о клуба были в сборе. Хотя в этот вечер
собрание никак нельзя было назвать пленарным, но комната  была  уже  полна
табачного  дыма,  и  налицо   имелось   шесть   членов   клуба,   которые,
расположившись в  удобных  креслах  вокруг  приветливого  огня  в  камине,
непринужденно философствовали в столь располагающей обстановке.  Из  шести
присутствующих двое были заняты молчаливой  игрой  в  шашки  а  остальные,
развалясь в креслах, курили, болтали и черпали вдохновение для возвышенных
мыслей в гроге, который они часто и с удовольствием прихлебывали.
   Разговор велся беспорядочно,  и,  несмотря  на  всю  выразительность  и
богатство  языка   собеседников,   паузы   порой   бывали   содержательнее
произносимых слов, залп дыма из трубки  -  более  едок,  чем  какое-нибудь
энергичное  прилагательное  а  взгляды   беседующих   -   глубокомысленны,
рассеянны, как будто мысли их витали где-то в высоких сферах.  В  скромном
сознании превосходства своего высокоразвитого интеллекта они  восседали  в
священных апартаментах клуба (месте, где собирались все те честные  жители
Ливенфорда, кто имел право считать себя людьми более выдающимися,  чем  их
сограждане), находя в  этом  отличии,  по  меньшей  мере,  удовлетворение.
Попасть в члены Философского клуба было  уже  само  по  себе  достижением,
которое сразу накладывало определенный отпечаток на  таких  счастливцев  и
делало их предметом зависти менее удачливых смертных. Встретясь вечером  с
кем-нибудь  из  последних,  член  клуба  непременно  говорил   как   будто
невзначай, равнодушно зевая: "Ну, я, пожалуй, схожу в  клуб.  Сегодня  там
небольшая дискуссия", - и удалялся, провожаемый завистливым взглядом.  Для
тех, кто не принадлежал к  числу  избранных,  общественный  престиж  клуба
стоял высоко, они приписывали ему глубокое интеллектуальное значение,  ибо
звучное название "Философский" говорило о чем-то редком  и  утонченном,  о
царстве чистого разума.  Правда,  один  классик  с  дипломом  Оксфордского
университета, прибывший в качестве учителя в Ливенфордскую  школу,  сказал
своему коллеге: "Знаете, услыхав название этого клуба, я  очень  стремился
попасть в члены, но, к моему  разочарованию,  оказалось,  что  это  просто
компания  курильщиков  и  любителей  выпить".  Но  что  он  понимал,  этот
невежественный шут-англичанин?  Разве  ему  ничего  не  было  известно  об
обязательных шести лекциях, которые устраивались в клубе через  регулярные
промежутки  в  течение  зимы,  причем  после  каждой  лекции   происходили
длительные дебаты? Разве не видел  он  красиво  напечатанного  расписания,
которое каждый член клуба неизменно хранил, как амулет, в  верхнем  правом
кармане жилета и в котором указаны  были  темы  докладов  и  дискуссий  на
текущий год? Он мог бы, если бы захотел, увидеть в этой  программе  своими
собственными завистливыми глазами следующие глубоко философские темы:
   "Наш бессмертный бард" - с чтением отрывков.
   "Домашние голуби и их болезни".
   "Рост кораблестроения на Клайде".
   "Шотландское остроумие и юмор - местные анекдоты".
   "Из клепальщиков в мэры" - биография покойного достопочтенного  Мэтиаса
Глога из Ливенфорда.
   Вот какие серьезные доклады намечались в клубе, и  если  в  те  вечера,
когда мозг собравшихся не отягощался такими  глубокомысленными  вопросами,
когда им  не  приходилось  решать  проблемы  расового  и  государственного
значения, они и развлекались чуточку, - что же постыдного в том, если люди
посудачат покурят, сыграют партию в шашки или даже в вист? И раз приличное
заведение Фими было так удачно расположено, у черного хода клуба, - что за
беда, если к ней иной раз посылали за  стаканчиком  чего-нибудь  или  даже
забегали время от времени в "заднюю комнату"?
   Такие  аргументы  были,  конечно,  неопровержимы.  Кроме   того,   этот
неофициальный совет старейшин  имел  обыкновение  и  считал  своим  долгом
подробно обсуждать и критиковать всех  людей  в  городе  и  их  дела.  Эта
вспомогательная отрасль их философии обнимала  столь  различные  предметы,
как, например,  сварливы"  нрав  жены  Джибсона  и  необходимость  сделать
соответствующее внушение Блэру с большой фермы по  поводу  антисанитарного
поведения его коров на проезжей дороге. И особенно отрадной чертой, крайне
убедительно доказывающей беспристрастие ливенфордцев, было то, что и самих
членов клуба никакие привилегии не избавляли от комментариев со стороны их
товарищей.
