столь опасного
намерения. Она не знала, что это средство ей уже не поможет, ее  состояние
не пугало ее, а между тем у нее начинались преждевременные  роды.  Подобно
тому, как рано наступившая  темнота  начинала  спускаться  на  истерзанную
землю, эти  преждевременные  родовые  муки  уже  начали  окутывать  плащом
страдания тело Мэри. Пережитые ею  душевные  испытания  вдруг  потребовали
неизбежной расплаты, и Мэри, при всей ее неподготовленности,  инстинктивно
начинала догадываться о том, как именно произойдет рождение ее ребенка.
   Она чувствовала, что не в силах  идти  вниз  ужинать,  и,  в  отчаянии,
расстегнув корсет, снова стала ходить взад и вперед по тесной спаленке. По
временам останавливалась, поддерживая живот раскрытыми ладонями обеих рук.
Она заметила, что схватки легче переносить стоя, и каждый раз, сгибаясь от
боли, опиралась о спинку кровати, припадая лбом к  холодным  металлическим
столбикам.
   Во  время  одной  из  схваток,  когда   Мэри,   не   соблюдая   никакой
осторожности, стояла в такой позе, внезапно отворилась дверь, и в  комнату
вошла мать. Миссис Броуди пришла посмотреть, не испугала ли Мэри гроза,  а
кстати и побранить ее за неосторожность, так как Несси  прибежала  к  ней,
крича, что молния вот-вот ударит в комнату Мэри. Мама и сама была напугана
грозой, ее туго натянутые нервы трепетали, и она  готова  была  дать  волю
раздражению. Но когда она,  незамеченная,  вошла  и  увидела  дочь,  слова
замерли у нее на  языке.  Нижняя  челюсть  медленно  отвисла,  она  тяжело
переводила дух, ей показалось, что комната,  сотрясаемая  бешеным  ветром,
качается у нее перед глазами. Поза  Мэри,  ее  растерянность,  профиль  ее
незатянутой фигуры - все  это  задело  какие-то  тайные  струны  в  памяти
матери, разбудило вдруг незабываемое  воспоминание  о  собственных  родах.
Внезапная мысль страшнее всякого удара молнии ярко вспыхнула в  ее  мозгу.
Все смутно дремавшие в ней подозрения и предчувствия,  в  которых  она  не
отдавала себе отчета, о которых ей страшно было и подумать, перешли в одну
убийственную догадку. Зрачки ее глаз расширились, разлились в озера ужаса,
и, прижимая левую руку к впалой груди, она, как пьяная, подняла  правую  и
ткнула пальцем в Мэри.
   - Посмотри... посмотри мне в глаза! - пробормотала она заикаясь.
   Мэри вздрогнула, обернулась и тупо  посмотрела  на  мать.  Лоб  ее  был
покрыт каплями пота. Тотчас в матери проснулась уверенность, непоколебимая
уверенность, и Мэри увидела по ее лицу, что выдала себя.
   Пронзительный крик вырвался у миссис Броуди, крик  раненого  животного.
Резче и пронзительнее, чем вой ветра за окном, он прозвучал  в  спальне  и
зловеще, как крик совы, разнесся по всему дому. Она все кричала,  кричала,
точно в истерическом  припадке.  Мэри,  как  слепая,  ухватилась  за  юбку
матери.
   - Мама, я не знала... - всхлипнула она. - Прости меня. Я не знала,  что
делаю.
   Коротким и злобным ударом миссис Броуди отшвырнула от себя Мэри. Она не
могла ни слова вымолвить;  дыхание  хрипло,  прерывисто,  как  в  приступе
удушья, вырывалось из ее груди.
   - Мама, мамочка, я ничего не понимала! Я не знала, что случилось худое.
А теперь мне больно! Помоги же!
   Мать с трудом обрела дар речи:
   - Какой позор! Что отец... Нет, это кошмар, я, должно быть,  сплю!..  -
простонала она.
