млены на него. Надо было показать  им
всем, как он перенесет этот новый тяжкий удар. Нет, еще лучше -  показать,
что эта новость его вовсе не огорчает. Он  потянулся  за  своим  стаканом,
поднес его ко рту рукой, твердой,  как  скала,  уверенно  встретил  взгляд
Грирсона, немедленно увильнувший от его немигающего взгляда. Он отдал бы в
эту минуту свою правую руку за то, чтобы суметь сказать что-нибудь едкое и
уничтожающее, от чего Грирсон сразу бы съежился, но, несмотря на отчаянные
усилия, его недостаточно гибкий ум,  его  неподатливый  медлительный  мозг
ничего не мог придумать, и он сказал только, пытаясь  сохранить  привычную
презрительную мину:
   - Это меня ничуть не трогает! Ничуть не трогает.
   - Надеюсь, он не перетянет к Манджо  никого  из  ваших  покупателей,  -
озабоченно сказал Пакстон.
   - Да ведь, если вдуматься,  они  выкинули  с  вами  прескверную  штуку,
мистер Броуди, - вмешался заискивающим тоном один из игроков  в  шашки.  -
Перри-то знаком с половиной ваших постоянных покупателей!
   -  Уж  будьте  спокойны,  эти  представители  Манджо  действуют  умело.
Дьявольски ловкий народ, надо прямо сказать, - заметил еще кто-то.
   - Что до меня, так я нахожу, что это просто трусость со стороны  Перри,
- задумчиво процедил Грирсон. - Это производит  такое  впечатление,  будто
человек спасается, как крыса с тонущего корабля.
   Внезапно наступила тишина, всех ужаснула дерзость  этих  слов;  никогда
еще никто здесь, в стенах клуба, не наносил Броуди такой прямой обиды. Все
думали, что он сейчас  вскочит  и  кинется  на  Грирсона,  растерзает  его
жалкое, хилое тело одним натиском своей  звериной  силы,  а  Броуди  сидел
безучастный, рассеянный, как  будто  не  слыхал  или  не  понял  замечания
Грирсона. Он точно летел в какую-то темную пропасть. Он говорил себе,  что
этот новый удар - самый болезненный из всех, постигших его, хотя судьба  и
до сих пор била его нещадно.
   Конкуренты не жалели денег на борьбу  с  ним.  Десятками  способов  они
осуществляли свои хитрые планы, но теперь, сманив Перри,  они  лишили  его
последней  опоры.  Он  припомнил  странное  смущение  приказчика   сегодня
вечером,  полуиспуганное,  полувосторженное  выражение  его  лица,  как  у
человека, который и радуется и жалеет, хочет  заговорить  -  и  не  смеет.
Странно: он не осуждал Перри. Он справедливо рассудил,  что  Перри  просто
нашел себе место выгоднее, чем у него, и все это озлобление обратилось  на
фирму  Манджо.  Впрочем,  в  эту  минуту  он  чувствовал  не  ненависть  к
противнику, а страшную  жалость  к  себе,  печаль  при  мысли,  что  такой
благородный, такой достойный человек, как он, должен  страдать  от  козней
предателей, вынужден носить маску притворного равнодушия, тогда как раньше
привычное дерзкое высокомерие без всяких усилий с его стороны защищало его
лучше всякого панциря. Думая обо всем этом,  он  опять  вдруг  вспомнил  о
десятке наблюдавших за ним глаз,  о  настоятельной  необходимости  сказать
что-нибудь и, едва ли сознавая, что  говорит,  подстегивая  в  себе  гнев,
начал:
   - Я всегда действовал честно! Я всегда боролся чистыми руками. Я ни  за
что не унизился бы до подкупов  и  взяток,  и  если  они  подкупили  этого
прыщавого заморыша и  переманили  его  к  себе  -  пускай  тешатся  им  на
здоровье. Они только избавили меня от необходимости его уволить,  и  пусть
держат его, пока сами еще держатся. Все это дело не стоит выеденного яйца.
