челюстями.
   Только несколько минут оставалась Мэри в блаженном забытьи. Ее привел в
сознание сильный приступ  боли.  Боль  захлестывала  ее,  как  волны.  Она
началась в пояснице, распространилась вокруг тела, потом вниз  по  бедрам,
медленно, но цепко хватая и постепенно переходя в нестерпимую муку.  Затем
боль внезапно отпустила ее, и Мэри лежала вялая, совсем обессиленная.
   Эти судорожные схватки она испытывала в течение всего  ее  трагического
странствия, но сейчас они стали совсем невыносимы, и, лежа среди навоза  в
хлеву, она мучилась, не открывая глаз, раскинув безжизненные руки и  ноги.
Ее тело, которое Денис  называл  своим  священным  алтарем,  зарывалось  в
теплый навоз, от которого шел пар, было все  покрыто  подсыхающей  грязью.
Болезненные стоны вырывались из-за стиснутых зубов; капли пота усеяли  лоб
и  медленно  стекали  на  закрытые  веки;  черты,  обезображенные  грязью,
искаженные  невыносимой  мукой,  сурово  застыли,  но  казалось,  что   ее
страдания излучают бледное прозрачное  сияние,  нимбом  окружавшее  голову
умирающей.
   Промежутки между приступами болей делались все короче, а самые приступы
- дольше. Да и тогда, когда боль  утихала,  пассивное  ожидание  следующей
схватки было пыткой. Затем она приходила, рвала точно  когтями  все  тело,
пронизывала смертной мукой, терзала каждый нерв. Крики  Мэри  сливались  с
воем неутихавшего ветра. Все,  что  она  перетерпела,  было  пустяками  по
сравнению с теперешними муками. Тело ее слабо корчилось на каменном  полу,
кровь мешалась с потом и грязью. Она молила бога о смерти.  Как  безумная,
звала Дениса, мать. Но только ветер отзывался на ее  стоны.  Пролетая  над
сараем, он выл и свистел, словно издеваясь над нею. Так она лежала,  всеми
покинутая, но, наконец, когда она почувствовала, что ей не пережить больше
ни единого приступа, и когда бешенство  бури  за  стеной  достигло  своего
апогея, родился ее сын.
   Она была в сознании до той минуты, когда утихла боль. А когда все  было
кончено, погрузилась в глубокий и темный колодец забытья.
   Ребенок был недоношен, жалкий, крошечный. Все еще соединенный пуповиной
с лежавшей в обмороке матерью, он то слабо  цеплялся  за  нее,  то  хватал
воздух крохотными пальчиками. Голова его болталась на хрупкой шейке.  Едва
дыша, лежал он подле  матери,  медленно  истекавшей  кровью  и  все  более
бледневшей. Но вот он заплакал слабым, судорожным плачем.
   И как бы в ответ на этот призыв, дверь  сарая  тихонько  отворилась,  и
тусклый луч ручного фонаря прорезал темноту. В хлев вошла старая  женщина.
Голова ее и плечи были укутаны толстым платком, тяжелые деревянные башмаки
стучали  при  ходьбе.  Она  пришла  посмотреть,  все  ли  благополучно,  в
безопасности ли ее коровы, и, подойдя прямо к  ним,  гладила  их  по  шее,
похлопывала по бокам, ободряла ласковыми восклицаниями.
   - Эй, Пэнси, матушка, - бормотала она. - А ты, Дэзи,  ну-ка,  покажись!
Отодвинься, Красотка! Вставай, Леди! Эй, Леди, Леди!.. Что за ночь!  Какая
буря! Но вы не беспокойтесь, мои милочки, стойте себе, тут вам  хорошо!  У
вас крепкая крыша над головой и бояться нечего! И я близко. Я вас не...  -
она вдруг замолчала и подняла голову, прислушиваясь.  Ей  показалось,  что
она услышала в глубине хлева слабый жалобный писк. Но женщина была стара и
глуха, в ушах у нее отдавался шум ветра, и, не доверяя самой себе, она уже
хотела было отвернуться и заняться своим делом, когда опять, и на этот раз
ясно, услышала тот же слабый жалобный призыв.
   - Господи, помилуй! Что это? - пробормотала она. - Я готова поклясться,
что ясно слышала... точно ребенок плачет!
   И дрожащей рукой опустила фонарь, вглядываясь в темноту. Внезапно  лицо
ее выразило ужас, она как будто не верила  собственным  глазам.  "Господи,
спаси и помилуй нас! - вскрикнула она. - Да это  новорожденный  и...  мать
тут же! Пресвятая богородица, она умерла! Ох, что за  ночь!  Что  довелось
увидеть моим старым глазам!"
