ажи же скорее, в чем  дело,  дорогая.  Если  кто
посмел тебя тронуть, я убью его.
   Наступило молчание, потом Мэри сказала медленно, невнятно с мучительным
усилием, и каждое слово падало с ее губ, как свинцовый груз:
   - У меня будет ребенок!
   Лицо Дениса побелело, как у человека, которому нанесли страшную рану, и
бледнело все сильнее и сильнее, словно жизненные силы уходили из его тела.
Он выпустил руку Мэри и смотрел  на  нее  широко  раскрытыми,  испуганными
глазами.
   - Ты уверена? - спросил он, наконец, отрывисто.
   - Уверена.
   - Откуда ты знаешь?
   - Со мной стало делаться что-то неладное. Я пошла к доктору, и  он  мне
сказал...
   - До... доктор?! Значит... наверное?
   - Наверное, - повторила она глухо.
   Итак, это было неотвратимо. Одной фразой  она  взвалила  ему  на  плечи
бремя несчастья и ответственности, которое  превратило  этого  только  что
весело свиставшего мальчишку  в  зрелого,  мучимого  заботой  мужчину.  Их
любовь оказалась западней,  шаловливо-нежные  ласки  и  тайные  встречи  -
попросту силками, которые его заманили и запутали в эту печальную историю.
Радужные надежды на брак с Мэри, все те увлекательные  приготовления,  что
он рисовал себе, теперь показались ему цепями, которыми судьба сковала его
и влечет насильно к выполнению долга. Тяжкий вздох вырвался у него. В  той
мужской компании,  в  которой  он  вращался,  считалось,  что  нет  ничего
унизительнее  для  мужчины  и  ничего   смешнее,   чем   такой   брак   по
необходимости. Он утратит свой  престиж,  его  будут  высмеивать  на  всех
углах, его имя станет мишенью злословия. Положение казалось  ему  до  того
нестерпимым, что в нем  заговорило  желание  сбежать,  мелькнула  мысль  о
Канаде, Австралии, Америке. Он часто подумывал о том, чтобы уехать в чужие
страны, и  никогда  еще  так  не  соблазняли  его  возможности,  ожидающие
человека молодого и свободного в этих новых местах. Вдруг у него мелькнула
одна мысль.
   - А сказал тебе доктор, когда ты должна... - он  запнулся,  не  решаясь
договорить.
   Но теперь Мэри уже понимала, о чем он спрашивает.
   - Он сказал, что в феврале, - ответила она, отвернувшись.
   Итак, через пять месяцев он будет отцом ее ребенка! В ту  дивную  ночь,
что они провели вместе у реки, был зачат ребенок, ребенок, у  которого  не
будет имени, если он, Денис,  не  женится  немедленно  на  Мэри.  Снова  с
неприятной назойливостью встала перед ним необходимость  жениться.  Он  не
знал, сколько времени еще беременность Мэри может оставаться незамеченной.
Ему, правда, приходилось слышать в кругу своих приятелей рассказы  о  том,
что крестьянские девушки, работавшие в поле, скрывали свою беременность до
самых родов, но он сомневался, чтобы у Мэри  надолго  хватило  нужных  для
этого стойкости и сил. А между тем скрывать пока  необходимо.  Он  еще  не
имеет возможности дать ей приют. Ей придется подождать. Пока еще ничего не
заметно. Он внимательно посмотрел на нее, поникшую под бременем  отчаяния,
неизмеримо более тяжелого, чем то, которое переживал он, и  в  первый  раз
подумал о ней, а не о себе.
   Сказав все, Мэри беспомощно и покорно ожидала, чтобы Денис  посоветовал
ей, что делать, и всей своей позой безмолвно взывала к нему. Денис  сделал
громадное усилие снова овладеть собой, но, когда он заговорил,  его  слова
звучали жестко и неубедительно для него самого.
   - Да, попали мы с тобой в небольшую переделку, Мэри, но  это  уладится.
Нужно будет все обсудить.
   - Что же, мне ехать обратно домой, в Ливенфорд? - спросила она тихо.
   Он подумал с минуту, раньше чем ответить.
   - Да, пожалуй, это будет самое лучшее. Ты приехала по железной дороге?
   - Да, и если ехать обратно, так мне надо быть на вокзале в четыре.
   Денис вынул часы: было половина четвертого. Он и Мэри успели обменяться
лишь несколькими словами, а между тем они стояли тут, на  улице,  вот  уже
полчаса.
   - Да, ждать следующего  тебе  нельзя,  это  выйдет  слишком  поздно,  -
согласился он.