   Сегодня вечером предметом обсуждения был Джемс Броуди. Началось с того,
что кто-то случайно бросил взгляд на пустое кресло в углу, некоторое время
созерцал его, потом заметил:
   - А Броуди сегодня запаздывает. Интересно, придет ли?
   - Придет, будьте уверены, - отозвался мэр Гордон. - Никогда еще  он  не
бывал здесь так аккуратно, как теперь. Ему, понимаете ли, нужно поддержать
в себе чувство собственного достоинства. - Он оглядел всех, ища  одобрения
так удачно выбранному и так благородно звучавшему выражению. - То  есть  я
хочу сказать, что ему теперь приходится делать вид, будто все  в  порядке,
иначе все это его окончательно сломит.
   Слушатели молчаливыми  кивками  поддержали  мнение  Гордона,  продолжая
пыхтеть трубками. Один из игравших в шашки двинул пешкой,  подумал,  глядя
куда-то перед собой, и сказал:
   - Время летит стрелой! Ведь, кажется, уже скоро год, как он выгнал свою
дочь из дому в ту ночь, когда была такая страшная гроза?
   Пакстон, который славился своей памятью, подхватил:
   - Через две недели  минет  ровно  год.  Это  памятный  для  всех  день,
несмотря на то, что в Ливенфорде с тех пор никто не видел Мэри  Броуди.  Я
утверждал и теперь утверждаю, что Джемс Броуди поступил  тогда  безобразно
жестоко.
   - А где теперь девочка? - спросил кто-то.
   - Да говорили, что Фойли из Дэррока нашли ей место, - отвечал  Пакстон.
- Но это неправда. Она уехала одна, потихоньку от всех.  Доктор  хотел  ей
помочь, а она взяла да и сбежала. Я слышал, что она  нашла  себе  место  в
одном богатом доме в  Лондоне  -  не  больше,  не  меньше  как  прислугой,
бедняжка! Фойли уехали в Ирландию, ровно ничего не сделав для нее.
   - Это правда, - подтвердил второй игрок в шашки.  -  Старик  Фойль  был
совсем убит смертью сына... Ужасная история  -  это  крушение  на  Тэйском
мосту. Никогда не забуду той ночи. Я ходил на собрание в общину, и,  когда
возвращался домой, в страшный ветер, то на какой-нибудь дюйм от моего  уха
пролетела черепица и чуть не снесла мне головы.
   - Это было бы большим несчастьем для нашего города, чем  потеря  моста,
Джон, - захихикал Грирсон из своего угла. - Нам пришлось бы соорудить тебе
хороший памятник на  площади,  не  хуже,  чем  та  новая  красивая  статуя
Ливингстона  в  Джордж-сквере.  Подумай,  какую  возможность  ты  упустил,
старина! Угоди в тебя черепица - и ты стал бы одним из героев Шотландии.
   - Ну, уж теперь им придется новый мост делать покрепче  старого,  иначе
нога моя на него не ступит никогда,  -  вмешался  первый  игрок  в  шашки,
прикрывая отступление своего  партнера.  -  Просто  скандал,  что  столько
хороших людей погибло напрасно! Я считаю, что  те,  кто  в  этом  виноват,
должны быть наказаны по заслугам.
   - Господа бога не накажешь, дружище, - протянул Грирсон. - На  то  была
его воля, а к нему иска не предъявишь, - во  всяком  случае  этот  иск  не
будет удовлетворен.
   - Постыдились бы вы, Грирсон, - счел нужным по  праву  мэра  остановить
его Гордон. - Придержите язык, ведь  то,  что  вы  говорите,  -  чистейшее
богохульство!
   - Ну, ну, не волнуйтесь, мэр. Это так, просто юридический оборот. Ничем
я не обидел ни  всемогущего,  ни  вас,  ни  всей  компании,  -  ухмыляясь,
возразил Грирсон.
   Наступила неловкая пауза, и, казалось, гармония мирной беседы нарушена,
но мэр продолжал:
   - Торговля у Броуди в последние дни идет из  рук  вон  плохо:  в  лавке
никогда ни души.
   - Да, Манджо торгуют по таким ценам, что опустеет любая лавка,  которая
попробует с ними тягаться, - заметил Пакстон с  некоторым  сочувствием.  -
Они, видно, решили сперва его доконать, а потом уж  гнаться  за  барышами.