   Она мигом поставила фонарь на каменный пол и опустилась на колени подле
Мэри.  Без  всякой   брезгливости   принялась   она   действовать   своими
загрубевшими руками с  ловкостью  и  опытностью  крестьянки,  для  которой
природа - открытая книга. Быстро,  но  спокойно,  без  всякой  суеты,  она
оборвала пуповину и обернула ребенка концом своего платка. Потом  занялась
матерью, умелым нажатием разом вынула послед, остановила кровотечение.  И,
делая все это, она не переставала говорить сама с собой:
   - Видано ли что-нибудь подобное! Она чуть не отправилась на  тот  свет,
бедняжка! И молоденькая какая да хорошенькая! Помогу уж ей, как  умею!  Ну
вот, так-то лучше! И отчего она не пришла в дом?  Я  бы  ее  пустила.  Это
просто перст божий, что я вышла посмотреть на коров!
   Она шлепала Мэри по рукам, терла ей лицо, наконец прикрыла  ее  той  же
теплой шалью, в уголок которой был завернут ребенок, и поспешила вон.
   Воротясь к себе в уютную кухню, она  закричала  сыну,  сидевшему  перед
большим очагом, в котором трещали поленья:
   - Живей, сын! Беги, что есть духу, в  Ливенфорд  за  доктором.  Приведи
какого-нибудь, сколько бы это ни стоило. У нас больная  женщина  в  хлеву.
Беги же скорее, ради бога, и ни слова! Тут дело идет о жизни человека!
   Он ошеломленно смотрел на нее.
   - Что? - воскликнул он в тупом удивлении. - В нашем хлеву?!
   - Ну да! Ее туда загнала гроза. Если ты  не  поторопишься,  она  умрет.
Скорее же! Беги за помощью, говорят тебе!
   Он встал и начал одеваться, все еще не очнувшись от удивления.
   - Ну  и  дела!  -  бормотал  он.  -  В  нашем  хлеву!..  А  что  с  ней
приключилось, мать, а?
   - Не твое дело! - вскипела она. - Отправляйся сию же минуту! Лошадь  не
стоит запрягать, беги что есть духу!
   Она почти вытолкала сына за дверь и, убедившись,  что  он  ушел,  взяла
кастрюльку, налила в нее молока из кувшина, стоявшего на кухонном шкафу, и
торопливо подогрела его на очаге. Затем сняла  одеяло  со  своей  кровати,
стоявшей на кухне, и побежала  в  коровник  с  одеялом  на  одной  руке  и
кастрюлькой в другой. Она плотно укутала Мэри одеялом, и бережно подняв ей
голову, с трудом влила несколько капель горячего молока  между  посиневших
губ. Она с сомнением качала головой.
   - Боюсь и шевельнуть-то ее, - шептала она про себя, - совсем она плоха!
   Взяв под мышку ребенка, она отнесла его в теплую кухню и  воротилась  в
сарай с чистой сырой тряпкой и вторым одеялом для Мэри.
   - Ну вот, бедняжка ты моя, это тебя согреет, - бормотала  она,  укрывая
безвольное тело вторым одеялом. Затем заботливо  стерла  тряпкой  засохшую
грязь с белого холодного лица. Она сделала, что могла, и теперь  терпеливо
ожидала, присев на корточки подле Мэри и не сводя с  нее  глаз.  Время  от
времени она принималась растирать безжизненные руки или  гладила  холодный
лоб. В такой позе она просидела около часа.
   Наконец дверь распахнулась, и в хлев вошел мужчина, а  с  ним  ворвался
ветер и дождь.
   - Слава богу, вы пришли, доктор! - воскликнула старуха. - А я  боялась,
что не захотите.
   - Что у вас тут случилось? - спросил он отрывисто, подходя к ней.
   Она в нескольких словах  рассказала  ему  все.  Доктор  только  покачал
головой и наклонил свое длинное худое тело над лежавшей на полу  женщиной.
Несмотря на свою молодость, доктор Ренвик был хороший врач.  В  Ливенфорде
он был  новый  человек  и  стремился  создать  себе  практику.  Этим-то  и
объяснялось, что он пришел пешком в такой  вечер,  тогда  как  оба  других
врача, к которым фермер обратился прежде, чем к нему, отказались идти.  Он
посмотрел на лицо Мэри, бледное, с запавшими  щеками,  пощупал  ее  слабый
неровный пульс. Пока он с невозмутимым спокойствием  следил  за  секундной
стрелкой своих часов, старая женщина тревожно смотрела ему в лицо.
   - Как вы думаете, доктор, она умрет?