   Она снова взвизгнула, как безумная.  Мэри  пришла  в  ужас.  Эти  вопли
замыкали ее в тесную темницу греха. Каждый из них был как широковещание  о
ее позоре.
   - Ох; мама, прошу тебя, не кричи так! -  умоляла  Мэри,  низко  опустив
голову. - Только замолчи, и я тебе все расскажу.
   - Нет! Нет! - вопила мать. - Я не стану слушать! Тебе придется говорить
с отцом! Меня ты в это не впутывай! Я ничего не хочу  брать  на  себя:  ты
одна виновата.
   Мэри дрожала всем телом.
   - Мамочка, разве меня нельзя простить?  -  прошептала  она.  -  Ведь  я
ничего, ничего не понимала!
   - Отец тебя убьет!  -  крикнула  миссис  Броуди.  -  Ты  одна  во  всем
виновата.
   - Мама, умоляю тебя, не говори отцу! Подожди два дня, только два дня, -
отчаянно рыдала Мэри, пытаясь спрятать  лицо  на  груди  матери.  -  Мама,
милая, дорогая... Не говори никому только два дня. Ну,  прошу  тебя.  Ради
бога!..
   Но  мать,  потеряв  голову  от  страха,  снова  оттолкнула  ее  и  дико
закричала:
   - Ты должна сейчас же сознаться ему! Я не хочу за тебя отвечать! О  ты,
развратная  девчонка,  в  какую  беду  ты  нас  ввела!  Ах,   бесстыдница,
бесстыдница!
   Мэри с горечью убедилась,  что  бесполезно  умолять  мать.  Ее  охватил
сильный страх и стремительное желание  бежать.  Она  подумала,  что  в  ее
отсутствии мать успокоится, и, торопясь уйти из комнаты, протиснулась мимо
матери и поспешно начала спускаться вниз. Но, пройдя  половину  пути,  она
вдруг подняла голову и увидела под лестницей, в передней, массивную фигуру
отца.
   Броуди имел привычку в  воскресенье  всегда  отдыхать  после  обеда.  С
регулярностью часового механизма он  уходил  в  гостиную,  запирал  дверь,
опускал шторы, снимал с себя пиджак и, развалясь на  диване,  крепко  спал
два-три часа. Но сегодня ему мешала гроза, он дремал неспокойно, урывками,
а это было хуже, чем совсем не спать. Не выспавшись, он был зол, в  кислом
настроении, к тему же чувство порядка было в нем  сильно  оскорблено  тем,
Что освященный традицией ритуал нарушен  столь  непозволительным  образом.
Раздражение его достигло последней степени, когда, задремав снова, он  был
разбужен падением флагштока. Ярость в нем так и кипела, и, когда он  стоял
без пиджака внизу, глядя на Мэри, его поднятое к ней лицо выражало злобное
возмущение.
   - Мало мне шума снаружи, так вы еще подняли этот адский галдеж наверху!
- заорал он. - Разве может человек уснуть при таком дьявольском шуме!  Это
кто шумел? Ты? - напустился он на Мэри.
   Миссис Броуди вышла следом за Мэри и теперь,  едва  держась  на  ногах,
стояла на верхней площадке, прижимая руки к груди и качаясь взад и вперед.
Воспаленные глаза Броуди обратились на нее.
   - Хорош отдых в этом доме! - кипятился он.  -  Что  же,  я,  по-твоему,
недостаточно тяжело работаю всю неделю? Для чего нам дано  воскресенье,  я
тебя спрашиваю? Что проку в твоем набожном хныканье, если ты поднимаешь  в
воскресенье такой вой, от которого в ушах звенит?  Стоит  мне  прилечь  на
минутку, как этот проклятый ветер начинает выть за окном, а ты тоже воешь,
как гиена!
   Миссис Броуди ничего не отвечала  и  продолжала  истерически  качаться,
стоя на площадке.