   Вдруг его осенила мысль, что в это время зал ожидания на вокзале бывает
обычно пуст. Можно побыть там до отхода поезда. Он взял руку Мэри и продел
ее в свою. При этом проявлении  нежности  с  его  стороны,  первом  с  той
минуты, как она сообщила ему ужасную  весть,  Мэри  жалобно  взглянула  на
него, и ее осунувшееся лицо осветила слабая улыбка.
   - У меня никого нет, кроме тебя, Денис, - сказала  она  шепотом,  когда
они вдвоем двинулись в путь. К несчастью, комната ожидания оказалась полна
публики; какая-то старуха, несколько работников с фермы и два  красильщика
с ситценабивной фабрики сидели и глазели то друг на друга,  то  на  стены.
Здесь невозможно было разговаривать, и Денис  повел  Мэри  в  самый  конец
платформы. За то короткое время, пока они шли на станцию, к нему вернулось
самообладание, а близость мягкой руки девушки напоминала об ее красоте, об
упоительной прелести ее юного тела. И Денис заставил себя улыбнуться.
   - Беда в конце концов не так уже  велика,  Мэри,  пока  мы  верны  друг
другу.
   - Если бы ты теперь меня бросил, Денис, я бы утопилась  в  Ливене.  Или
как-нибудь иначе покончила с собой.
   Глаза их встретились, и Денис увидел, что каждое из этих  жутких  слов,
только что ею произнесенных, глубоко искренне; он  снова  нежно  прижал  к
себе ее руку. Он спрашивал себя, как он мог хотя бы на один миг подумать о
том, чтобы бросить эту милую беззащитную девочку, которая, если бы не  он,
была бы и сейчас нетронутой, а благодаря ему скоро будет  матерью.  И  как
горячо она его любит! Ему доставляла острую радость ее полная  зависимость
от него, ее покорность его воле. Он уже  начинал  оправляться  от  первого
жестокого потрясения и рассуждать логично, как всегда.
   - Ты все предоставишь мне, - объявил он.
   - Все, - как эхо, откликнулась Мэри.
   - Затем ты должна вернуться домой, родная, и постарайся вести себя так,
как будто ничего не случилось. Я знаю, как это трудно, но  ты  должна  мне
дать как можно больше времени на то, чтобы все устроить.
   - Когда нам можно будет обвенчаться?
   Ей стоило невероятных усилий выговорить  эти  слова,  но  то,  что  она
сегодня узнала, вызвало в ней такое ощущение,  словно  тело  ее  останется
нечистым до тех пор, пока не будет назначен день ее свадьбы с Денисом.
   Денис задумался.
   - Мне предстоит важная деловая поездка  в  конце  года,  от  нее  очень
многое зависит.  Можешь  ты  подождать,  пока  я  вернусь?  -  спросил  он
нерешительно. - К тому времени я мог бы все наладить, и мы бы поженились и
сразу переехали в какой-нибудь маленький домик, конечно, не в Ливенфорде и
не в Дэрроке, а хотя бы в Гаршейке.
   Его план поселиться в маленьком домике в Гаршейке  привел  их  обоих  в
хорошее настроение. И Денис и  Мэри  тотчас  представили  себе  это  тихое
старое селение, так  уютно  раскинувшееся  на  берегу  одного  из  рукавов
лимана.
   - Я могу подождать,  -  отвечала  рассеянно  Мэри,  видя  уже  в  своем
воображении один из маленьких коттеджей с выбеленными стенами, каких много
было в Гаршейке. Коттедж, весь увитый красными вьющимися розами,  крылечко
в гирляндах настурций, это жилище, где она впервые возьмет на руки  своего
ребенка. Она посмотрела на Дениса и чуть не засмеялась от счастья.
   - Я тебя не покину, дорогая, - говорил между тем Денис. - Но ты  должна
быть храброй и держаться как можно дольше.
   Поезд был уже подан, и старуха, работники с  фермы  и  оба  красильщика
бросились занимать места. Мэри успела только наскоро проститься с Денисом,
пока он усаживал ее в вагон, но когда поезд тронулся, Денис  бежал  рядом,
держа ее  руку  до  последней  минуты,  а  когда  ему  пришлось,  наконец,
выпустить руку и отстать, Мэри крикнула, чтобы его ободрить:
   - Я всегда помню твой девиз, Денис!
   Он улыбнулся и в ответ долго махал шляпой, до тех пор,  пока  поезд  не
сделал поворот и они потеряли друг друга из виду.