   - Кто она? - спросил он, не отвечая.
   Старуха отрицательно затрясла головой.
   - Не знаю, ничего я не знаю. Но такая красивая и молоденькая  -  и  так
намучилась, доктор! - сказала она, этими словами как бы умоляя его сделать
все, что в его силах.
   - А ребенок где?
   - На кухне. Жив еще, но такой несчастный, слабенький мальчонка.
   Врач смотрел хладнокровно и пытливо на неподвижно  распростертую  перед
ним женщину, но он был тронут. Казалось,  он  опытным  глазом  читает  всю
историю страданий Мэри, словно эта история была неизгладимо вписана  в  ее
черты. Он видел изящно вырезанные ноздри тонкого прямого носа, впадины под
темными глазами, жалобно опущенные  углы  мягких  бескровных  губ.  В  нем
проснулось сострадание, окрашенное приливом странной нежности.
   Он снова поднял хрупкую безвольную руку и задержал ее в  своей,  словно
желая перелить в нее жизненную  силу  из  своего  здорового  тела;  потом,
повернув  эту  руку  ладонью  вверх,  увидел  сквозную  рану  и   невольно
воскликнул:
   - Бедное дитя! Так молода и так беспомощна! - Но тут же, стыдясь  своей
слабости, продолжал  резко:  -  Она  в  тяжелом  состоянии.  Кровотечение,
скверное кровотечение, и кроме того, сильное нервное потрясение - один бог
знает, отчего. Ее надо отвезти в больницу.
   При этих словах молодой хозяин, молча стоявший позади  доктора,  сказал
от двери:
   - Если надо, господин доктор, я вмиг запрягу лошадь в телегу.
   Ренвик взглянул на старуху, как бы ожидая подтверждения. Она  торопливо
закивала головой, делая руками умоляющие жесты.
   - Отлично, запрягайте! - Доктор  расправил  плечи.  На  гонорар  он  не
рассчитывал, визит этот не мог принести ему ничего,  кроме  затруднений  и
риска для  его  еще  не  установившейся  репутации  в  городе.  Но  что-то
побуждало его идти на  этот  риск.  Его  черные  глаза  светились  горячим
желанием спасти эту женщину. - Тут не одно только  нервное  потрясение,  -
сказал он вслух. -  Мне  ее  дыхание  не  нравится.  У  нее,  может  быть,
начинается воспаление легких, а если это  так,  то...  -  Он  выразительно
тряхнул головой, отвернулся и, нагнувшись над своей сумкой, достал из  нее
кое-какие временно укрепляющие средства, которые и пустил в ход, насколько
это позволяла обстановка. Когда он кончил, у дверей  уже  стояла  наготове
обыкновенная  деревенская  телега,  глубокая  и  громоздкая,  как  фургон.
Новорожденного завернули в одеяло и осторожно положили в один угол,  затем
подняли Мэри и уложили ее рядом с ребенком. Последним влез в телегу Ренвик
и сел, поддерживая Мэри, а фермер вскочил на свое место и стегнул  лошадь.
Так двинулась в ночном мраке по направлению к  больнице  эта  своеобразная
карета скорой помощи, подскакивая и громыхая, а доктор, сидя в ней, держал
на руках неподвижное тело Мэри,  стараясь  оберегать  его  от  толчков  на
ухабах скверной дороги.
   Старая фермерша смотрела им вслед; когда телега исчезла из виду, она со
вздохом повернулась, заперла хлев и, сгорбившись, медленно  пошла  в  дом.
Когда она вошла в кухню, стоявшие в углу старинные часы с гирями  медленно
и торжественно пробили восемь  раз.  Старуха  подошла  к  комоду,  достала
библию, не спеша водрузила на нос очки в железной  оправе,  открыла  книгу
наугад и спокойно углубилась в чтение.



12

   Тот самый ветер, что  дул  яростно  в  западном  районе,  еще  яростнее
бушевал в  восточном.  В  воскресенье  днем,  когда  в  Ливенфорде  и  его
окрестностях  начался  ураган,  в  графствах  на  восточном  берегу   моря
катастрофа приняла еще более ужасающие размеры.
   В  Эдинбурге,  когда  Денис  пробирался  по   улице   Принцев,   ветер,
бесновавшийся среди серых домов, выветрившихся  от  непогод,  вздувал  ему
пальто, забрасывая его на голову, и валил Дениса с  ног.  Но  Денис  любил
ветер: бороться с ним было приятно, это будило ощущение собственной  силы.