   - Что такое? С ума ты спятила, что ли? - заревел ее  муж.  -  Или  гром
повредил тебе мозги, что ты стоишь, как пьяная рыбная торговка?
   Но она молчала,  и  тут  у  Броуди  мелькнула  догадка,  что  случилось
какое-то несчастье.
   - В чем дело? - закричал он дика - Случилось что-нибудь с Несси? В  нее
ударила молния? С ней худо?
   Мама в знак усиленного отрицания  даже  затрясла  всем  телом,  -  нет,
случилась еще худшая катастрофа.
   - Нет, нет, - выдохнула она из себя. - Это с  ней...  с  ней!..  -  Она
обвиняющим жестом указала рукой на Мэри. Ни тени инстинктивного стремления
защитить дочь не было в ее душе. Ее страх перед мужем в эти жуткие  минуты
был так безмерен, что она жаждала только одного - отвести от  себя  всякую
ответственность, всякое подозрение, будто она  знала  о  грехе  Мэри.  Она
хотела во что бы то ни стало выгородить себя.
   - В последний раз спрашиваю: в чем дело? - загремел Броуди. - Говорите,
или я, ей-богу, сейчас поднимусь к вам обеим!
   - Это не моя вина, - распиналась миссис Броуди, спеша оправдаться в еще
не предъявленном ей обвинении. -  Я  ее  воспитывала  по-христиански.  Это
виновата ее порочная натура. -  И,  понимая,  что,  если  она  не  скажет,
наконец, в чем дело, ее  сейчас  изобьют,  она  вся  вытянулась,  откинула
голову я с таким видом, словно ей  стоило  невероятных  усилий  произнести
каждое слово, прорыдала:
   - Ну вот, если ты непременно хочешь знать... Она... она беременна.
   Мэри оцепенела, вся кровь отлила от ее лица. Мать предала ее, как Иуда!
Теперь она погибла... поймана... Внизу - отец, наверху - мать!
   Большое тело Броуди как-то незаметно осело; в его воинственном  взгляде
появилось что-то одурелое, и он мутно посмотрел на Мэри.
   - Что та... - начал он невнятно и, точно не понимая, перевел  глаза  на
жену, увидел, в каком она исступлении, и снова опустил глаза  ниже,  туда,
где стояла Мэри. Он  молчал,  пока  мозг  его  справлялся  с  невероятной,
непостижимой новостью. Но вдруг крикнул:
   - Ступай сюда!
   Мэри повиновалась. Ода сходила с лестницы с таким чувством, словно там,
внизу, ее ждала могила и каждый шаг приближал к ней.
   Броуди грубо схватил ее за руку  у  плеча  и  окинул  взглядом  всю  ее
фигуру. Им овладело чувство, похожее на отвращение.
   - Боже мой! - твердил он про себя  тихим  голосом.  -  Боже  мой,  это,
кажется, правда! Правда это? - хрипло крикнул он дочери.
   Но от стыда у нее точно язык отнялся. Все еще держа  ее  за  плечо,  он
безжалостно тряхнул ее, затем внезапно отпустил, так что она, не устояв на
ногах, тяжело опустилась на пол.
   - Ты беременна? Отвечай сейчас же, или я тебе голову размозжу!
   Ответив утвердительно, она была уверена, что он  сейчас  убьет  ее.  Он
стоял и смотрел на нее, как смотрел бы на гадюку, ужалившую его. Он поднял
руку, собираясь ее  ударить,  размозжить  ей  череп  одним  ударом  своего
железного кулака, уничтожить этим ударом и беспутную дочь  и  свой  позор.