Похоже на то, что Броуди окончательно разорится.
   - Это вы верное слово сказали, - отозвался Грирсон  из  своего  угла  с
многозначительным видом человека, который мог бы, если бы захотел, дать на
этот счет самую подробную и свежую информацию.
   - Но он, должно  быть,  накопил  немало,  этот  Броуди.  Он  так  сорит
деньгами - деньги текут у него сквозь пальцы, как вода. Покупает все, чего
только душа пожелает, и все самое лучшее, да еще делает вид, что  это  для
него недостаточно хорошо. Посмотрите,  как  он  одевается,  какая  у  него
чудная новая булавка и перстень  с  печаткой,  и,  наконец,  -  говоривший
осторожно осмотрелся кругом, раньше чем продолжать,  -  посмотрите,  какой
великолепный замок он выстроил себе за городом!
   Легкий смешок пробежал среди всех слушателей, и они обменялись украдкой
взглядами, усиленно подавляя веселье.
   - Посмотрите лучше на обувь, которую  носит  его  старая  жена,  на  ее
нарядные платья и шикарный вид, - возразил Грирсон. - Поинтересуйтесь  его
счетом в банке - его дочка Несси в эту четверть внесла плату за  учение  в
школе с опозданием на целых две недели. Заметьте, какое выражение  на  его
надменном лице, когда он думает, что за ним никто не  наблюдает.  Поверьте
мне, этот великий человек - таким ведь он себя воображает -  начинает  уже
немножечко беспокоиться насчет положения своих дел. - И, сильно напирая на
каждое слово, Грирсон добавил: - Может быть, я и ошибаюсь,  но,  по  моему
скромному мнению. Джемс Броуди переживает сейчас самое худшее время  своей
жизни. И если он вовремя не спохватится, то очутится там, куда не раз  уже
сталкивал других людей, - в канаве!
   - Да, такой человек, как он, очень легко наживает себе врагов.  Кстати,
о  канаве:  вы  мне  напомнили  один  случай.  -  Пакстон  несколько   раз
сосредоточенно затянулся. - В прошлую  субботу  я  проходил  вечером  мимо
лавки Броуди, и меня остановил какой-то  шум.  -  Пакстон  опять  попыхтел
трубкой. - Гляжу, в лавке перед Броуди стоит здоровенный детина, метельщик
улиц, пьяный, как стелька, держит в руках пачку ассигнаций - должно  быть,
всю свою недельную получку - и собирается, как видно, выбросить всю ее  на
ветер. Стоит перед Броуди, качаясь на ногах, и требует  парочку  шляп,  да
парочку фуражек, да то, да другое - сам не знает, что еще.  Он  готов  был
закупить всю лавку, честное слово, и за все  тут  же  уплатить.  А  Броуди
(хотя он, наверное, здорово теперь нуждается в деньгах) так и сверкает  на
него злыми, налитыми кровью глазами... - Дойдя до кульминационного  пункта
рассказа, Пакстон бесконечно долго сосал свою трубку, но,  наконец,  вынул
ее изо рта и, выразительно размахивая ею, продолжал: - Броуди посмотрел на
него да как зарычит: "Если вы не можете сказать "пожалуйста,  сэр",  когда
обращаетесь ко мне, так вы  ровно  ничего  здесь  не  получите.  В  других
местах, может быть, и терпят такое невежество. Ступайте туда, если хотите,
а раз вы пришли ко мне, так либо ведите  себя  прилично,  либо  убирайтесь
вон". Я не слышал, что ему ответил рабочий, но,  должно  быть,  ответ  его
страшно взбесил Броуди, потому что он  выскочил  из-за  прилавка,  схватил
парня за горло, и не успел я ахнуть, как он вышвырнул его из лавки прямо в
сточную канаву, - и пьяный лежал уже в  грязи  у  моих  ног,  ошеломленный
падением.
   Когда Пакстон кончил, наступило многозначительное молчание.
   - Да, - вздохнул, наконец, один из игроков, - нрав у него необузданный,
и гордец он ужасный. Эта гордость - его худший враг. И в последние годы ей
просто удержу нет. Он горд, как сам сатана.
   - И кончит так же, как тот, я думаю, - вставил  Грирсон.  -  Его  прямо
таки распирает тщеславие. Оно у него превратилось в настоящую манию.