С шляпой в руке, растрепанный, с открытым ртом,  он  точно  прорубал  себе
дорогу сквозь ветер. А ветер пел ему в уши и рот, жужжал,  как  гигантский
волчок, и сам Денис пел тоже, вернее -  издавал  нечленораздельные  звуки,
изливая в них бурливший в нем избыток жизненных сил. Редкие прохожие почти
все невольно оглядывались на него  и  завистливо  бормотали  сквозь  синие
дрожащие губы: "Закаленный парень, черт его возьми!"
   Было без четверти четыре. Денис успел уже напиться чаю  у  Мак-Кинли  в
"Семейном и коммерческом отеле без спиртных напитков". Хорошая  гостиница,
нет показной роскоши,  но  стол  там  вкусный  и  обильный.  Денис  сделал
основательную брешь в большом блюде  сосисок  и  белого  пудинга,  очистил
тарелку овсяных лепешек и выпил целый чайник чаю  в  собственной  семейной
гостиной Мак-Кинли.  Старая  тетушка  Мак-Кинли  готова  была  что  угодно
сделать для Дениса - Денис очаровал и ее, как очаровывал большинство людей
- и он всегда, приезжая в Эдинбург, останавливался у нее.
   На прощанье она дала ему с  собой  большой  пакет  с  бутербродами  для
подкрепления его физических сил на пути в Данди, куда  он  приедет  только
поздно вечером, и подарила смачный поцелуй, чтобы поддержать в нем дух  до
новой встречи. "Как хорошо иметь таких друзей",  -  тепло  подумал  Денис,
нащупывая в боковом кармане мягкий пакет и шагая по дороге в Грентон,  где
ему нужно  было  сесть  на  паром,  перевозивший  через  морской  залив  в
Бэрнтисленд. Он  был  недоволен  погодой  только  потому,  что  она  могла
помешать перевозу. Но он шутливо говорил себе, что если парома  не  будет,
он чувствует в себе достаточно сил, чтобы переплыть залив.
   Ветер был силен, но дождь еще не начинался, а до Грентона было не более
трех миль, поэтому Денис решил идти до перевоза пешком. Как  хорошо  жить!
Ветер пьянил его; когда он касался его лица, Денису хотелось  жить  вечно.
Крепко ставя ноги на мостовую, он был уверен, что шутя пройдет три мили до
Грентона за тот час, что имелся в его распоряжении.
   Шагая,  он  предавался  отрадным  размышлениям.  В  эту  поездку   дело
развернулось на славу, лучше, чем он мог ожидать,  и  завтра  в  Данди  он
рассчитывал окончательно упрочить свое положение сделкой с фирмой "Блэйн и
Кь". Молодой мистер Блэйн пользовался большим влиянием, а к Денису он  был
чрезвычайно расположен, и Денис понимал, что стоит только убедить  мистера
Блэйна закупать впредь товар фирмы Файндли, и тогда дело его в  шляпе.  Он
уже обдумывал коротенькую остроумную речь, которой завтра начнет беседу  с
мистером Блэйном. Он напыщенно декламировал ее, обращаясь к ветру и пустым
улицам, безмерно наслаждаясь, подчеркивая тезисы своей речи  выразительной
жестикуляцией, и покуда дошел до Грентона, успел закидать молодого мистера
Блэйна  эпиграммами,  бомбардировал  его  техническими   подробностями   и
обезоружил  солидными  аргументами.  Придя  к  перевозу,  он,   к   своему
облегчению, увидел, что  паром  качался  у  маленькой  пристани,  по  всем
признакам собираясь отплыть. Денис ускорил шаги  и  поднялся  на  борт.  С
низкой палубы пароходика залив казался темнее и грознее,  чем  с  мола,  и
белая пена кипела на гребнях аспидно-серых волн. Суденышко сильно  качало,
и толстые  канаты,  которыми  оно  было  привязано  к  мертвым  якорям  на
пристани, визжали и скрипели под двойной атакой ветра и прибоя.  Но  Денис
всегда очень хорошо переносил качку и без малейшей тревоги присоединился к
остальным пассажирам, которые собрались на носу парома и уныло смотрели на
залив, теснее сплоченные страхом перед переправой.
   - Ох, не нравится мне сегодня залив, - сказал один.
   - Да, волнение сильное, как бы не случилось беды, - подхватил другой.
   - Я начинаю жалеть, что не послушался жены и не остался дома, - заметил
третий с слабым притязанием на шутливость.
   Денис принялся их высмеивать.
   - Что же вы думаете, капитан пустил бы  пароход,  если  бы  он  не  был
уверен, что переправа возможна? - воскликнул он с искренним убеждением.  -
И плыть-то всего пять миль  -  совершенный  пустяк.  Пройдет  каких-нибудь
двадцать лет, и мы будем перескакивать через такую канаву  или  переходить
ее на ходулях.