   Мэри была мужественная  девушка,  и  теперь,  когда  она  узнала  самое
худшее, она готовилась всеми силами защищать свою единственную надежду  на
счастье. Свидание с Денисом ободрило ее. Она твердила себе, что он  должен
ее спасти и спасет! И, утешенная тем, что ее тайна теперь стала  их  общей
тайной, она чувствовала в себе силы терпеть что угодно до тех пор, пока он
возьмет ее к себе навсегда. Она вся содрогнулась при воспоминании о  своем
визите к доктору, но тотчас решительно вычеркнула из памяти отвратительные
подробности последних двух часов. Она будет храброй ради Дениса!
   Приехав в Ливенфорд, она поспешила отнести письмо Агнес Мойр  и,  к  ее
облегчению, оказалось, что Агнес ушла наверх ужинать. Она оставила для нее
письмо в кондитерской, попросила также передать ей все выражения дружбы  и
привет миссис Броуди и ушла, радуясь, что ее ни о чем не расспрашивали.
   По дороге домой она  подумала,  что  мать,  конечно,  рано  или  поздно
обнаружит ее поступок со свертком, но, занятая более серьезными  заботами,
она как-то совсем об этом не беспокоилась. Пускай мама  бранится,  плачет,
причитает, сколько ей угодно, - через несколько месяцев она,  Мэри,  уйдет
из дома,  который  стал  ей  ненавистен.  Все  ее  мысли  и  чувства  были
направлены на проект Дениса, и  этот  проект  в  ее  воображении  был  уже
действительностью; отбросив мысль о своем положении, она сосредоточила все
свои пылкие надежды на  коттедже  в  Гаршейке,  в  котором  будет  жить  с
Денисом.



8

   Джемс Броуди сидел у себя в конторе  за  лавкой,  читая  "Ливенфордский
листок". Дверь была слегка приоткрыта, так, чтобы он мог  изредка  следить
бдительным оком за тем, что делается в лавке, не переставая в то же  время
просматривать газету. Перри был болен: как сегодня утром  сообщила  Броуди
взволнованная мамаша, его  приковал  к  кровати  жестокий  чирей,  который
отчасти мешал ему ходить и совершенно лишил его возможности сидеть. Броуди
ворчливо заметил, что приказчик  нужен  ему  для  того,  чтобы  стоять  за
прилавком, а вовсе не для того, чтобы  сидеть,  но  после  того,  как  его
заверили, что  страдальцу,  несомненно,  принесут  облегчение  непрерывные
припарки и он завтра утром будет в состоянии выйти на работу, он  неохотно
позволил ему пропустить день. Восседая, как на троне, на стуле, который он
поставил у верхней ступеньки лесенки, ведущей в его  святилище,  Броуди  с
глубоким, исключительным  вниманием  читал  отчет  о  сельскохозяйственной
выставке. Он был доволен, что сегодня торговля идет тихо и  ему  не  нужно
унижаться до лакейской работы  продавца,  которую  он  терпеть  не  мог  и
всецело взваливал на Перри. Несколько минут тому назад ему пришлось встать
с места, чтобы принять какого-то рабочего,  который  неуклюже  вкатился  в
лавку, и Броуди, негодуя, почти вытолкал этого человека, всучив ему первую
попавшуюся шапку. "Какое мне дело, - рассуждал он про себя,  -  впору  ему
эта шапка или  нет?"  Он  не  желал,  чтобы  его  беспокоили  из-за  такой
дьявольской ерунды. Это - дело Перри. Он желал читать газету спокойно, как
всякий джентльмен.
   С возмущенным видом он вернулся на свое место и начал  снова  с  первых
строк отчета.
   "Ежегодная городская и районная выставка скота открылась в Ливенфорде в
субботу 21-го с/м и привлекла большое и блестящее общество".
   Он читал весь отчет  медленно,  старательно,  прилежно,  пока  в  конце
концов   не   дошел   до   раздела,   начинавшегося   словами   "В   числе
присутствующих"... Тут в глазах у него появился беспокойный  блеск,  потом
они засверкали торжеством, когда он увидел напечатанным и свое имя.  Среди
громких фамилий города и графства - правда, в конце списка, но не в  самом
конце, стояло имя "Джемс Броуди"! Он с гордостью стукнул кулаком по столу.
