е вас, раньше чем я уеду?
   Она вздрогнула при этих словах, внезапно отнявших у нее ощущение  тепла
и уюта, и пробормотала запинаясь:
   - Так вы уезжаете отсюда?
   - Да, через полгода примерно. Я буду работать в Эдинбурге над изучением
одной специальной отрасли медицины. Мне  представляется  возможность  быть
зачисленным там в штат. Это почище сельской больницы! Для меня это большая
удача.
   Она уже видела  себя  одинокой,  лишенной  его  мужественной,  надежной
поддержки, видела,  как  она  тщетно  пытается  защитить  Несси  от  отца,
противопоставляя свои ничтожные силы пьяному безрассудству отца и слабости
сестры. И ей в этот миг стало ясно, как  много  надежд  она  возлагала  на
дружбу человека, стоявшего перед ней, как велико ее уважение к нему.
   - Это чудесно, что вам представился такой случай, - сказала она тихо. -
Вы этого вполне заслуживаете. Я уверена, вас в Эдинбурге  оценят  так  же,
как оценили здесь. Нет надобности желать вам успеха.
   - Не знаю, - сказал Ренвик, - но я очень доволен. В таком  городе,  как
Эдинбург, приятно жить: он красив, несмотря на свои серые тона. Взять хотя
бы улицу Принца осенью, когда в садах листья шуршат  под  ногами  и  Замок
рыжим силуэтом рисуется на фоне неба, а по  Артурову  Трону  вьется  синий
дымок и воздух так и звенит, чистый, крепкий, как хорошее вино. Этот город
нельзя не любить.
   Он весь оживился от воспоминаний и продолжал:
   - Конечно, Эдинбург - мой родной город, так что вы должны извинить  мое
пристрастие к нему. Но, право, там все как-то величественнее, чем в других
городах, и красивее, и такое же чистое, как и воздух.
   Затаив дыхание,  Мэри  слушала  его,  живо  представляя  себе  картину,
которую он рисовал, и  его  самого  на  фоне  этой  картины.  Она  видела,
например, не только улицу Принца, но и фигуру Ренвика, шагающего среди  ее
серых домов и мягких красок дворцового парка.
   - Как хорошо вы говорите! Я никогда не была там, но легко могу себе все
это представить, - шепнула она.
   - Так вы мне позволите найти вам место, раньше чем я уеду? -  настаивал
Ренвик. - Вам надо уйти из вашего дома.
   Мэри видела, что ему очень хочется, чтобы она согласилась,  но  устояла
перед этой заманчивой перспективой. Она сказала:
   - Я вернулась сюда по собственной воле, чтобы заботиться о Несси. Я  не
могу ее сейчас оставить. Последние месяцы ей жилось страшно тяжело, и если
я снова уеду, бог знает, что с ней будет.
   Ренвик понял, что решение ее  непоколебимо,  и  его  охватила  глубокая
тревога  за  ее  будущее.  Он  уже  видел,  как  она,  несмотря   на   его
вмешательство,  гибнет   на   алтаре   своей   самоотверженности   жертвой
необузданного тщеславия отца. Для того ли он спас ее от смерти, чтобы  она
снова вернулась в ту же обстановку, подверглась той же опасности в другой,
еще более страшной форме? Волнение его было так сильно,  что  оно  удивило
даже его самого, но, маскируя свои чувства, он сказал весело:
   - Я сделаю для Неси все, что в моих силах. Сегодня или  завтра  повидаю
Джибсона. Все, что возможно, будет  сделано.  Не  тревожьтесь  о  ней  так
сильно. Поберегите и себя.
   Решив, что цель ее достигнута, и не смея больше отнимать у него  время,
Мэри тотчас поднялась и готовилась уйти. Доктор встал тоже, но  не  сделал
никакого движения к выходу и молча смотрел ей в лицо, на  которое  теперь,
когда она стояла, падал неверный луч бледного  мартовского  солнца,  такой
бледный  здесь,  в  глубине  комнаты,  что  он  походил  на   свет   луны.
Взволнованный, как был когда-то взволнован другой  мужчина,  глядевший  на
нее при лунном свете, доктор, затаив  дыхание,  любовался  красотой  этого
лица,  ярко  выступавшей  в  таком  освещении  и  только  выигрывавшей  от
простого, незатейливого наряда. Его  воображение  одевало  эту  девушку  в
атлас цвета блеклой лаванды, видело ее в серебряном сиянии южной  луны,  в
садах Флоренции или на балконе в Неаполе.