   Убежденный собственными словами, увлеченный выражением чувств,  которых
он на самом деле не испытывал, он заговорил громче, доверчивее, во взгляде
его засветились вызов и самоуверенность.
   - Да, мне решительно наплевать на это, - уже кричал он. - Обратно я его
не возьму, нет! Пускай тянет с них  деньги,  пока  может  и  если  сумеет!
Потому что, когда их дело лопнет и они полетят к черту, а  этот  мальчишка
прибежит ко мне скулить, чтобы я взял его обратно, тогда я  и  пальцем  не
шевельну, чтобы ему помочь, хотя бы он издыхал у меня на глазах. Он больно
поторопился сбежать к ним, этот дурак, он,  конечно,  уверен,  что  сделал
карьеру, но когда он опять очутится в нищете, из которой я его вытащил, он
пожалеет, что оставил службу у Джемса Броуди.
   Броуди весь  преобразился,  воодушевленный  собственной  тирадой,  всей
душой поверив в эту декламацию, так резко противоречившую горькой  истине,
открывшейся ему минуту назад. Снова  упиваясь  сознанием  своей  силы,  он
отражал все взгляды расширенными,  сверкающими  зрачками.  Он  тешил  себя
мыслью, что по-прежнему способен властвовать над  людьми,  управлять  ими,
держать их в благоговейном страхе, и когда его осенила одна  замечательная
идея, он выпрямился и воскликнул:
   - Нет, сразить Джемса Броуди не так легко, как  имеет  смелость  думать
наш маленький приятель там в углу! Когда вы услышите от  Броуди  жалобу  -
значит, дело кончено, нацепите креп. Но еще очень  много  пройдет  времени
раньше, чем вам понадобится надеть траур  по  нем.  Честное  слово,  шутка
хороша, и надо запить ее! -  Его  глаза  заискрились  буйным  весельем.  -
Джентльмены, - прокричал он громко, - давайте лучше отложим этот  разговор
и выпьем. Я угощаю.
   Все разом захлопали в ладоши,  довольные  его  щедростью,  обрадованные
перспективой угощения, чуявшие уже, что будет попойка.
   - Ваше здоровье, Броуди!
   - Да здравствует Шотландия! Настоящий человек всегда таким и  остается,
несмотря ни на что!
   - И я с вами выпью одну капельку, только чтобы согреться!
   - Эх, старая лошадь еще всех молодых обгонит!
   Даже мэр похлопал его по плечу.
   - Ого, Броуди, дружище! Таких людей, как вы,  поискать!  Сердце  у  вас
львиное, сила - как у быка... гм... а гордость дьявольская. Вас не сломить
никому. Я думаю, вы скорее умрете, чем сдадитесь.
   Все встали, все, кроме Грирсона, толпились вокруг Броуди,  а  он  стоял
среди них, переводя свой суровый взгляд от одного  к  другому,  поощряя  и
вместе упрекая, допуская их до себя и в то же время подчиняя себе,  прощая
и предостерегая на будущее время, - как император, окруженный  свитой.  Он
чувствовал, что его кровь, благородная, как  кровь  императора,  текла  по
жилам стремительнее, чем жидкая, водянистая  кровь  всех  этих  людей.  Он
воображал, что совершил нечто великое и  благородное,  что  поведение  его
перед лицом катастрофы великолепно.
   - Наливай, Мак-Дуфф! - кричали все, взволнованные необычным разгулом  и
щедростью всегда столь неприступного Броуди, торопясь  насладиться  жгучей
золотистой жидкостью, которой он сегодня их угощал. Когда же  он  увел  их
через черный ход клуба на улицу и все  вереницей  проследовали  в  "заднюю
комнату у Фими", Броуди почувствовал, что опасность миновала, что он опять
будет всеми верховодить.