Ему хотелось бить ее, топтать ногами,  каблуками  сапог,  искрошить  ее  в
сплошное кровавое месиво. Звериная ярость кипела в нем. Дочь втоптала  его
имя в грязь. Имя Броуди, полученное от него, она уронила в  болото  дурной
славы. Она замарала всю семью. Теперь, проходя по улице, он будет замечать
ехидные улыбочки, смешки, многозначительные кивки в его сторону!  Если  он
вздумает остановиться с кем-нибудь на углу, он услышит брошенную за спиной
злорадную шутку, заглушенный смех. Теперь  репутация,  которую  он  создал
себе, погибла. Ниша, которую он  высек  и  продолжал  готовить  для  своей
статуя, будет разрушена, и сам он позорно сброшен с пьедестала из-за  этой
вот дряни, что лежит, рыдая, у его ног.
   Но он не ударил ее. Чувство это было настолько  сильно,  разгорелось  в
нем сразу таким огнем, что грубая ярость  направилась  по  другому,  более
утонченному, более опасному пути. Нет, он иначе ее  накажет!  Есть  другой
способ поддержать свою честь. Да, видит бог, он покажет всем в городе, как
поступает в таких случаях  Джемс  Броуди.  Она  ему  больше  не  дочь.  Он
вышвырнет ее вон, как нечисть.
   Потом вдруг новое тягостное подозрение пришло ему  в  голову,  догадка,
которая наполнила его омерзением, и, чем больше он думал, тем  больше  она
переходила в уверенность. Ударом своего громадного сапога он заставил Мэри
подняться.
   - Кто этот человек? - зашипел он на нее. - Это Фойль?
   По ее лицу он увидел, что догадка его верна. Второй  раз  этот  мерзкий
выскочка наносил ему сокрушающий удар, на этот раз еще более  болезненный.
Броуди предпочел бы, чтобы это был  кто  угодно,  самый  гнусный  и  нищий
шалопай в городе, только бы не Фойль!  Но  именно  он,  этот  смазливый  и
сладкоречивый бездельник, обладал телом Мэри  Броуди;  и  она,  его  дочь,
допустила это! В его  воображении  стояла  яркая  картина,  отвратительная
своими циничными подробностями, стояла и мучила его. Лицо его менялось  от
волнения, кожа вокруг  ноздрей  судорожно  дергалась,  на  виске  вздулась
толстая, как веревка, пульсирующая жила. Гневный багровый румянец  уступил
место бледности, черты его казались высеченными из гранита. Челюсти сжаты,
с  неумолимостью  железных  тисков,  узкий  лоб  нависал  над  глазами   с
выражением бесчеловечной свирепости. Холодная  жестокость,  страшнее,  чем
его обычная,  необузданная  ругань,  оттачивала  его  ярость,  как  лезвие
топора. Он злобно пнул Мэри ногой. Твердый  носок  сапога  вонзился  в  ее
мягкий бок.
   - Вставай, сука! - прошипел он и  снова  грубо  лягнул  ее  сапогом.  -
Слышишь? Вставай!
   С лестницы упавший голос матери бессмысленно твердил: "Я  не  виновата.
Не  виновата".  Снова  и  снова  слышалось  это  "не  виновата".   Жалкая,
приниженная,  заискивающая,  она  не   переставала   бормотать   о   своей
невиновности, а за ней неясно виднелись окаменевшие от испуга фигуры Несси
и старой бабушки. Броуди не обращал внимания на  лепет  жены.  Он  его  не
слышал.
   - Вставай, - повторил он, - или я сам тебя подниму!  -  И,  когда  Мэри
зашевелилась, он новым пинком поднял ее на ноги.
   Мэри пошатнулась. "Зачем он не убил меня? Тогда кончилось  бы  это",  -
подумала она. В боку, куда он ударил ее, она ощутила  острую,  раздирающую
боль. Она была так напугана, что  боялась  взглянуть  на  отца.  Она  была
уверена, что пытка эта окончится смертью, что отец намерен ее убить.
   - Теперь... - процедил он медленно  сквозь  стиснутые  зубы,  и  каждое
слово въедалось, как серная кислота, - теперь слушай!
   Он слегка повернул голову и приблизил свое жесткое, неумолимое  лицо  к
лицу поникшей, сгорбившейся Мэри. Глаза его сверкали у самого лица девушки
нестерпимым ледяным блеском, и холод этот жег ее.