   Мэри решительно ступила  вперед  маленькой  ножкой  в  грубом  башмаке,
направляясь к дверям. Доктору  ужасно  хотелось  удержать  ее,  но  он  не
находил слов.
   - Прощайте, - услышал он ее тихий голос. - И благодарю вас за все,  что
вы сделали для меня и раньше, и теперь.
   - Прощайте, - сказал он машинально, идя за ней  в  переднюю,  сознавая,
что она уходит. Он открыл перед ней  дверь,  смотрел,  как  она  сошла  по
ступеням, и,  испытав  вдруг  острое  чувство  утраты,  повинуясь  порыву,
крикнул ей вдогонку поспешно, неуклюже, как школьник:
   - Вы скоро придете опять, да?
   Потом, стыдясь своей несдержанности, сошел вниз и  в  объяснение  этого
возгласа сказал:
   - Когда я поговорю с Джибсоном,  мне  ведь  нужно  будет  сообщить  вам
результат.
   Мэри снова поглядела на него с благодарностью и, проговорив:  "Я  приду
на будущей неделе", - торопливо ушла.
   Медленно возвращаясь обратно в дом,  доктор  удивлялся  своему  порыву,
этому неожиданно высказанному вслух желанию, чтобы  Мэри  поскорее  пришла
опять. Сначала он с некоторым стыдом  за  себя  приписал  это  обаянию  ее
красоты в том освещении, в котором  он  видел  ее  только  что  у  себя  в
приемной. Но потом он честно признался себе, что это было не  единственной
причиной его поведения. Мэри Броуди  всегда  привлекала  его  удивительной
красотой своего внутреннего облика, и  жизнь  благородной  и  мужественной
девушки вплелась в его существование в этом городе короткой и  трагической
нитью. С той самой минуты, когда он впервые увидел ее без чувств, в  таком
печальном состоянии, среди грязи  и  убожества,  как  лилию,  вырванную  с
корнем и брошенную на навозную кучу, его  привлекли  к  ней  ее  юность  и
беспомощность, а позднее - терпение и стойкость, с которой она, без единой
жалобы, переносила долгую болезнь и горе после  смерти  ребенка.  Он  ясно
видел к тому же, что, хотя Мэри не была больше девушкой, она  целомудренна
и чиста, как этот свет, что недавно играл на ее лице. Она возбуждала в нем
восхищение и живой интерес, и доктор давал  себе  слово,  что  поможет  ей
перестроить жизнь. Но она тайком уехала из города, как только ей позволили
силы, вырвалась из той сети осуждения и злословия, которую,  должно  быть,
ощущала вокруг себя. В годы ее отсутствия Ренвик по временам думал о  ней.
Не раз вставала она в его памяти, тоненькая, светлая, хрупкая,  и  был  во
всем ее облике какой-то настойчивый призыв, словно она хотела сказать ему,
что нити их жизней снова переплетутся.
   Доктор сел к столу, погруженный в мысли  о  Мэри,  моля  судьбу,  чтобы
возвращение ее в этот дом  скорби,  откуда  ее  так  жестоко  изгнали,  не
окончилось снова трагедией. Через некоторое время мысли его  приняли  иное
направление, и он достал из ящика стола старое письмо  в  одну  страничку,
уже немного выцветшее за четыре года, написанное круглым почерком, косыми,
загибавшимися книзу строчками. Он  перечел  его  снова,  это  единственное
письмо Мэри к нему, в котором она  посылала  ему  деньги,  -  вероятно,  с
трудом  скопленные  из  ее  скудных  заработков,  -  желая  хоть   немного
вознаградить его за лечение и заботы о ней. Держа письмо в тонких пальцах,
доктор задумался, глядя прямо перед собой; он видел  в  своем  воображении
Мэри за той работой, о которой она упоминала, видел, как  она  на  коленях
скребет щеткой полы, как она стирает, моет на кухне посуду, выполняет  все
обязанности прислуги.
   Наконец он со вздохом оторвался от этих мыслей, положил письмо  обратно
в ящик и, так как до вечернего приема больных у него оставался  еще  целый
час, решил, не откладывая, сходить к директору школы и поговорить с ним  о
Несси. Сказав экономке, что он вернется к четырем, доктор вышел из дому и,
не торопясь, направился в школу, до странности" серьезный и рассеянный.
   Школа находилась неподалеку, в центре  города,  немного  в  стороне  от
других домов Черч-стрит, благодаря чему больше бросалась в глаза  строгая,
но поражавшая прекрасными пропорциями архитектура ее обветшалого фасада  и
гордо красовавшиеся на мощеной площадке перед ним  две  русские  пушки  на
высоких лафетах, взятые под Балаклавой отрядом уинтонской  добровольческой
кавалерии, которым командовал Морис Лэтта.