Черт возьми, теперь  все  убедятся,  что  он  за  человек!  "Ливенфордский
листок", который выходит раз в неделю  по  пятницам,  читают  все,  и  все
увидят его имя, которое красуется здесь рядом с именем такой видной особы,
как главный судья  графства.  Броуди  распирала  тщеславная  радость.  Ему
нравилось  собственное  имя  напечатанным.  Заглавная  буква  имени  имела
своеобразную, бросавшуюся в глаза завитушку, а что  касается  фамилии,  он
гордился этой фамилией больше, чем всеми  своими  другими  преимуществами,
вместе взятыми. Не отводя глаз от этой замечательной фамилии, напечатанной
в газете, он сдвинул набекрень шапку. Собственно, он  прочел  весь  отчет,
испытывая танталовы муки вследствие  его  многословия,  только  для  того,
чтобы убедиться, что он, Броуди,  стал  предметом  общественного  внимания
благодаря этим двум напечатанным словам. Он пожирал их глазами.
   "Джемс   Броуди"!   Его   губы   бессознательно   складывались,   чтобы
воспроизвести эти слова, которые были  у  него  на  языке.  "Ты  -  гордый
человек, Броуди, - шептал он про себя. - Да, ты горд, но,  клянусь  богом,
тебе есть чем гордиться". У него даже в глазах помутилось от  волнения,  и
весь перечень сиятельных особ с их титулами, чинами и отличиями  исчез  из
поля  его  зрения,  осталось  одно-единственное  имя,  которое  как  будто
неизгладимо запечатлелось на его сетчатке. Джемс Броуди! Ничего  не  могло
быть внушительнее этих слов, простых, но полных тайного смысла.
   Тут мысли его слегка  отклонились  в  сторону,  и,  вспомнив,  как  ему
сегодня пришлось  унизиться  в  собственных  глазах,  обслуживая  в  лавке
простого рабочего, он даже ноздри  раздул  от  возмущения.  Это  еще  было
допустимо двадцать лет тому назад,  когда  он  боролся  за  существование,
когда обстоятельства,  над  которыми  человек  не  властен,  вынудили  его
заняться торговлей. Но сейчас у него есть  приказчик,  который  обязан  за
него работать. Такие случаи, как сегодня, по его мнению, умаляли блеск его
имени, и гневное раздражение против злосчастного Перри бушевало в нем.
   - Да я его в порошок сотру, этого прыщавого идиотика!
   Броуди отлично понимал, что у него нет  никаких  задатков  коммерсанта,
но, раз уже пришлось  заняться  этим  делом  он  старался  придать  своему
занятию характер, подобающий его имени и положению. Он никогда не  смотрел
на себя как на торговца, а  с  самого  начала  вошел  в  роль  обедневшего
дворянина, вынужденного добывать средства к жизни  неподобающим  для  него
занятием.  Впрочем,  ему  казалось,  что  его  личные  особенности  как-то
облагораживают  это  занятие,  превращают  его  в  нечто  достойное.   Оно
перестало быть  презренным,  стало  чем-то  не  похоже  на  всякую  другую
торговлю, чем-то единственным в своем роде. Он, Броуди,  с  самого  начала
никогда не заискивал перед людьми, наоборот - им приходилось  плясать  под
его дудку и считаться со всеми его слабостями и причудами.
   В молодости он раз вышвырнул человека  из  своей  лавки  за  невежливое
слово; терроризируя весь город, он заставил людей считаться с ним;  он  не
искал ничьей благосклонности, щеголял грубостью, словно  говоря:  "Примите
меня таким, как есть, или оставьте в покое!" Эта необычная  тактика  имела
поразительный успех. Он приобрел репутацию человека грубого, но честного и
прямолинейного. Наиболее дерзкие его сентенции повторялись всеми в городе,
как эпиграммы. Среди городской знати он слыл оригиналом, и своеобразие его
завоевало ему  покровительство  этих  людей.  Но  чем  больше  ему  давали
развернуться во вею ширь его натуры,  тем  больше  презирал  он  тех,  кто
позволял ему над собой куражиться.
   Теперь он считал себя выше требований, которые предъявляет торговля. Он
испытывал огромное удовлетворение от того, что достиг  видного  положения,
несмотря на низменность своей профессии. Так велико  было  его  тщеславие,
что он уже не видел разницы между  известностью,  которой  достиг,  и  тем
настоящим почетом, к которому стремился. Успех пришпоривал его. Он  хотел,
чтобы имя его гремело. "Я им покажу, - бормотал он заносчиво. - Покажу им,
на что я способен!"