   Пассажиры посматривали на него с сомнением, но  Денис  смеялся,  шутил,
подтрунивал над ними до тех пор, пока они не сдались, и через  пять  минут
он всех привлек на свою сторону. Его молчаливо признали вожаком, тревожные
предчувствия пассажиров рассеялись, и один из них даже достал  из  кармана
небольшую плоскую фляжку.
   - Хлебнем по глоточку на дорогу?  -  предложил  он,  подмигивая.  Тогда
веселое настроение победило страх. Первым хлебнул хозяин  фляжки,  за  ним
двое остальных - с умеренностью, приличной тем,  кого  угощают.  Денис  же
отказался.
   - Я сейчас только наелся сосисок и боюсь рискнуть ими, - пояснил  он  с
выразительной пантомимой  в  сторону  буйных  волн,  которая  должна  была
убедить зрителей, что единственное его желание в жизни - удержать  в  себе
вкусную  пищу,  за  которую  он  только  что  заплатил.  Все   восторженно
захохотали; предположение, что этот беззаботный и бесстрашный юноша  может
испытать такой неприятный приступ морской  болезни,  снова  подняло  их  в
собственном   мнении,   а   Денис   продолжал   их   подбадривать,   умело
приспособляясь к ним, рассказывая анекдоты с таким воодушевлением, что они
почти не заметили, как отчалил пароход и как его  качало  в  заливе.  Один
пассажир, правда, позеленел,  другой  делал  движения  горлом,  как  перед
рвотой, но они скорее готовы были умереть, чем осрамиться в  глазах  этого
юного Гектора, рассказывавшего уже пятый анекдот - о  блестящем  остроумии
одного ирландца, перехитрившего англичанина и  шотландца  при  забавных  и
щекотливых обстоятельствах.
   Остальные несколько  пассажиров  не  совсем  успокоились  и  продолжали
жаться друг к другу, когда паром, как скорлупку, швыряли бурные волны. Они
цеплялись за стойки, ложились на палубу, или, уже не стесняясь, блевали, а
насыщенный водяной пылью ветер завывал вокруг снастей, и  яростно  шумящие
волны перекатывались через низкие поручни, заливая палубу водяной пеленой,
которая перемещалась из стороны  в  сторону,  следуя  за  каждым  наклоном
судна.
   Но, наконец, паром подошел уже близко к Бэрнтисленду, вышел  из  полосы
волнения и после долгого лавирования ускорил ход. Шкипер сошел с  мостика,
с его клеенчатой куртки текла вода. Денис слышал, как он сказал:
   - Ничуть не жалею, что мы  уже  приехали.  Слабое  удовольствие!  Такой
скверной переправы, как сегодня, никогда еще не бывало.
   Пассажиры поспешно высаживались, даже те, кто так пострадал от  морской
болезни, что их пришлось снести о парома на пристань, и  уже  на  пристани
эта маленькая компания героев стала прощаться с Денисом.
   - Как, разве вы дальше не поедете? - спросил Денис.
   - Ба! - возразил один из них, как бы говоря за  всех,  и  посмотрел  на
тучи. - Все мы, слава богу, здешние,  бэрнтислендские,  и  теперь  нас  не
скоро заманишь на такую  прогулочку  в  Эдинбург!  Дома  покажется  совсем
неплохо после этого адского шума на море!
   Они все по очереди  торжественно  пожали  руку  Денису,  чувствуя,  что
никогда не забудут о нем. "Ну и молодец же был этот малый, что переезжал с
нами залив в бурю, - говаривали они порой друг другу много времени спустя.
- Все страху натерпелись, а ему хоть бы что!"
   Когда они ушли, Денис отправился на станцию. Поезд на Данди, расписание
которого было согласовано с расписанием парохода из Грентона,  должен  был
отойти в пять часов двадцать семь минут пополудни и был уже подан. Но  так
как было еще только двадцать минут  шестого,  Денис  прошелся  по  перрону
вдоль поезда, заглядывая в  окна  вагонов,  ища  незанятое  купе  третьего
класса. Пассажиров оказалось  больше,  чем  можно  было  ожидать  в  такую
погоду, и Денис прошел до самого паровоза, не найдя  свободного  места.  У
паровоза стоял кондуктор, разговаривая с машинистом, и Денис, узнав в  нем
знакомого, с которым он, со свойственной ему общительностью,  свел  дружбу
во время предыдущей поездки, подошел поздороваться.
   - А, Дэви Мак-Бит, как поживает