   Но Ренвик, подойдя к зданию школы, сразу же вошел внутрь, не замечая ни
фасада, ни пушек; поднявшись по отлогим, истертым  каменным  ступеням,  он
прошел по коридору, все с  тем  же  озабоченным  видом  постучал  в  дверь
директорского кабинета и вошел.
   Джибсон, на вид слишком молодой для поста директора,  не  успевший  еще
отлиться в форму ученого педанта, сидел за письменным  столом,  заваленным
бумагами, посреди  своего  небольшого  кабинета,  уставленного  по  стенам
книжными полками. Этот толстенький человек в опрятном  коричневом  костюме
не сразу поднял глаза и продолжал  изучать  какой-то  лежавший  перед  ним
документ.
   Легкая улыбка скользнула по серьезному лицу Ренвика, и через минуту  он
сказал шутливым тоном:
   - Ты все тот же усердный труженик, Джибсон. - И когда  тот,  вздрогнув,
поднял глаза, он продолжал: - Глядя на тебя, я  вспомнил  старые  времена,
когда ты вот так же постоянно сидел и изучал что-нибудь.
   Джибсон, просветлев при виде Ренвика,  откинулся  на  спинку  стула  и,
знаком попросив гостя сесть, промолвил легким тоном:
   - Я понятия не имел, что это ты, Ренвик. Думал, что это  кто-нибудь  из
моей чернильной команды, трепеща, ожидает заслуженной кары. Этих сорванцов
полезно держать в благоговейном страхе перед высшим начальством.
   Они обменялись улыбкой, почти такой же непосредственной, как когда-то в
школьные годы, и Ренвик сказал:
   - Ты точь-в-точь старый бульдог Морисон. Я непременно  скажу  ему  это,
когда вернусь в Эдинбург. Он будет польщен таким комплиментом.
   - Посмеется, ты хочешь сказать,  -  воскликнул  Джибсон,  и  глаза  его
принял" мечтательное выражение, словно смотрели в прошлое. -  Эх,  как  бы
мне хотелось вернуться в наш старый город! Везет тебе, черт тебя возьми!
   Затем, остановив вдруг взгляд на Ренвике, он спросил:
   - Неужели ты уже пришел проститься?
   - Нет, нет, дружище. Я уеду месяцев через шесть, не раньше. Я еще  пока
не бросаю тебя одного в этой глуши.
   Лицо его приняло другое выражение, некоторое время он молча смотрел  на
пол, потом устремил глаза на Джибсона и сказал серьезным тоном:
   - Я пришел По не совсем обычному делу и хочу поговорить с тобой  о  нем
по секрету. Мы с тобой старые друзья, но мне трудно объяснить тебе, чего я
хочу. - Он опять помолчал, потом продолжал с некоторым усилием: - У тебя в
школе учится одна девочка, в которой я принимаю участие, больше того -  за
которую я тревожусь. Это Несси  Броуди.  Я  косвенно  заинтересован  в  ее
здоровье и ее будущем. Прими во  внимание,  Джибсон,  что  я  не  имею  ни
малейшего официального права  обращаться  к  тебе  таким  образом;  я  это
отлично знаю, но ты ведь не похож на других директоров и наставников.  Мне
нужно узнать твое мнение, а может быть, понадобится и твоя помощь.
   Джибсон внимательно посмотрел на друга и  тотчас  отвел  глаза.  Он  не
спросил, почему Ренвик интересуется Несси, и ответил медленно:
   - Несси Броуди? Она способная девочка. Да, очень понятливая, но  у  нее
странный склад ума. Память у нее замечательная, Ренвик: если  ты  прочтешь
ей вслух целую страницу Мильтона, она повторит все почти  слово  в  слово.
Схватывает она все быстро, но вот способность рассуждать,  более  глубокие
свойства мышления у нее развиты  непропорционально  слабо.  -  Он  покачал
головой. - Она, что называется, примерная ученица, соображает быстро,  но,
к сожалению, я замечаю в ней некоторую ограниченность интеллекта.
   - Я слышал, она добивается стипендии Лэтта, - сказал Ренвик. - Что  же,
это ей по силам? Получит она ее, как ты думаешь?
   - Может быть, и получит, - ответил Джибсон, пожимая  плечами.  -  Но  к
чему она ей? Да и трудно сказать, получит или нет. Это не от нас  зависит.