   Вскоре лучшее виски Мак-Дональда потекло рекой, все  шумно  чокались  с
Броуди, восхваляя его  щедрость,  независимость,  его  силу.  Когда  он  с
величавой небрежностью бросил золотой соверен  на  круглый  красный  стол,
слабый голос рассудка шепнул ему,  что  этого  он  теперь  не  может  себе
позволить. Но он гневно отогнал прочь эту мысль.
   - Чудный напиток! - промурлыкал Грирсон, смачно облизывая губы и подняв
стакан к свету. -  Чудный  напиток,  нежный,  как  материнское  молоко,  и
блестит, как... ну как ворс красивых шляп, которые продает наш друг.  Жаль
только, что виски гораздо дороже, чем  эти  украшения.  -  Он  насмешливо,
многозначительно хихикнул, глядя на Броуди.
   - Ну и пей, если нравится! - бросил громко Броуди. - Лакай, когда дают.
Ведь не ты за него платишь. Ей-богу, если бы все были такие скопидомы, как
ты, житья бы не было на белом свете.
   - Что, скушал, Грирсон? - хрипло засмеялся Пакстон.
   - Кстати о  скупости:  слышали  последний  анекдот  о  нашем  маленьком
приятеле? - воскликнул Гордон, кивнув  в  сторону  Грирсона  и  подмигивая
Броуди.
   - Нет. А что? - закричали все хором. - Расскажи, Гордон.
   - Ладно, - согласился Гордон с важным видом.  -  История  короткая,  но
замечательная. На днях у зернового склада нашего друга играли ребятишки  и
возились около большого мешка бобов, стоявшего у дверей, как вдруг из дома
выходит его сын. "Убирайтесь отсюда, ребята, - кричит Грирсон-младший, - и
не  смейте  трогать  бобов,  потому  что  отец  это  узнает:  они  у  него
сосчитаны".
   Вся компания взревела от  восторга,  а  Грирсон  сквозь  крики  и  смех
пробормотал, не смущаясь, щуря глаза от дыма:
   - Что ж, Гордон, я не отрицаю, у меня все на счету, но это необходимо в
наши дни, когда вокруг видишь такую нужду и лишения.
   Но Броуди,  чувствовавший  себя,  как  на  троне,  с  распылавшейся  от
крепкого виски душой, не слышал или не обратил  внимания  на  этот  намек.
Полный дикого воодушевления, он жаждал действий, чтобы дать выход энергии;
его охватило желание сокрушить что-нибудь, и, подняв  свой  пустой  стакан
высоко над головой, он вдруг заорал ни с того ни с сего: "К  черту  их!  К
черту этих негодных свиней Манджо!" - и с силой швырнул тяжелый  стакан  о
стену, так что он разлетелся на мелкие куски.
   Остальные,  готовые  теперь  во  всем  поддакивать   ему,   восторженно
зашумели.
   - Вот темперамент!
   - Еще круговую, джентльмены!
   - Чтобы не было недопитых стаканов!
   - Спой нам, Вулли!
   - Тост! Тост! - кричали вокруг.
   В этот момент раздался деликатный стук в дверь, и бесшумное  (благодаря
войлочным туфлям), но грозное появление хозяйки остановило взрыв веселья.
   - Вы сегодня очень веселитесь, джентльмены,  -  сказала  она  с  тонкой
усмешкой на плотно сжатых губах, говорившей без слов, что  их  веселье  не
совсем прилично и не совсем ей нравится.  -  Надеюсь,  вы  не  забудете  о
добром имени моего заведения.
   Как ни дорожила  Фими  этими  завсегдатаями,  но  она  была  женщина  с
правилами, слишком добродетельная, слишком  неприступная,  чтобы  потакать
им.
   - Мне не нравится, что здесь  бьют  стаканы,  -  добавила  она  ледяным
тоном.
