ленный ранет. С трепетом благодарного  восхищения  следила  Мэри  за
детской фигуркой, которая уходила все дальше, шагая с таким же непобедимым
и  задорным  видом,  так  же  весело  и  смело,  как  Денис.  Мэри  слегка
улыбнулась,  вспомнив  бесшабашную  игру  Розы   на   рояле,   но   тотчас
рассердилась на себя: не глупо  ли  по  каким-то  гаммам  судить  об  этой
бесстрашной посланнице Дениса!
   Она, наконец, встала и блаженно потянулась всем телом. Она подняла руки
над головой словно в бессознательном стремлении к кому-то, фигура ее точно
выросла, голова откинулась назад, шея напряглась. Подняв глаза вверх, она,
казалось, хотела благодарить небо, и этот  порыв  благодарности  незаметно
перешел в призыв к будущему. Она снова  жива,  полна  сил,  новых  надежд,
нового мужества. Опустив руки, она неожиданно почувствовала, что  голодна:
вот уже несколько недель она почти ничего не ела, заставляя себя только за
столом, под взглядом отца, с трудом  проглатывать  немного  пищи,  которая
казалась ей безвкусной, а сейчас, вместе с чудесным возвращением  любви  к
жизни, к ней вернулся и аппетит.
   Ребенок в ее теле двигался, бился, словно радуясь избавлению от  смерти
и благодаря ее за него.
   И когда Мэри ощутила внутри  себя  это  слабое,  беспомощное  выражение
благодарности, сердце ее внезапно дрогнуло жалостью.  В  страстном  порыве
раскаяния она бросилась  к  комоду,  где  спрятала  лимонную  соль,  и,  с
отвращением взяв пакетик, сжала его в руке и помчалась вниз. Пробегая мимо
полуоткрытой двери гостиной, она увидела сонно клевавшую носом бабку  и  с
радостью убедилась, что часовой спит на посту, и,  значит,  Роза  осталась
незамеченной. Поспешно пройдя через кухню, она вошла в посудную и,  вместо
того, чтобы бросить пакет обратно на полку,  с  отвращением  высыпала  его
содержимое в раковину, откуда  сильная  струя  воды  из  крана  смыла  его
бесследно.
   Потом, с новым ощущением свободы, Мэри подошла к  буфету,  налила  себе
стакан молока и отрезала толстый ломоть холодного пудинга, оставшегося  от
обеда. Пудинг был такой вкусный и весь в сочных сладких изюминах.  Мэри  с
наслаждением вонзила в него зубы. Молоко показалось ей глотком  волшебного
нектара, холодным, как  тающие  снежные  хлопья.  Она  старалась  продлить
удовольствие,  медленно  прихлебывая  его  и  подбирая  последние   крошки
пудинга, когда в комнату вошла  ее  мать.  Миссис  Броуди  с  любопытством
уставилась на Мэри.
   - Ты проголодалась? - сказала она.  -  Хотела  бы  и  я  есть  с  таким
удовольствием! Проповеди Спэрджена вернули тебе аппетит!
   - Отрезать и тебе кусок, мама?
   - Нет, его надо будет подогреть завтра. Я обойдусь без пудинга.
   По обыкновению миссис Броуди всем своим видом давала понять,  что  Мэри
поступает эгоистично, поедая пудинг, что ей бы самой хотелось его, но  она
добровольно жертвует собой  для  общего  блага.  Мэри  почувствовала  себя
виноватой. При первом же глотке, который впервые за много недель  доставил
ей удовольствие, ей внушали, что она - жадная.
   - Во всяком случае я рада видеть тебя в лучшем  настроении,  -  сказала
мама, заметив ее смущенный вид. - Сохрани его до  прихода  отца.  Я  хочу,
чтобы он видел, что я с тобой говорила.
   В передней прозвучали чьи-то легкие шаги.  На  этот  раз  действительно
воротилась из школы Несси. Она вошла веселая, вся мокрая  и  блестящая  от
дождя, как молодой тюлень.
   - Дождь так и льет! - воскликнула она. - А я тоже хочу кусок пудинга! И
еще хлеба с вареньем.
   Мать ласково посмотрела на нее.
   - Как ты славно разрумянилась, дорогая! Вот такими я люблю видеть  моих
детей, а не бледными и скучными.
   Это был намек на Мэри, и, чтобы еще больше наказать старшую дочь,  мать
принесла Несси не хлеб, а ломоть булки с маслом, посыпанным сверху тмином.
   - Тмин! Как вкусно! - воскликнула Несси. - И я сегодня заслужила это!..