Программа  университетских  экзаменов  не  совпадает  с   нашей   школьной
программой. Ей следовало бы идти в Педагогический  институт.  Вот  это  ее
призвание.
   - В таком случае, не можешь ли  ты  не  допустить  ее  к  экзаменам  на
стипендию? -  спросил  Ренвик  с  некоторой  стремительностью.  -  Я  имею
сведения, что здоровье ее пошатнулось от усиленной подготовки к ним.
   - Невозможно! - возразил Джибсон. - Я же тебе только  что  сказал,  что
это не в нашем  ведении.  Стипендия  предоставлена  городу,  назначает  ее
университетское  начальство,  и  к   экзамену   допускают   всякого,   кто
удовлетворяет  их  требованиям.  Должен  сознаться,  что  я  уже  пробовал
говорить на этот счет с ее почтенным родителем, - Джибсон нахмурил  брови,
- но ничего не вышло. Он упорно стоит на своем. Конечно, у  девочки  такие
серьезные шансы на получение  стипендии,  что  отговаривать  ее  от  этого
кажется безумием. А впрочем...
   - Что? - подхватил Ренвик.
   Вместо ответа Джибсон взял со стола какую-то бумагу и, бегло просмотрев
ее, передал своему другу, промолвив с расстановкой:
   - Странное совпадение: я читал это как раз тогда, когда ты  вошел.  Что
ты на это скажешь?
   Ренвик взял листок и, увидев, что это перевод латинской прозы (как  ему
показалось, Цицерона), переписанный красивым, но не  сформировавшимся  еще
почерком, начал читать, но вдруг остановился. Между  двумя  фразами  этого
прекрасно сделанного гладкого перевода были вписаны  на  местном  диалекте
неразборчиво, почти каракулями,  следующие  слова:  "Налегай,  Несси!  Что
делаешь, делай хорошо. Если не получишь стипендии Лэтта, то я буду  знать,
кто в этом виноват". Дальше продолжался перевод.
   Ренвик в удивлении посмотрел на Джибсона.
   - Это мне сегодня утром прислал ее классный наставник, - пояснил тот. -
Он вырвал этот листок из тетради Несси Броуди.
   - А перевод она делала в школе или дома? - быстро спросил доктор.
   - В классе. Должно быть, она написала  эти  слова  бессознательно,  но,
несомненно, они написаны ее собственной рукой. Что  это  значит?  Наследие
тех знаменитых шотландских предков, о которых  мы  так  много  слыхали  от
старика? Или раздвоение личности? Ты больше разбираешься  в  таких  вещах,
чем я.
   - Какое там к  черту  раздвоение  личности!  -  перебил  его  Ренвик  в
некотором  замешательстве.  -  Это  просто  минутная   рассеянность   ума,
доказательство чрезмерного нервного напряжения, в котором (судя  по  тому,
что она написала) ее держит чужая сильная воля. Как ты не  понимаешь?  Она
утомилась, работая над упражнением, внимание ее  слабло,  и  тотчас  же  в
памяти всплыла та подсознательная  мысль,  которая  ее  постоянно  мучает,
подгоняет. И, раньше чем мысль оформилась  у  нее  в  мозгу,  девочка  уже
машинально написала эту фразу. - Он покачал головой. - Слишком ясно,  чего
она боится.
   - Мы не переутомляем ее  занятиями,  -  заметил  Джибсон.  -  Ее  здесь
всячески щадят.
   - Знаю, знаю. Девочку губят не в школе.  Все  зло  в  этом  сумасшедшем
отце. Что же нам делать? Ты говоришь, что уже пробовал повлиять  на  него,
но безуспешно, ну а я для него все равно, что красная тряпка для быка. Как
же быть? - Он положил листок с  переводом  обратно  на  стол  Джибсона  и,
указывая на него, докончил: - Эта штука меня очень пугает. Такие  симптомы
я наблюдал в моей практике, они всегда предвещают очень плохой  конец.  Не
нравится мне все это.
   - Ты меня удивляешь, - заметил директор после паузы, во  время  которой
он пытливо вглядывался в собеседника. - А ты уверен, что в этом случае  не
преувеличиваешь под влиянием какого-то предубеждения?
   И когда Ренвик молча покачал головой, он продолжал:
   - Не хочешь ли взглянуть на девочку - на одну минутку,  конечно,  чтобы
ее не испугать?
   Доктор подумал и ответил решительно:
   - Разумеется, хочу. Мне надо самому проверить свое  предположение.  Это
ты хорошо придумал.
   - Так я ее сейчас приведу, - сказал Джибсон, вставая  и  направляясь  к
двери. - Надеюсь, ты будешь с ней осторожен. Ни в коем случае  не  следует
упоминать об этой истории с переводом.