   - Ну, ну, Фими, милочка, за все будет уплачено, - крикнул Броуди.
   Она  слегка  кивнула  головой,  как  бы  говоря,  что  это  само  собой
разумеется, и спросила уже немного мягче:
   - По какому случаю сегодня?..
   - Просто небольшой праздник, устроенный уважаемым членом клуба, который
сидит во главе стола, - пояснил Грирсон. -  Нам,  собственно,  неизвестно,
что он празднует, но считайте это обычным благотворительным обедом.
   - Не слушай ты его, Фими, и пришли нам еще смеси, - закричал кто-то.
   - Не выпьете ли и вы стаканчик, Фими? - весело предложил мэр.
   - Поди сюда, сядь ко мне на колени, Фими, - позвал  один  из  любителей
игры в шашки, в данную минуту, увы, не способный отличить дамку от простой
пешки.
   - Велите подать еще виски, Фими,  -  потребовал  Броуди.  -  А  я  всех
заставлю вести себя прилично, не беспокойтесь.
   Она взглядом призвала к порядку каждого в отдельности  и  всех  вместе,
предостерегающе подняла палец и вышла, ступая на войлочных подошвах так же
неслышно, как вошла, и бормоча на ходу:
   - Не срамите заведения! Я пришлю вам виски, но  вы  ведите  себя  тихо,
помните о репутации заведения.
   После ее ухода мяч веселья был пущен снова, быстро  набрал  скорость  и
запрыгал еще неудержимее, чем прежде.
   - Нечего обращать внимание, - прокричал  чей-то  голос,  -  она  больше
тявкает, чем кусает. Только мину любит делать постную.
   - Можно подумать, что ее трактир - какая-то праведная обитель, так  она
с ним носится, - сказал другой. - Она хочет, чтобы люди  на  пирушке  вели
себя, как в церкви!
   -  А  между  прочим,  в  этой  "церкви"  имеется  в  переднем   приделе
прехорошенькая девчонка, - вставил тот из любителей шашек,  который  выпил
больше.  -  Говорят,  что  Нэнси,  буфетчица,  не  только  красива,  но  и
сговорчива. - Он многозначительно подмигнул.
   - Тс-с, парень, тс-с! -  укоризненно  воскликнул  Гордон.  -  Зачем  же
разорять гнездо, в котором сидишь?
   - Хотите, я вам прочту стихи Бернса, - вызвался Пакстон. - Я сейчас как
раз в подходящем настроении, чтобы прочесть "Черт среди портных".
   - Наш председатель, кажется, обещал сказать речь? -  вкрадчиво  заметил
Грирсон.
   - Да, да! Давайте речь! Вы обещали! - закричал мэр.
   - Речь! - поддержали его все. - Речь, председатель!
   Окрыленная их пьяными криками, гордость Броуди воспарила уже за пределы
досягаемости, и в разреженной атмосфере этих высот он, казалось, обрел дар
красноречия, исчезла его неспособность связно выражать свои мысли.
   - Ладно, - воскликнул он, - я скажу вам речь.
   Он поднялся, выпятив грудь, глядя на всех широко раскрытыми  глазами  и
слегка покачиваясь из стороны в сторону. Когда он уже оказался  на  ногах,
он вдруг задумался: что же такое им сказать?
   - Джентльмены, - начал  он,  наконец,  медленно,  и  ему  тотчас  же  с
готовностью захлопали, - все вы знаете меня. Я - Броуди, Джемс  Броуди,  а
что  значит  эта  фамилия,  вы,  может  быть,  догадываетесь  сами.  -  Он
остановился и посмотрел на всех по очереди. - Да, я - Джемс  Броуди,  и  в
королевском городе Ливенфорде, и за его пределами это  имя  все  почитают.