   Кто-то вошел в лавку.  Броуди  сердито  поднял  глаза  от  газеты.  Его
высокомерный взгляд, казалось, ожидал от дерзкого, посмевшего  вторгнуться
сюда, покорной просьбы о внимании со стороны такой особы,  как  он,  Джемс
Броуди, ровня всем знатным людям графства. Но,  к  его  удивлению,  он  не
услышал просьбы сойти в лавку. Какой-то молодой человек легко  перепрыгнул
через прилавок, взбежал по ступенькам и вошел в контору, закрыв  за  собой
дверь. Это был Денис Фойль.
   Когда Денис три дня тому назад смотрел вслед поезду,  увозившему  Мэри,
угрызения  совести  вдруг  обрушились  на  него  лавиной,  захватившей   и
поглотившей его. Он понял, что вел себя по отношению к Мэри, как  холодный
и трусливый эгоист. Неожиданный удар по его себялюбию настолько застиг его
врасплох, что он в первый момент забыл, как дорога ему Мэри. А  между  тем
он любил ее; и теперь, когда ее не было с ним, он глубже ощущал,  как  она
ему нужна. Тяжелое положение, в котором она очутилась, придавало ей сейчас
в его глазах  трогательность,  вызывало  волнение,  с  которым  он  раньше
боролся. Если его положение было только неприятно, то положен  и;  Мэри  -
невыносимо, а он не нашел  для  облегчения  его  ничего  лучше  нескольких
жалких  приторных  слов  соболезнования!  Он  весь   корчился   внутренне,
беспокоясь, что подумает Мэри об его противной трусости и  ненаходчивости,
а сознание, что он не может увидеться с  ней  и  рассказать  все  то,  что
переживает сейчас, не может со всей  горячностью  излить  перед  ней  свое
раскаяние и любовь, приводило его в отчаяние.
   Два дня Денис все сильнее и сильнее терзался этими мыслями, а на третий
ему пришел в голову четкий и необычайный план действий. Этот план  казался
ему смелым; он видел в  нем  доказательство  своей  энергии  и  отваги.  В
действительности же это был результат  атаки  совести  на  туго  натянутые
нервы; в этом плане, попросту опрометчивом, безрассудном и  самонадеянном,
он искал выхода  подавленным  чувствам,  видел  способ  оправдать  себя  в
собственных глазах и в глазах Мэри.
   Эта-то потребность самооправдания, в сущности, и руководила  им,  когда
он предстал перед Броуди, говоря:
   - Я пришел сюда, мистер Броуди, так как боялся,  что  вы,  пожалуй,  не
захотите принять меня в другом месте... Я - Денис Фойль из Дэррока.
   Броуди был ошеломлен неожиданностью его появления и его  дерзостью,  но
ничем себя не выдал. Он глубже уселся в кресло;  его  голова  высилась  на
широких плечах так же прямо, как утес на вершине холма.
   - Сын трактирщика? - он пренебрежительно усмехнулся.
   - Совершенно верно, - вежливо подтвердил Денис.
   - Ну-с, мистер Денис Фойль, - он иронически подчеркнул слово  "мистер",
- что вам здесь нужно?
   Броуди хотел разозлить Фойля до того, чтобы тот кинулся на него, и  уже
заранее предвкушал удовольствие задать ему тогда хорошую трепку.
   Денис посмотрел Броуди прямо в лицо и, не обращая внимания на его  тон,
продолжал говорить так, как наметил себе заранее:
   - Вас, может быть, удивляет мой приход, но я считаю, что должен  к  вам
обратиться, мистер Броуди. Вот уже три месяца я  не  видел  вашей  дочери,
мисс Мэри. Она теперь  постоянно  меня  избегает.  Я  должен  сказать  вам
откровенно, что люблю вашу дочь и пришел просить у вас разрешения видеться
с нею.
   Броуди смотрел на молодого человека, и, хотя  в  его  неподвижном,  как
маска, лице нельзя было ничего прочесть, в нем нарастал прилив изумления и
гнева. Пристально и  хмуро  глядя  на  Фойля,  он  через  некоторое  время
медленно произнес:
   - Рад слышать из ваших собственных уст, что мое приказание исполняется!
Дочь моя отказалась встречаться с вами, так как я ей запретил даже глядеть
в вашу сторону. Слышите? Запретил,  запрещу  и  теперь,  после  того,  как
увидел, что вы собой представляете.
   - Могу я узнать, почему, мистер Броуди?
   -  Разве  я  обязан  объяснять  вам  свои  поступки?  Для  моей  дочери
достаточно, что я этого требую. Я ей объяснений не даю, я приказыва