   Ренвик кивком  головы  выразил  согласие  и,  когда  Джибсон  вышел  из
кабинета, продолжал сидеть  неподвижно,  сдвинув  брови,  устремив  хмурый
взгляд на страничку, исписанную Несси, как будто эти странные, бессвязные,
затесавшиеся в  латинский  текст  слова  сливались  перед  его  глазами  в
видение, пугавшее и расстраивавшее его. Его вывел из  задумчивости  приход
директора и Несси, которую Ренвик  видел  в  первый  раз.  Рассмотрев  эту
худенькую, горбившуюся девочку  с  кроткими,  умоляющими  глазами,  тонкой
белой шейкой, слабохарактерным ртом и подбородком, он перестал  удивляться
тому, что она так цепляется за Мэри и что  Мэри  со  своей  стороны  горит
желанием ее защищать.
   - Вот одна из наших лучших учениц,  -  дипломатически  сказал  Джибсон,
обращаясь к доктору, после того как сел на свое место.
   - Мы представляем ее всем нашим посетителям. Никто из учеников  старших
классов не обладает такой памятью, как она. Не правда ли, Несси? - добавил
он, мельком посмотрев на нее.
   Несси вспыхнула от  гордости.  Ее  детская  душа  наполнилась  глубокой
благодарностью и еще более глубоким благоговением, к которым примешивалось
некоторое смущение, так как ей было  непонятно,  зачем  ее  вдруг  вызвали
сюда. Она молчала и не поднимала глаз от пола;  тонкие  ножки  в  высоких,
сильно поношенных башмаках и грубых шерстяных чулках немного  дрожали,  не
от страха, а просто от волнения в присутствии таких двух важных особ,  как
директор и доктор Ренвик. Она понимала, что заданный  ей  вопрос  -  чисто
риторический, и не смела заговорить, пока не обратятся прямо к ней.
   - Вам нравятся занятия в школе? - ласково спросил Ренвик.
   - Да, сэр, - ответила боязливо  Несси,  поднимая  на  него  глаза,  как
испуганная козочка.
   - А что, они вас никогда не утомляют? - продолжал он все так же  мягко,
боясь задать вопрос в более определенной форме.
   Несси посмотрела на директора, как бы прося позволения  заговорить,  и,
успокоенная его взглядом, ответила:
   - Нет, сэр! Не особенно. Только иногда голова болит, - Она сказала  это
робко, как будто головная боль была чем-то  предосудительным,  потом,  уже
увереннее, продолжала:
   - Папа водил меня к доктору Лори месяцев шесть  тому  назад,  и  доктор
сказал, что это пустяки. Он сказал даже, - прибавила она наивно, -  что  у
меня хорошая голова на плечах.
   Ренвик молчал, ощущая на себе слегка иронический  взгляд  Джибсона,  но
нерешительные, уклончивые ответы этого запуганного ребенка  представлялись
ему столь же мало убедительными, как и только что  приведенное  ею  мнение
его чванного коллеги. Подозрение, что Несси больна сильным перенапряжением
нервов, подтверждалось всем ее видом и поведением.
   - Я слышал, что вы хотите держать экзамен на стипендию Лэтта, -  сказал
он наконец. - Не лучше ли вам отложить это на год?
   - О нет, сэр! Этого  никак  нельзя,  -  возразила  она  поспешно.  -  Я
_должна_ получить ее в этом году. Мой отец говорит... - Тень  омрачила  ее
лицо, и она продолжала уже  сдержаннее:  -  Он  хочет,  чтобы  я  получила
стипендию Лэтта. Это для девочки большая честь,  -  до  сих  пор  ни  одна
девочка ее не получала, но мне кажется, что я смогу ее добиться.
   Она снова немного покраснела, смущенная не этим  нечаянным  проявлением
самонадеянности, а тем, что осмелилась произнести в их  присутствии  такую
длинную речь.
   - Ну так хотя бы не работайте чересчур много,  -  сказал  в  заключение
Ренвик и  повернулся  к  Джибсону  в  знак  того,  что  он  закончил  свои
наблюдения.
   - Ну хорошо. Несси, - сказал директор, отпуская ее ласковым взглядом. -
Беги теперь обратно в класс  и  помни,  что  тебе  сказал  доктор  Ренвик.
Хорошую лошадь пришпоривать не надо. Не занимайся дома слишком много.
   - Благодарю вас, сэр, -  ответила  смиренно  Несси  и  выскользнула  из
каби