Мэри, а у тебя вид получше. Как я рада! Ты скоро будешь такая же  веселая,
как я, - добавила она, посмеиваясь и прыгая вокруг.
   - Чем ты заслужила угощенье, деточка? - осведомилась мать.
   - А вот чем, -  важно  принялась  объяснять  Несси.  -  Сегодня  к  нам
приходил школьный инспектор и  во  всех  младших  классах  устроил  устные
испытания - так он назвал это, - и, как ты думаешь, кто оказался первым?
   - Ну, кто же? - спросила мама, затаив дыхание.
   - Я! - взвизгнула Несси, размахивая булкой с тмином.
   - Молодчина, честное слово! - сказала мать. - Отец будет доволен. - Она
посмотрела на Мэри, словно хотела сказать: "Вот такая дочь - утешение  для
родителей!" В сущности же ее ничуть не приводили в экстаз успехи  Несси  в
науках. Они ее радовали лишь как верное  средство  привести  в  милостивое
настроение господина и повелителя.
   Мэри с нежностью глядела на сестру,  вспоминая,  как  близка  она  была
только что к вечной разлуке с нею.
   - Вот это замечательно! - похвалила она ее и любовно прижалась щекой  к
холодному и мокрому лицу Несси.



10

   Тишина царила в Ливенфорде. В воскресные послеобеденные часы  в  городе
всегда наступала тишина: утренние колокола, отзвонив,  умолкали,  затихала
суета в магазинах и шум на верфях, ничьи шаги  не  раздавались  на  пустых
улицах,  обыватели,  разморенные  тяжелым,  сытным  обедом  после   долгой
проповеди в церкви, сидели дома и, борясь с дремотой, пытались читать  или
засыпали в кресле в неудобных позах.
   Но в это  воскресенье  тишина  стояла  какая-то  особенная,  необычная,
Тускло-желтое небо придавило город, заключило его, как в склеп,  в  глухое
безмолвие. Под сводами  этого  склепа  воздух  застоялся,  и  тяжело  было
дышать. Улицы точно  стали  уже,  дома  теснее  жались  друг  к  другу,  а
Винтонский и Доранский холмы, всегда  такие  величавые  и  далекие,  вдруг
стали ниже и совсем придвинулись к Ливенфорду, как будто  они,  присев  от
страха перед надвигавшимся на них небом,  ползли  к  городу,  ища  защиты.
Деревья стояли, словно оцепенев от духоты, их  голые  ветви  повисли,  как
сталактиты в пещере. Не видно было ни единой птицы. Пустынные, точно всеми
покинутые поля были погружены в  гнетущее  молчание,  какое  бывает  перед
битвой;  безлюдный  город,  где  замерли  жизнь  и  движение,  стоял,  как
осажденная крепость в жутком ожидании вражеского нападения.
   Мэри сидела у окна своей спальни. Она теперь  постоянно  искала  случая
ускользнуть к себе наверх, только здесь находя  одиночество  и  покой.  Ей
сильно нездоровилось. Еще утром в  церкви  она  почувствовала  нестерпимую
тошноту,  но  вынуждена  была  оставаться  до  конца  богослужения,  потом
спокойно и ни на что не жалуясь высидеть дома весь обед, хотя и  голова  и
тело  белели  не  переставая.  Сидя  теперь  в  своей  комнате,   опершись
подбородком на руки, она  глядела  в  окно  на  странно  замершие  поля  и
спрашивала себя, хватит ли у нее сил выдержать хотя бы еще два дня.
   С легким содроганием она перебирала в памяти испытания  последних  двух
месяцев. В первой записке Денис просил ее  подождать  только  до  середины
декабря, - и  вот  уже  сегодня  двадцать  восьмое  декабря.  Ей  придется
выносить пытку пребывания в этом доме еще только два  дня.  Она  понимала,
что Денис не виноват. Он вынужден был расширить на этот  раз  сферу  своей
деятельности на севере и был послан фирмой в Эдинбург  и  Данди.  Им  были
довольны, эта отсрочка возвращения ему выгодна. Но Мэри трудно было с этим
примириться.
   Только два дня  еще!  Затем  вдвоем  с  Денисом,  в  уютном  домике  на
гаршейкском берегу, как в крепости, ей ничего не будет  страшно.  Она  так
часто мечтала об этом домике, что он всегда стоял  у  нее  перед  глазами,
белый, крепкий и надежный, как маяк, как сверкающая эмблема  безопасности.
Но она начинала уже бояться, что не сможет дольше бороться с все  растущей
физической слабостью и постоянным страхом выдать себя.