   - А всему причиной - его претензии на родство с Уинтонами.  Это  просто
смешно, - сказал  Пакстон,  из  осторожности  понизив  голос.  -  Я  готов
поклясться, что он воображает себя чуть не герцогом. Странно и то, что  он
тешится этим про себя, а на людях никогда не хвастает.
   - Они его ни за что не признали бы родственником. Пускай у него  та  же
фамилия, пускай он похож на Уинтонов, да что толку в фамилии и сходстве? -
сказал первый игрок. - У него нет ни малейших доказательств.
   -  Боюсь,  что  в  доказательствах  этих  есть  большая  загвоздка,   -
саркастически заметил Грирсон. - Потому что, если  он  когда-то  в  давние
времена и породнился с Уинтонами, так случилось это,  конечно,  незаконным
порядком. Вот почему наш  приятель  и  предпочитает  не  болтать  об  этом
родстве.
   - Не одним своим родством он так  гордится,  -  сказал  с  расстановкой
Гордон. -  Нет,  нет,  болезнь  зашла  гораздо  дальше.  Не  хотелось  бы,
собственно, говорить об этом, да я и сам не вполне  уверен...  Но  я  имен
называть не буду, а вы обещайте никому не рассказывать. Я  слышал  это  от
человека, который разговаривал с Джемсом Броуди, когда тот  был  мертвецки
пьян. Не много есть людей, которые видели его в таком состоянии. Броуди  в
этих делах очень скрытен. Но в тот вечер виски развязало ему язык, и он...
   - Тс-с, Гордон, в другой раз доскажешь, - шепнул вдруг Пакстон.
   - Почему? Что такое?
   - Тише...
   - Когда говоришь о дьяволе, то он тут как тут.
   - Насчет вашей новой двуколки. Гордон, я вам скажу, что...
   В комнату вошел  Броуди.  Вошел,  жмурясь  при  внезапном  переходе  из
темноты в ярко освещенную комнату, угрюмый, мучимый  горьким  подозрением,
что о нем здесь только что злословили. Его суровое лицо в этот вечер  было
бледно и пасмурно. Он окинул  взглядом  присутствующих,  нескольким  молча
кивнул головой, но эти кивки походили скорее на вызов, чем на приветствие.
   - Входите, входите, - развязно приглашал Грирсон. - А мы как раз сейчас
интересовались, идет ли уже дождь. Ведь он собирался весь день.
   - Нет, дождя пока нет, - коротко и резко ответил Броуди. Голос его  был
глух, утратил свою прежнюю звучность, он, как и замкнутая маска  лица,  не
выражал ничего, кроме стоического терпения. Он вытащил трубку  и  принялся
ее набивать. Старик, исполнявший в клубе самые разнообразные обязанности и
облеченный поэтому в зеленый байковый фартук, сунул голову в  дверь,  и  в
ответ на его безмолвный вопрос Броуди сказал коротко: "Обычную!"
   В группе у камина все молчали. Старик ушел, скоро  вернулся,  осторожно
неся большой стакан виски для Броуди, и снова ушел. Только тогда мэр  счел
своим долгом  прервать  неловкое  молчание  и,  глядя  на  Броуди,  сказал
приветливо, невольно тронутый мертвенной бледностью его лица:
   - Ну, Броуди, дружище, как дела? Что новенького на белом свете?
   - Дела хороши. Гордон, очень хороши, - ответил Броуди  медленно.  -  Не
могу пожаловаться. - Упрямо притворное  безучастие  его  тона  было  почти
трагично  и  никого  не  обманывало,  но  Гордон  подхватил  с   нарочитой
веселостью:
   - Вот и отлично! Это все, что нужно человеку! Мы ждем со дня  на  день,
что увидим в лавке Манджо опущенные шторы.
   Броуди  выслушал  эту  вежливую  ложь  и  фальшивый  ропот   одобрения,
последовавший со стороны остальной компании,  не  с  тем  удовлетворением,
какое они вызвали бы в нем полгода тому назад, а с полным равнодушием, - и
это не укрылось от его собеседников. Они могли  за  глаза,  не  стесняясь,
судачить на его счет, критиковать его, осуждать, даже поносить, но  в  его
присутствии чувства, которые они только что так смело высказывали, заметно
поостыли, и  они  вынуждены  были,  часто  против  воли,  подавать  всякие
льстивые реплики, говорить то, чего они не думали и не собирались сказать.
   Они считали, что такого человека, как Броуди,  благоразумнее  ублажать,
лучше расположить его в  свою  пользу,  безопаснее  поддакивать  ему,  чем
злить. Но сегодня, видя его мрачное настроение,  наблюдая  исподтишка  его
застывшее лицо, они решили, что, видимо, железная воля  уже  начинает  ему
изменять.