   - Слушай! В последний раз я говорю с тобой. Ты мне больше  не  дочь.  Я
выгоню тебя, как  прокаженную.  Да,  как  прокаженную,  -  понимаешь,  ты,
грязная шлюха? Да, вот  что  я  сделаю  с  тобой  и  с  твоим  нерожденным
ублюдком. С любовником твоим я расправлюсь в  другое  время,  а  ты...  ты
уберешься отсюда сегодня же!
   Последние слова он  повторил  с  расстановкой,  сверля  Мэри  холодными
глазами. Потом медленно,  как  будто  неохотно  отрываясь  от  зрелища  ее
унижения, повернулся, тяжело ступая, подошел к двери на улицу и  распахнул
ее настежь. Тотчас же в переднюю ворвался страшный порыв ветра, смешанного
с дождем, застучал картинами  на  стенах,  закачал  висевшими  на  вешалке
пальто и, устремившись вверх, ударил, как таран, в сбившуюся вместе группу
женщин на лестнице.
   - Прекрасный вечер для прогулки, - проворчал Броуди сквозь сжатые зубы.
- Достаточно темно, чтобы укрыть твой стыд. Сегодня ты можешь  шляться  по
улицам сколько твоей душе угодно, распутная девка!
   Неожиданным движением  он  схватил  Мэри  за  горло  и  стиснул  своими
длинными цепкими пальцами. В передней не слышно  было  ни  единого  звука,
кроме завывания ветра. Из трех устрашенных зрительниц этой сцены -  ничего
не  понимавшей  девочки,  матери  и  наполовину   испуганной,   наполовину
злорадствующей старухи - ни одна не сказала ни слова. Они  стояли,  словно
окаменев. Ощущение  мягкого,  но  неподатливого  горла  под  его  пальцами
опьянило Броуди. Хотелось сдавить это горло,  как  стебель,  пока  оно  не
хрустнет, - и одно мгновение он боролся с этим желанием, но затем с  силой
встряхнулся и потащил девушку к дверям.
   - Уходи вон и не смей возвращаться, пока ты не приползешь на коленях  и
не будешь лизать эти сапоги, которыми я бил тебя.
   Тут в душе Мэри что-то встрепенулось.
   - Никогда этого не будет, - прошептала она побелевшими губами.
   - Не будет! - заревел Броуди. - Так не смей  же  никогда  возвращаться,
негодная тварь!
   Сильным последним пинком он отшвырнул ее от себя за дверь. Она  исчезла
в бушующем мраке. Исчезла из виду без  единого  звука,  сразу,  словно  ее
поглотила пропасть. А Броуди все  стоял  в  каком-то  восторге  бешенства,
сжимая кулаки, вдыхая всей грудью влажный соленый воздух,  крича  во  весь
голос:
   - Чтобы твоей ноги больше не было здесь, потаскуха! Потаскуха!
   Он выкрикивал последнее слово снова и снова, как  будто  повторять  это
грубое, позорящее слово  доставляло  ем  удовлетворение,  облегчало  душу.
Наконец он круто повернулся и захлопнул дверь, оставив Мэри одну где-то  в
ночном мраке.



11

   Мэри осталась лежать там, где упала. Она  была  оглушена,  так  как  от
последнего жестокого пинка  Броуди  полетела  плашмя  на  землю,  лицом  в
гравий, которым был усыпан двор. Дождь,  падавший  прямыми,  параллельными
копьями, больно хлестал ее легко одетое тело и шлепал по луже,  в  которой
она лежала. На ней уже все промокло до нитки,  но  пока  промокшая  одежда
только приятно освежала  тело,  ослабляя  сжигавшую  его  лихорадку.  Стоя
давеча под страшным взглядом отца, она была уверена, что он  убьет  ее,  и
теперь, несмотря на то,  что  избитое  и  больное  тело  все  еще  горело,
ощущение  свободы,  избавления  переполняло  всю  ее,  преображая  ужас  в
радостное облегчение. Ее выгнали с позором,  но  она  жива,  она  навсегда
оставила дом, который стал для нее с некоторых пор ненавистной тюрьмой,  -
и она собирала последние силы и мужественно  обращала  все  свои  мысли  к
будущему.