Укажите мне человека, который хоть единым словом оскорбил это  имя,  и  вы
увидите, что сделают с ним вот эти руки. -  Он  порывисто  вытянул  вперед
свои  громадные  лапы,  точно  хватая  ими  за  горло  кого-то  в   пустом
пространстве, не замечая в своем увлечении  ни  всеобщего  равнодушия,  ни
злорадного удовольствия в насмешливом  взгляде  Грирсона,  воображая,  что
окружен одним лишь глубоким почтением. - Захоти я, я бы  вам  сказал  одну
вещь, которая проняла бы вас до самого нутра!  -  Блуждая  вокруг  мутными
глазами, он понизил  голос  до  хриплого,  таинственного  шепота  и  хитро
покачал головой. - Но нет, я  не  намерен  этого  делать.  Угадайте,  если
хотите, а я вам этого сейчас не скажу, и вы,  может  быть,  никогда  и  не
узнаете. Никогда! - Он выкрикнул громко последнее слово. - Но это факт.  И
пока я жив и дышу, я буду  поддерживать  честь  своего  имени.  Я  пережил
недавно  тяжелые  неприятности,  которые  могли  бы  согнуть  и   сильного
человека, а слабого раздавили бы совсем, но как они отразились на  мне?  Я
все тот же Джемс Броуди, еще сильнее, еще тверже прежнего. "Если рука тебе
изменит, отруби ее", - сказано в Писании, - и мне  пришлось  поразить  мою
собственную плоть и кровь, но  я  не  дрогнул,  когда  поднимал  топор.  Я
перенес беды внутри и беды вне моего дома, я  терпел  шпионивших  за  мной
подлецов и гнусных грабителей у самого моего порога,  фальшивых  друзей  и
низких  врагов  вокруг  себя,  да...  и  хитрых,  скользких,  как   угорь,
клеветников. - Он злобно, в упор поглядел на Грирсона. - Но Джемс  Броуди,
пройдя через все, потому что он выше всего этого, будет  стоять  твердо  и
гордо, как утес Касл-Рок, с высоко поднятой головой. - Он  ударил  себя  в
грудь кулаком и закончил громко, во весь голос; - Я еще покажу  вам  себя,
вот увидите! Всем покажу!
   - Слова лились бессознательным потоком под натиском чувств, и когда эти
чувства достигли высшего напряжения, он тяжело опустился на место,  сказав
вполголоса обычным тоном:
   - Ну, а теперь выпьем опять круговую.
   Конец речи вызвал  всеобщее  одобрение,  был  встречен  громким  "ура",
стуком стаканов о стол, а сквозь шум прозвучал слащавый голос Грирсона.
   - Боже, ни одна речь не доставляла еще мне  такого  удовольствия  после
речей пьяницы Тома, который громил полицейских через окно тюрьмы!
   Все чокались с Броуди, пили за его речь, за  его  будущее;  кто-то  пел
разбитым фальцетом; Пакстон кричал, что он тоже хочет сказать речь, но  на
него никто не обращал внимания; второй игрок в  шашки  пытался  рассказать
какой-то длинный и запутанный неприличный анекдот;  было  спето  несколько
песен, причем все хором подтягивали. Но вдруг Броуди, настроение  которого
переменилось, который теперь оставался  холоден  и  высокомерно-безучастен
среди общего веселья, резко отодвинул стул и встал, намереваясь  уйти.  Он
всегда  ценил  эффект  таких  неожиданных  уходов,  гордился  выдержкой  и
достоинством, с которыми уходил в тот именно момент, когда еще можно  было
ретироваться  величественно,  с  честью,  предоставив  этим   перепившимся
свиньям орать песни и разглагольствовать, сколько душе угодно.
   - В чем дело, старина? Неужели вы уже домой? - закричал мэр. - Ведь еще
даже двенадцати не било. Побудьте немного с нами, выпьем все еще по  одной
порции смеси.
   - Женушка, небось, дожидается, да? -  сладеньким  голоском  пробормотал
Грирсон.
