у телом,  слезы  текли  по  ее  лицу,  она
ломала руки, как безумная.
   За все еще открытой дверью послышались торопливые шаги, и в кухню вошел
Ренвик. Сперва он не заметил тела Несси, заслоненного стоявшей на  коленях
Мэри, и, видя только последнюю, остановился, громко окликая ее:
   - Мэри! Что случилось?
   Но, ступив шаг вперед и опустив глаза, он увидел на полу Несси  и  вмиг
стал на колени рядом с Мэри. Руки его быстро задвигались по мертвому телу,
а Мэри смотрела на него безмолвно, с мукой во взгляде. Через минуту доктор
поднял глаза и, глядя на нее через труп сестры, сказал медленно:
   - Встаньте, Мэри! Дайте мне положить ее на диван.
   Теперь она по его голосу поняла, что Несси мертва, и, пока он  поднимал
тело на диван, она встала, губы ее  дергались,  сердце  билось  так,  что,
казалось, оно разорвет грудь.
   - Я виновата! - прошептала она обрывающимся голосом. - Я  вышла,  чтобы
принести ей порошки.
   Ренвик повернулся к ней от дивана и нежно посмотрел на нее.
   - Вы ни в чем не виноваты, Мэри. Вы все для нее сделали, что могли.
   - Зачем она это сделала? - простонала она. - Я так ее любила. Я  хотела
ее уберечь.
   - Я знаю. Бедная девочка,  должно  быть,  сошла  с  ума,  -  сказал  он
грустно. - Бедный, запуганный ребенок!
   - Я бы для нее на все пошла, - прошептала Мэри. - Я  бы  за  нее  жизнь
отдала.
   Он посмотрел на нее, на это бледное лицо,  убитое  горем,  думая  о  ее
прошлом, о ее новом несчастье, о серой безнадежности ее будущего. И, глядя
в глаза, полные слез, чувствовал, как  поднимается  в  нем  всепоглощающая
волна нежности. Подобно источнику, много лет скрытому глубоко под землей и
внезапно хлынувшему  на  поверхность,  чувство  это  затопило  его  бурным
потоком. Сердце его болело за Мэри, и, охваченный внезапно сознанием,  что
он не может больше ее оставить, он подошел к ней, говоря тихим голосом:
   - Мэри! Не плачьте, дорогая! Я люблю вас.
   Она посмотрела на него сквозь слезы, как слепая. Он подошел еще  ближе,
и в тот же миг она очутилась в его объятиях.
   - Я не оставлю тебя здесь, дорогая, - шептал он. - Ты пойдешь со  мной.
Я хочу, чтобы ты была моей женой.
   Он утешал ее, рыдавшую у него на груди, говоря ей о  том,  что  полюбил
ее, должно быть, с того часа, когда впервые увидел, но сам не  знал  этого
до сих пор.
   Вдруг в кухне раздался громкий голос, обрушившийся на них с невероятной
свирепой силой:
   - Проклятье! Это еще что значит? В моем доме!
   Это был Броуди. Стоя на пороге и не видя дивана, заслоненного  створкой
открытой двери, он смотрел на Ренвика, обнимавшего Мэри, и  глаза  его  от
бешенства и изумления готовы были выскочить из орбит.
   - Ах, так вот кто твой любовник! - крикнул он грубо, входя в  кухню.  -
Вот откуда тот роскошный черный виноград! Клянусь богом, мне не  приходило
в голову, что твой любовник этот... этот господин.
   При этих словах Мэри дрогнула и хотела отойти от Ренвика, но он удержал
ее и, продолжая обнимать одной рукой, пристально смотрел на Броуди.
   - Нечего бросать на меня величественные взгляды! - проворчал  Броуди  с
коротким злобным смехом. - Вы мне глаза не замажете. Теперь вы  у  меня  в
руках. Один из столпов общества в нашем городе приходит к человеку в дом и
превращает его в публичный дом! В ответ Ренвик сурово выпрямился, медленно
поднял руку и указал на диван.
   - Вы перед лицом смерти, - сказал он.
   Глаза Броуди невольно, опустились под его холодным взглядом.
   - Ошалели вы, что  ли?  Все  вы  здесь  шальные!  -  пробурчал  он.  Но
повернулся туда, куда  указывал  палец  Ренвика,  и,  увидев  тело  Несси,
вздрогнул, шагнул вперед. - Что... Что это? - дико закричал он.  -  Несси!
Несси! Ренвик увлек Мэри к дверям и, прижимая ее  к  себе,  остановился  и
сказал сурово:
   - Несси повесилась, потому что  она  не  получила  стипендии,  и  вы  -
виновник ее смерти.
   Затем он увел Мэри из кухни, и они вместе вышли на улицу.