   В том страшном смятении чувств, в котором она находилась, она  помнила,
что Денис далеко, шестьдесят миль отделяет его  от  нее;  вокруг  бушевала
гроза неслыханной силы; на Мэри не было ни пальто, ни шляпы, она была едва
одета и без денег. Но теперь к  ней  вернулось  мужество.  Она  решительно
сжала губы, усердно стараясь обдумать со всех сторон свое положение. У нее
два выхода: один выход - попробовать добраться  до  коттеджа  в  Гаршейке,
другой - отправиться в Дэррок к матери Дениса.
   До Гаршейка было двенадцать миль, и она знала только, что коттедж носит
название "Остров роз", но представления не имела, где он находится.  Кроме
того, если бы ей удалось даже попасть внутрь,  она  будет  там  одна,  без
единого гроша, без пищи. А она чувствовала, что ей сейчас нужна чья-нибудь
помощь и забота. Поэтому она отбросила мысль об "Острове роз" и подумала о
втором выходе. Нужно идти к матери Дениса. По крайней мере, она приютит ее
до возвращения Дениса. Его мать ей в этом  не  откажет.  Мэри  ободрилась,
вспомнив, как Денис однажды сказал ей: "В худшем случае ты можешь  уйти  к
моей матери". Она так и сделает! Она _вынуждена_ это сделать.
   В Дэррок придется идти пешком. Насколько ей помнилось, по  воскресеньям
из Ливенфорда в Дэррок поезд не ходит. А если и ходит, - она не  знала,  в
котором часу, и у нее не было  денег  на  билет.  Итак,  она  решила  идти
пешком. Ей представлялись на выбор  две  дороги.  Первая  служила  главным
путем сообщения между обоими городами - это был широкий тракт почти в пять
миль длиной. Другая же, узкая, пустынная, шла прямо через  открытое  поле,
суживаясь местами в проселок, местами  -  просто  в  тропинку,  но  обходя
извилистые петли предместий обоих городов, так что она была короче большой
проезжей дороги почти на две мили.  Мэри  была  теперь  так  слаба  и  так
страдала от болей, что она решила идти второй дорогой, более короткой. Она
рассчитывала, что сможет пройти три мили.
   Распростертая на земле и защищенная высокой  стеной,  окружавшей  двор,
она не представляла себе всей силы грозы.  А  между  тем  это  была  самая
страшная из гроз, бушевавших в Нижней  Шотландии  за  последние  сто  лет.
Ветер, налетевший с юго-запада, достиг небывалой силы - шестидесяти миль в
час. В городе  люди  решались  выйти  из  дому  только  в  случае  крайней
необходимости, да и самые храбрые  оставались  на  улице  не  больше,  чем
несколько  минут.  Сорванные  с  крыш  черепицы  летели  вниз   с   резкой
стремительностью падающего ножа гильотины. Гроза разворотила  все  дымовые
трубы, и они,  мелькнув  в  воздухе,  разбивались  о  булыжники  мостовой.
Большие,  толстые,  зеркальные   окна   конторы   Строительного   общества
разлетелись в куски, как истлевший  пергамент,  только  от  ударов  ветра.
Среди  рева  урагана  непрерывно,  как  бомбардировка,  раздавался  грохот
падающих на мостовую предметов.  В  предместье  Нью-Таун  фронтон  недавно
выстроенного дома обвалился, и ветер, клином  войдя  в  отверстие,  поднял
крышу и сорвал ее. Вся крыша,  распластав  скаты,  как  крылья  парящей  в
воздухе  птицы,  носилась