   Шел уже восьмой месяц ее беременности, но ее хорошо сложенное и крепкое
тело все еще почти сохраняло прежние формы.  Она  казалась  более  зрелой,
бала бледнее прежнего, но никаких грубых изменений в  ее  фигуре  не  было
заметно, а перемену в лице все приписывали суровому режиму, введенному для
нее отцом. Но в последнее время ей приходилось  уже  туго  затягиваться  и
делать непрерывные усилия держаться  прямо,  чтобы,  как  это  ни  трудно,
сохранить подобие прежней фигуры.
   Корсет сдавливал ее так, что она задыхалась,  но  надо  было  постоянно
терпеть эту муку и сидеть неподвижно, под холодным взглядом отца,  ощущая,
как ворочается в ней  ребенок,  словно  протестуя  против  неестественного
стеснения. Надо было носить перед всеми маску безмятежного спокойствия.
   К тому же Мэри недавно стало казаться, что, несмотря на все принятые ею
предосторожности, в душе ее  матери  зародилась  смутная  тревога.  Часто,
поднимая  глаза,  она   перехватывала   направленный   на   нее   в   упор
вопросительный, недоверчивый взгляд миссис Броуди. Смутные, неопределенные
подозрения, видимо, бродили, как тени,  в  ее  уме,  и  только  их  ложное
направление до сих пор мешало им принять более четкую форму.
   Последние три месяца тянулись для Мэри медленнее и мучительнее, чем все
предыдущие годы ее жизни, и сейчас, когда неизбежный  конец  и  избавление
были так близки, силы, казалось, изменили ей! Сегодня  к  ее  беспокойству
прибавились еще тупая боль в пояснице и слабые недолгие схватки. Все,  что
она вынесла, с такой остротой представилось ей, что  слеза  покатилась  по
щеке.
   Это незначительное явление - слеза, капнувшая на щеку,  -  нарушило  ее
печальную неподвижность статуи и словно нашло себе отклик в природе. Глядя
в окно, Мэри увидела, что калитка, весь  день  полуоткрытая  и  неподвижно
висевшая на петлях, стала медленно качаться и закрылась с громким треском,
словно с силой захлопнутая чьей-то небрежной  рукой.  Минуту  спустя  куча
увядших листьев, лежавшая в дальнем углу двора, зашевелилась, и  несколько
верхних взвихрились, закружились в воздухе с шелестом, похожим на  вздохи,
затем стали опускаться и снова легли на землю.
   Мэри наблюдала и то и другое с некоторым беспокойством. Быть может, это
беспокойство объяснялось ее состоянием, так как явления были сами по  себе
незначительны, но контраст между этим внезапным, необъяснимым движением  и
душной, невозмутимой тишиной казался разительным. Безмолвие  вокруг  стало
еще глубже, медное небо - еще мрачнее и надвинулось еще ниже на землю.
   В то время, как Мэри сидела неподвижно в предчувствии  нового  приступа
боли, калитка снова тихонько открылась, покачалась и  захлопнулась  с  еще
большей силой и грохотом, чем в  первый  раз;  долгий,  протяжный,  шумный
скрип открывшейся калитки звучал, как вопрос, а  быстро  последовавший  за
ним лязг - как отрывистый, насмешливый ответ.  Легкая  зыбь  пробежала  по
лугу, тянувшемуся по ту сторону дороги, и высокие травы заколебались,  как
дым; перед широко открытыми глазами Мэри лежавший на дороге пук соломы был
внезапно подброшен высоко в воздух  и  с  невиданной,  необъяснимой  силой
унесен куда-то далеко. Тишина наполнилась вдруг частым и тихим топотом,  и
какой-то бродячий пес промчался по улице, бока его раздувались,  уши  были
откинуты назад и прижаты к голове, глаза вылезали из орбит. С  вспыхнувшим
вдруг любопытством Мэри заметила испуганный вид собаки  и  спросила  себя,
чем объясняется этот стремительный бег и ужас.
   Как бы в ответ на  ее  безмолвный  вопрос  откуда-то  издалека  донесся
вздох, густое, низкое жужжание  со  стороны  Винтонского  холма,  которому
вторило эхо вокруг дома. Оно  облетело  серые  стены,  извилистой  молнией
устремилось  через  амбразуры  парапета,  закружилось  меж  дымовых  труб,
завихрилось вокруг торжественных гранитных шаров, помедлило одно мгновение
у окошка Мэри и отступило, постепенно замирая, как рев волн, разбившихся о
покрытый галькой берег. Наступило длительное безмолвие, затем тот  же  шум
возвратился, нарастая со  стороны  дальних  гор;  он  звучал  дольше,  чем
прежде, и замирал медленнее, как бы отступая на менее далекие позиции.
