вокзале поезда в Дэррок, она  трепетно  удивлялась
его громадности.
   Трепетала она и сейчас при мысли, что кончилось ее  уединение  в  купе,
что она сейчас должна выйти и очутиться  на  глазах  у  всех.  Однако  она
решительно встала, взяла свой чемодан и, крепко сжав губы, храбро вышла на
платформу.
   Вот она снова в Ливенфорде после четырехлетнего отсутствия!
   Она передала свой чемодан подошедшему носильщику, распорядившись, чтобы
ей его доставили, отдала билет и, сойдя по небольшой лесенке на  улицу,  с
бьющимся сердцем направилась домой. Воспоминания, осаждавшие ее в  поезде,
теперь с новой силой нахлынули на нее. Казалось, каждый  шаг  напоминал  о
чем-нибудь, надрывая ее и без того измученное сердце. Вот городской выгон,
а за ним вдали полоской сверкает Ливен. Вот здесь была школа, которую  она
посещала в детстве. Проходи мимо подъезда библиотеки, куда вела все та  же
вертящаяся дверь, она сказала себе, что вот тут, на этом самом месте,  она
в первый раз встретила Дениса. Мысль о нем не вызвала в ее душе ни  острой
боли, ни горечи, одно только грустное сожаление,  словно  она  чувствовала
себя теперь уже не его  возлюбленной,  не  жертвой  его  любви,  а  просто
беспомощной игрушкой непобедимой судьбы.
   Проходя по Железнодорожной  улице,  она  увидела  шедшую  ей  навстречу
женщину, с которой  она  была  знакома  во  времена,  предшествовавшие  ее
изгнанию. Она  уже  приготовилась  с  болью  в  сердце  выдержать  резкий,
осуждающий  взгляд.  Но  не  последовало  ни  взгляда,  ни  боли:  женщина
приблизилась и прошла мимо с  равнодушным  видом,  совершенно  не  узнавая
Мэри. "Как же я, должно быть, изменилась!" - с грустью подумала Мэри.
   Свернув на Уэлхолл-род и подходя к дому  доктора  Ренвика,  она  как-то
рассеянно подумала о том, найдет ли и он тоже в  ней  перемену,  если  они
когда-нибудь встретятся. Он был к ней так добр, что даже  вид  его  жилища
взволновал ее. Она думала сейчас не о том, что он спас ей жизнь  -  словно
этому она придавала мало значения,  -  нет,  она  живо  вспомнила  письма,
которые он написал ей:  одно  -  когда  она  уехала  в  Лондон,  другие  -
извещавшие о болезни, а затем и о смерти матери, письма, полные доброты  и
искреннего сочувствия. Она никогда не вернулась бы в Ливенфорд, если бы не
эти письма, так как, не получив известия о болезни матери, она не написала
бы домой, Несси не узнала бы ее адреса, и полный отчаяния призыв не  дошел
бы по назначению. Бедная, запуганная девочка! И чем ближе Мэри подходила к
родному дому с неизгладимо врезавшимся в ее душу воспоминанием о той ночи,
когда она его покинула, тем более заметным становилось ее волнение. Потоки
горячей крови, вызванные  усиленной  деятельностью  ее  громко  стучавшего
сердца, растопили, в конце концов, привычную спокойную сдержанность.
   Она чувствовала, что снова, как бывало, дрожит перед встречей с  отцом.
Но с легким содроганием заставляла себя идти навстречу гнету этого дома, в
котором она когда-то была узницей.
   Когда она, наконец, подошла к дому, ее поразил его наружный  вид,  и  в
первую минуту она подумала, что это не дом изменился, а она, Мэри, смотрит
на него теперь другими глазами. Потом,  присмотревшись  внимательнее,  она
заметила те отдельные, мелкие перемены, которые придавали ему этот  новый,
грязный и запущенный  вид.  Окна  были  давно  не  мыты,  гардины  на  них
истрепаны и грязны,  шторы  висели  криво.  В  башенке  одно  оконце  было
открыто, другое наглухо забито и напоминало закрытый глаз, так  что  фасад
башни точно подмигивал с застывшей насмешкой. Чистый серый  камень  фасада
был обезображен длинной  и  неровной  полосой  ржавой  грязи,  оставленной
потоками воды из сломанной  водосточной  трубы.  Отломанный  кусок  желоба
висел в воздухе, из прямого карниза валилась, как пьяная, черепица, а двор
перед домом был пуст, давно не чищен и зарос травой.
   Пораженная   этими   мелкими,   но   характерными    переменами,    так
преобразившими внешний вид дома, и  подгоняемая  внезапным  страхом  перед
тем, что она может увидеть внутри, Мэри быстро взбежала  по  ступенькам  и
дернула ручку звонка. Ее тревога еще возросла, так как ей  пришлось  долго
ожидать,  но,  наконец,  дверь  медленно  отворилась  и  в  полутьме  Мэри
разглядела тоненькую фигурку  Несси.  Сестры  посмотрели  друг  на  друга,
вскрикнули одновременно: "Несси!", "Мэри!" - и  с  этим  смешанным  криком
бросились друг другу в объятия.
   - Мэри, ох, Мэри! -  разбитым  голосом  твердила  Несси,  прижимаясь  к
сестре и не в силах от волнения сказать что-нибудь еще. - Моя родная,  моя
милая, Мэри!
   - Несси! Деточка! - шептала Мэри, взволнованная не м