   Броуди не слышал, как  они  уходили.  Ошеломленный  последними  словами
Ренвика и странной неподвижностью лежавшего перед ним тела, пробормотал:
   - Они хотят меня запугать! Проснись, Несси! Это  твой  отец  говорит  с
тобой. Да ну же, доченька, вставай!
   Нерешительно протянув руку, чтобы разбудить Несси, он заметил бумагу на
ее груди. Схватив ее, оторвал от платья, к которому она была приколота,  и
трясущейся рукой поднес к глазам.
   - Грирсон! - прошептал он сдавленным голосом. - Грирсон получил ее. Она
провалилась!..
   Бумага упала из рук, и взгляд его невольно остановился  на  шее  Несси,
окруженной багровым рубцом.  Но  и  теперь  еще  он  не  верил.  Он  опять
дотронулся до ее неподвижного тела, и лицо его стало  таким  же  багровым,
как рубец на белой коже мертвой.
   - Боже! - пробормотал он. - Она... Она повесилась...
   Он прикрыл глаза руками, словно не в силах вынести это зрелище.
   - Боже! Она... она... - И потом, задыхаясь, ловя ртом воздух: - Я любил
мою Несси...
   Тяжелый стон вырвался из его  груди.  Качаясь,  как  пьяный,  он  слепо
пятился от мертвого тела и,  не  сознавая  ничего,  упал  на  стул.  Взрыв
рыданий без слез потряс его, разрывая грудь острой болью.  Опустив  голову
на руки, он сидел так, одержимый одной мучительной мыслью, сквозь  которую
пробивались, однако, и другие, бесконечный поток образов, скользивших мимо
центральной фигуры - его мертвой дочери, как  процессия  призраков  вокруг
трупа на катафалке.
   Он видел сына и Нэнси вместе под ярким солнцем, видел поникшую фигуру и
робко  склоненную  набок   голову   жены,   насмешливое   лицо   Грирсона,
издевающегося над его горем, Ренвика, обнимавшего Мэри,  смелого  молодого
Фойля, давшего ему когда-то отпор у  него  в  конторе.  Видел  раболепного
Перри, Блэра, Пакстона, Гордона, даже Дрона. Все они  безмолвно  проходили
перед его закрытыми глазами, отвернувшись от него, осуждая его, и  грустно
смотрели на тело его Несси, лежавшее  на  катафалке.  Не  в  силах  больше
терпеть пытку этих видений, он поднял голову, отнял от глаз руки и  искоса
поглядел на диван.
   Сразу же ему бросилась в глаза худенькая рука мертвой, свисавшая с края
дивана,  вялая,  неподвижная.  Восковые  пальцы,   маленькая   ладонь.   С
содроганием поднял он глаза выше и, как слепой, посмотрел в  окно.  В  это
время дверь медленно отворилась, и в кухню вошла  его  мать.  Ее  недавний
ужас  уже  испарился  из  одряхлевшей  памяти,  и  все  печальное  событие
затерялось в дебрях слабоумного мозга. Доковыляв до своего обычного места,
она села против сына. Ее полуслепые глаза искали его глаз,  она  старалась
угадать его настроение. Наконец, приняв его молчание за хороший знак,  она
прошамкала:
   - Пожалуй, пойду поджарю себе кусочек мягкой булки.
   И  встала,  не  помня  ничего,  кроме  собственных  нужд,  поплелась  в
посудную, потом, воротившись, села у камина и принялась жарить принесенный
ею ломтик булки.
   - Я смогу макать его в суп, - бормотала она про  себя,  жуя  губами.  -
Тогда мне легче будет съесть его.
   Потом, снова бросив взгляд на сына через  разделявший  их  камин,  она,
наконец, заметила его странный вид, голова ее встревоженно  затряслась,  и
она воскликнула:
   - Ты не сердишься на меня, Джемс, нет? Я только поджарю  себе  славный,
мягкий ломтик булки. Ты знаешь, как я люблю гренки. Я и  тебе  приготовлю,
если хочешь.
   И она захихикала, робко, заискивающе, бессмысленным старческим  смехом,
который  нарушил  жуткое  безмолвие  в  комнате.  Но  сын  не  отвечал   и
по-прежнему, как окаменелый, смотрел в  окно,  за  которым  теплый  летний
ветер шелестел в редкой листве кустов, окаймлявших сад.
   Ветер усилился. Он поиграл ветками смородинных кустов,  поднялся  выше,
нежной лаской коснулся листьев трех  высоких,  тихих,  серебристых  берез,
осыпая их мерцанием света и тени, потом, неожиданно налетев на дом,  точно
набрался от него холода и поскорее  умчался  назад,  к  прекрасным  холмам
Уинтона.