   Как раз когда замирал последний дрожащий гул, дверь спальни  открылась,
и влетела Несси.
   - Мэри, мне страшно! - закричала она. - Что это  за  шум?  Похоже,  как
будто жужжит большущий волчок.
   - Это просто ветер, Несси.
   - Но никакого ветра нет! Тихо, как на кладбище,  а  небо-то,  посмотри,
какое! Ох, Мэри, я боюсь!..
   - Наверное, будет гроза. Но бояться не надо, Несси, ничего с  тобой  не
случится.
   - О боже, - дрожа причитала Несси, - хотя бы молнии не было! Я  так  ее
боюсь! Говорят, в кого она ударит, тот сгорит совсем, а если сидеть близко
от железа, то молнию скорее притянет.
   - Ну, а здесь в комнате нет ни одной  железной  вещи,  -  успокоила  ее
Мэри.
   Несси подошла ближе.
   - Позволь мне немножко побыть  с  тобой,  -  взмолилась  она.  -  Ты  в
последнее время совсем не обращаешь на меня внимания. Если я посижу  здесь
с тобой, я не буду так бояться этого шума.
   Она села рядом, обняв старшую сестру своей  худенькой  рукой.  Но  Мэри
инстинктивно отодвинулась.
   - Ну, вот опять! Ты и дотронуться до себя  не  позволяешь!  Ты  уже  не
любишь меня, как прежде, - огорчилась Несси, и одну минуту  казалось,  что
она сейчас встанет и уйдет в детской обиде на сестру.
   Мэри молчала: не могла же она объяснить Несси, в чем дело.  Она  только
взяла ее руку и тихонько сжала. Отчасти умиротворенная этим, Несси, с  уже
менее огорченным видом стиснула в ответ руку Мэри. И, сидя так,  плечом  к
плечу, обе сестры молча стали смотреть на задыхавшуюся землю.
   Воздух стал суше и реже и был  насыщен  чем-то  едким  и  соленым,  как
рассол, щекотавшим ноздри. Бурое небо потемнело, стало лилово-черным,  как
дымом застилая горизонт,  далекие  предметы  совсем  исчезли  из  виду,  а
близкие приобрели странную рельефность.  Все  растущее  ощущение  какой-то
отрезанности от внешнего мира пугало Несси. Она крепче уцепилась  за  руку
Мэри и захныкала:
   - Эти тучи несутся прямо  на  нас!  Как  высокая  черная  стена...  Ой,
страшно как!.. Не упадет она на нас?
   - Да нет же, родная, - шепотом отозвалась Мэри. -  Ничего  она  нам  не
сделает.
   Но темная стена надвигалась все ближе, на вершине  ее  теперь  светлели
полосы шафранно-желтого цвета, как пена на гребне  высокой  волны.  На  ее
фоне три березы утратили мягкую подвижность  своих  серебряных  очертаний;
застывшие, багровые, они упорнее цеплялись за землю крепкими  корнями,  их
стволы высились прямо, с тесно прижатыми сучьями, как  мачты  в  тревожном
предчувствии урагана.
   Со  стороны  невидимых  теперь  холмов  доносился  таинственный  рокот,
похожий на заглушенный бой  барабанов.  Казалось,  что  он  прокатился  по
вершинам всего хребта, запрыгал по  ущельям,  оврагам,  потокам,  и  звуки
неслись, догоняя друг друга, в безумном разгуле.
   - Это гром, - дрожала Несси. - Слышишь, точно пушки палят.
   - Он далеко, - утешала ее Мэри. - Гроза, может быть, пройдет  стороной,
не задев нас.
   - Нет, я чувствую, что будет страшная буря. Пойдем к маме, а, Мэри?
   - Ты иди, если хочешь, - отвечала Мэри. - Но и здесь так же  безопасно,
дорогая.
   Гром приближался. Он перестал грохотать  непрерывно,  теперь  слышались
уже отдельные раскаты. Но зато каждый раскат был похож на взрыв, и  каждый
следующий сильнее предыдущего. Эти зловещие предвестники грозы производили
на Несси такое впечатление, точно она была  мишенью  слепой  ярости  неба,
которая непременно обрушится на ее голову и совершенно ее уничтожит.
   - Я уверена, что нас убьет, - шептала она, задыхаясь. - Ой, молния!
   Раздирающий уши грохот сопровождал первый блеск  молнии,  тонкий  синий
луч, прорезавший мертвое небо. Будто от взрыва разверзся небесный свод,  и
на один дрожащий миг из трещины сверкнул ослепительный неземной свет.