   - Я ухожу, - грубо отрезал Броуди, топнув ногой; застегнул пиджак и, не
слушая бурных протестов, важно посмотрел на всех:
   - Покойной ночи, джентльмены.
   Их крики провожали его из комнаты в холодную ветреную ночь и вызывали в
нем острое, радостное возбуждение, возраставшее  по  мере  того,  как  они
затихали. Крики эти были данью почтения, осанной, и они все  еще  чудились
ему в упоительно-холодном воздухе ночи, словно  фимиам,  поднимавшийся  от
покрытых инеем улиц. "Вот сегодняшним вечером я доволен!"  -  сказал  себе
Броуди,  шагая  между  белыми  силуэтами  домов,  которые  высились,   как
безмолвные храмы в покинутом городе.  Он  весь  сиял  самодовольством,  он
чувствовал, что сегодня реабилитировал себя и в своих собственных глазах и
в глазах других. Виски придало его походке упругость и юношескую легкость,
Он готов был шагать через горы, такую живительную бодрость ощущал и в себе
и в чудесном воздухе. Тело его горело, в нем бродили чувственные  желания,
и, проходя мимо спящих домов, он представлял себе скрытую  интимную  жизнь
темных спален и с саднящим чувством обиды твердил мысленно, что  ему  надо
на будущее время дать выход  этим  подавленным  желаниям,  Короткий  путь,
который он прошел от трактира  до  дома,  еще  разжег  в  нем  потребность
подходящим образом закончить столь  замечательный  вечер,  и  он  почти  с
нетерпением вошел в дом, открыв наружную дверь тяжелым ключом.
   Он заметил,  что  в  кухне  еще  светло  -  явление  и  необычайное,  и
тревожное, так как в те вечера, когда он возвращался поздно,  все  огни  в
доме бывали потушены, и только в передней горела лампа, оставленная, чтобы
освещать ему путь. Он посмотрел на часы - было  половина  двенадцатого,  -
потом снова на луч  света,  пробивавшийся  в  полутемную  переднюю  из-под
закрытой двери. Хмурясь, положил  часы  обратно  в  карман,  прошел  через
переднюю и, с силой рванув дверь, ввалился в кухню; здесь он  остановился,
выпрямившись, оглядывая комнату и фигуру жены, которая сидела  скорчившись
над золой давно потухшего камина. При входе мужа она, несмотря на то,  что
нарочно поджидала его, вздрогнула, испуганная  этим  внезапным  вторжением
его угрюмого, невысказанного недовольства в ее унылое раздумье. Когда  она
в смятении обернулась и Броуди увидел ее красные,  воспаленные  глаза,  он
еще больше рассвирепел.
   - Это что такое? - спросил он. - Что ты  делаешь  здесь  в  такой  час,
почему сидишь и таращишь на меня свои закисшие глаза?
   - Отец, - шепнула она, - ты не рассердишься, нет?..
   - Чего ты тут хнычешь, какого черта!
   Разве такого приема  заслуживает  он,  Джемс  Броуди,  да  еще  сегодня
вечером?
   - Не могла ты лечь спать раньше, чем я вернусь? - зашипел он на нее.  -
Чтобы  я  тебя  больше  не  видел  здесь,  старая  неряха!   Да,   приятно
возвращаться домой к такой прекрасной супруге! Может быть,  ты  надеялась,
что я погуляю с тобой в эту чудную лунную ночь и буду ухаживать за  тобой,
как влюбленный? В тебе столько же соблазна,  сколько  в  старой  сломанной
трубке!
   Глядя в  его  угрюмое  лицо,  на  котором  было  написано  нескрываемое
омерзение, миссис Броуди все больше сжималась, казалось, становясь меньше,
превращаясь в тень. Язык не слушался ее, и,  дрожа,  она  смогла  невнятно
произнести только одно слово:
   - Мэт!
   - Мэт! Опять твой  драгоценный