   Тихий и вкрадчивый голос из угла нарушил эти размышления,  обратясь  ко
всему обществу в целом:
   - Придется вам немножечко еще подождать,  пока  Манджо  опустят  шторы,
да... Они не собираются закрывать свой магазин, - во  всяком  случае,  они
еще чуточку повременят... самую чуточку, - тянул Грирсон.
   - А вы откуда знаете? - спросил кто-то.
   - Так, имею некоторые частные сведения, - самодовольно ответил Грирсон,
выпятив губы, соединив вместе кончики пальцев и сладко  улыбаясь  всем,  а
больше всего Броуди, с видом благосклонным и таинственным.  Броуди  быстро
глянул на него из-под кустистых бровей. Он боялся не этого человека, а его
хитрых,  слащавых  речей,  которые,  как  он  знал  по  опыту,  прикрывали
расчетливую и ядовитую злобу.
   - Ну, в чем дело? - спросил Пакстон. - Выкладывай!
   Но, умело  возбудив  всеобщее  любопытство,  Грирсон  вовсе  не  спешил
разглашать свои "частные сведения" и  продолжал  хитро  ухмыляться,  мучая
всех неизвестностью, дразня их, как Тантала  в  аду,  плодом,  который  не
желал срываться с его губ, пока не станет сочным и спелым.
   - Да так, пустое, вам это неинтересно, - мурлыкал он. - Это  маленькая,
местная новостишка, которую мне случайно удалось пронюхать.
   - А вы-то знаете, в чем дело,  Броуди?  -  продолжал  Пакстон,  пытаясь
прекратить это раздражающее состояние неизвестности.
   Броуди безмолвно покачал головой и с  горечью  подумал  про  себя,  что
Грирсон первый всегда вмешивается во  всякое  дело  и  последний  от  него
отстраняется.
   - Это только маленькая, незначительная новость, -  повторял  Грирсон  с
все возраставшим самодовольством.
   - Так расскажи же ее, ты, хитрый дьявол!
   -  Ну,  ладно,  если  уж  вам  непременно  хочется  знать...   Районный
уполномоченный Манджо уезжает, так как  он  здесь  все  прочно  наладил...
Говорят, у них торговля идет необыкновенно бойко. -  Он  кротко  улыбнулся
Броуди и продолжал:
   - И они сделали к тому же ловкий ход, предложив вакантное место - очень
выгодное и почетное - одному ливенфордцу. Да, они предложили, а он  принял
предложение.
   - Кто же это? - закричало несколько голосов сразу.
   - О, он действительно парень стоящий,  этот  новый  заведующий  местным
отделением "Манджо и Кь".
   - Да назовите же его наконец!
   - Это помощник нашего друга Броуди, не  кто  иной,  как  молодой  Питер
Перри, - возвестил Грирсон и торжествующе помахал рукой Броуди.
   Посыпались восклицания:
   - Не может быть!
   - Старая вдова, его мать, будет без ума от радости!
   - Какое повышение для этого юнца!
   - Он накинется на это место, как петух на курочку!
   После первого взрыва изумления по поводу  неожиданной  новости  у  всех
мелькнула мысль о значении этой новости для Броуди, и наступило  молчание.
Все  глаза  обратились  на  него.  А  он  сидел   совершенно   неподвижно,
ошеломленный этим  известием,  и  каждый  мускул  его  большого  тела  был
напряжен, зубы сжимали ствол трубки все  крепче  и  крепче,  как  медленно
смыкающиеся тиски. Значит, Перри от него уходит, Перри, на которого  он  в
последнее  время  всецело  полагался,  поняв,  наконец,  что  сам  он  уже
разучился торговать, и считая к тому же, что он выше этого и,  хоть  бы  и
пожелал, не способен унизиться до таких  лакейских  обязанностей.  Громкий
треск разрезал настороженную  тишину:  это  Броуди,  в  приливе  внезапной
острой горечи, стиснул зубы с такой  злобной  силой,  что  прокусил  ствол
трубки. Как загипнотизированный, смотрел он долгую секунду  на  расколотую
трубку в своей руке, потом выплюнул на пол отломанный  конец,  снова  тупо
поглядел на разбитую пенковую трубку и пробормотал про себя, не  сознавая,
что все его слушают:
   - Я любил эту трубку... очень любил. Это была моя самая любимая.
   Тут он как будто только что увидел, что его окружает кольцо лиц, что он
- точно на сцене, и все взгляды устре