   - Ты видела? Молния - раздвоенная, как вилка! - закричала Несси. -  Это
самая опасная! Отойдем скорее от окна! - Она потянула Мэри за рукав.
   - Тебе здесь бояться нечего, - повторила Мэри.
   - Нет, это ты так только говоришь. В твоей комнате  страшнее  всего!  Я
пойду к маме. Спрячу голову под ее одеяло, пока не перестанет сверкать эта
ужасная молния. Уйдем же, иначе тебя убьет!
   И она в паническом страхе выбежала из комнаты.
   Мэри не пошла за ней и продолжала одна наблюдать грозу, бушевавшую  все
сильнее. Она казалась сама себе одиноким дозорным в башне, которому грозит
смертельная опасность и для  развлечения  которого  силы  природы  затеяли
грандиозный турнир. Бушевавший за окном хаос был как бы сильно действующим
лекарством, отвлекавшим ее от боли внутри, приступы которой, казалось  ей,
все учащались. Она была рада, что снова одна, что  Несси  ушла.  Ей  легче
было страдать в  одиночестве.  Гром  яростно  грохотал,  молния  каскадами
разливалась по небу с ослепляющей силой. Часто  приступ  боли  совпадал  с
вспышкой молнии, и  тогда  Мэри  казалось,  что  она,  крохотная  частичка
вселенной, как-то связана этой сверкающей цепью  в  титанической  бурей  в
небесах.
   Когда же эти впечатления ослабевали, они  переставали  отвлекать  боль.
Мэри невольно начала отождествлять их со своими  физическими  страданиями,
словно участвуя в разыгрывавшейся вокруг нее буре. Раскаты грома  вздымали
ее мощным размахом, качали ее  на  волнах  своих  отголосков,  пока  вдруг
фиолетовая стрела молнии не пронизывала ее болью и бросала вновь на землю.
Когда гром  затихал,  быстро  усиливавшийся  ветер  особенно  пугал  Мэри,
начинал внушать ей настоящий ужас. Первое его завывание, когда он  налетел
и умчался, закружил листья и затем оставил их недвижимыми на  земле,  было
только прелюдией к ряду более мощных штурмов. Теперь он уже не утихал, а с
сокрушающей силой хлестал землю. Мэри чувствовала, как массивный,  крепкий
дом сотрясался  до  самого  основания,  как  будто  бесконечное  множество
пальцев трудилось, выдирая каждый камень из  его  известкового  ложа.  Она
видела, что  ее  любимые  березы  гнулись,  как  натянутый  лук  сгибается
пополам, уступая огромной силе; при каждом  порыве  ветра  они  клонились,
затем, освобожденные, опять со скрипом выпрямлялись. Стрелы, вылетавшие из
этих луков, были невидимы, но они попадали в комнату Мэри и пронизывали ее
тело болью. Длинные травы на лугу уже не колыхались  слегка,  как  раньше:
они ложились, словно скошенные гигантской  косой.  Каждый  яростный  порыв
урагана ударял в окна, заставляя дребезжать стекла  в  рамах,  он  с  воем
носился вокруг дома, и казалось, что все жуткие демоны шума  вырвались  на
волю и беснуются на его крыльях.
   Затем начался дождь. Сперва  он  падал  тяжелыми,  отдельными  каплями,
которые ложились на выметенную ветром мостовую пятнами величиной с  крону.
Все быстрее, все чаще падали капли,  и  наконец  сплошная  водяная  пелена
затопила землю. Вода хлестала открытые дороги, шипела, стекая с крыш и  из
желобов на крышах, плескалась о деревья, гнула кусты под своей тяжестью до
самой земли. Вода затопляла все. Канавы сразу переполнились и превратились
в шумные потоки, дороги - в русла рек, и  эти  реки,  по  которым  неслись
разные обломки, залили все главные улицы Ливенфорда.
   Когда начался дождь,  вспышки  молнии  мало-помалу  прекратились,  гром
утих, и воздух заметно освежился.  Но  гроза  не  проходила,  а  с  каждой
минутой бушевала сильнее. Ветер стал еще резче. Мэри слышала, как он  гнал
дождь волнами, бившимися, как прибой, о крышу дома, затем до  нее  донесся
треск - и флагшток, сорвавшись с башенки, со стуком ударился о землю.
   Мэри поднялась и стала ходить  из  угла  в  угол,  не  в  силах  больше
выносить мучительную боль, которая как будто стала уже чем-то  неотделимым
от ее тела. Никогда еще она не  испытывала  ничего  подобного,  никогда  в
жизни. Она нерешительно подумала, не попросить  ли  ей  помощи  у  матери:
может быть, боль утихнет от грелки? Но тотчас отказалась от