к пяти, и потом...
   - Ну, значит, едем, - ответил Ренвик, с улыбкой протягивая ей руку. - У
вас впереди добрых полтора часа. А что касается вашего туалета, так он еще
чересчур хорош для моей старой двуколки.
   Не успела Мэри опомниться, как она уже сидела рядом с ним,  так  близко
рядом,  на  красном  плюшевом  сиденье.  Доктор  застегнул  легкий  фартук
экипажа, защищавший от пыли, тронул кнутом лошадь, и они помчались вперед.
В этом  движении  было  что-то  захватывающее.  Ветер,  поднимаемый  им  в
неподвижном воздухе, овевал щеки Мэри,  небо  больше  не  пылало,  а  тихо
светилось,  пыль  не  досаждала  -  она  была  просто   мягким   порошком,
облегчавшим бег  лошади,  и  после  утомительной  ходьбы  Мэри  была  рада
посидеть молча, глядя на мелькавшие мимо поля. Слишком смущенная близостью
Ренвика, чтобы глядеть на него, она уголком глаза видела  гладкую,  мягкую
кожу его перчаток, посеребренную сбрую лошади, монограмму на фартуке,  все
щегольские детали этой "старой двуколки", как он  назвал  свой  экипаж,  и
снова, как тогда у него в доме, она остро почувствовала разницу между  его
и своей жизнью. Пускай в прошлом он знал борьбу с нуждой,  теперь  ему  не
приходилось дрожать над каждым фартингом, донашивать платье, пока  оно  не
расползется по швам, заглушать  в  себе  всякую  потребность  развлечений,
выходивших за пределы строжайшей экономии. Но она подавила  это  ощущение,
отогнала мысли об ожидавшей ее разлуке и,  решив,  не  портить  себе  этот
единственный час редкого развлечения, отдалась неиспытанному блаженству.
   Ренвик в свою очередь смотрел на ее  чистый  профиль,  слабый  румянец,
выступивший  на  щеках,  наблюдал  ее  необычное  оживление   с   странным
удовлетворением, с гораздо более острой радостью, чем  Мэри  -  мелькавшие
мимо картины.
   Ему вдруг страшно захотелось заставить ее повернуться к нему так, чтобы
он мог заглянуть ей в глаза. И он прервал молчание, сказав:
   - Вы не жалеете, что поехали со мной?
   Но Мэри по-прежнему не смотрела на него,  и  только  губы  ее  дрогнули
слабой улыбкой.
   - Я рада, что поехала. Все так чудесно. Я не привыкла к  этому  и  буду
потом часто вспоминать...
   - Мы еще успеем доехать до берега Лоха, - ответил он весело. - И,  если
Тим прибавит шагу, успеем даже напиться чаю.
   Мэри пришла в восторг от  такой  перспективы  и,  обратив  внимание  на
лоснившуюся спину Тима, обличавшую хороший уход, подумала,  что  он  будет
мчать их достаточно быстро, чтобы  выиграть  время  для  чаепития,  но  не
настолько быстро, чтобы довезти ее домой раньше времени.
   - Тим, - повторила она беспечно. - Какое славное имя для лошади!
   - И лошадь-то славная, - отозвался Ренвик и, уже  громче,  обратился  к
лошади: - Не правда ли, Тимми?
   Тим наставил уши и, словно довольный этой похвалой, внес немного больше
прыти в свою размеренную рысь.
   - Видите? - продолжал Ренвик, одобрительно  посмотрев  на  улыбнувшуюся
Мэри. - Он понимает, что я о нем говорю, и старается не  ударить  в  грязь
лицом. Старый лицемер! Он еще больше разленится в Эдинбурге. Слишком много
овса и мало работы.
   - Так вы берете его с собой?
   - Да. Продать Тимми у меня бы  духу  не  хватило.  Таков  уж  я.  -  Он
помолчал, потом продолжал, словно  размышляя  вслух:  -  Может  быть,  это
нелепо, но, когда я полюблю что-нибудь - картину, книгу, лошадь, что бы то
ни было, - я не могу расстаться с ним. Уж когда люблю, так люблю. Я упрям.
И подхожу ко всему со своей собственной меркой. Пусть какой-нибудь  критик
хоть двадцать раз твердит мне, что картина  хороша,  а  если  она  мне  не
нравится, я ее не повешу у себя. Я покупаю картину только  в  том  случае,
если она завладевает мною, и тогда я уже не могу с нею расстаться.
   - У вас в столовой чудная картина, - вставила Мэри, глядя  прямо  перед
собой.
   - Да. И я рад, что  она  вам  тоже  понравилась.  Она  меня  утешает  в
одиночестве.  Я  купил  ее  в  Институте.  Впрочем,  она  не  мне   одному
понравилась, - добавил он с усмешкой. - Критики тоже ее одобрили.
   Разговор о картине напомнил Мэри цель ее первого посещения Ренвика,  и,
предупреждая его вопрос относительно Несси, она сказала:
   - Я так вам благодарна за все, что вы сделали для Несси. Вы  более  чем
добры к нам обеим. (Она так и не рассказала  ему  до  сих  пор  об  участи
винограда,  и  он  продолжал  посылать  подарки,  к  счастью,  больше   не
попадавшиеся на глаза Броуди).
   - Мне хотелось немного помочь вам, - ответил он. - Как  чувствует  себя
Несси?
   - Здоровье ее как будто лучше, - в голосе Мэри звучала  все  же  легкая
тревога, - но у нее так часто меняется  настроение!  Ее  волнует  близость
экзамена. Он будет в субботу. Я делаю, что могу.
   - Я знаю. Но если она выдержала все это время и не заболела,  значит  с
ней все благополучно. Ради нее надеюсь, что она получит эту  стипендию.  -
Он долго молчал, потом заметил серьезным тоном: - Вам лучше быть подле нее
в то время, когда будет объявлен результат. И, если я  понадоблюсь,  сразу
же обратитесь ко мне.
   Мэри была уверена, что к тому времени, когда станет известен  результат
экзамена, доктора уже не будет в Ливенфорде. Но, подумав,  что  он  и  так
достаточно  для  нее  сделал,  она  ничего  не  сказала  и  сидела  молча,
погруженная  в  свои  мысли.  Так  он  думает,  что  с  Несси  все   будет
благополучно! Что же, она, Мэри, постарается, чтобы так и было. Она  будет
следить за сестрой, беречь ее, в случае неудачи защитит от гнева отца.
   Ее вывел из задумчивости голос Ренвика.
   - А здесь, оказывается, расширили дорогу. Проехать будет совсем  легко.
И здесь прохладнее.
   Мэри подняла глаза и обомлела: Ренвик отклонился в сторону  от  большой
дороги и, не подозревая об этом, вез ее теперь по той  самой  тропе  через
еловую рощу, где она заблудилась в ночь грозы. С застывшим лицом  смотрела
она на деревья, снова окружавшие ее. Теперь они не качались  под  натиском
урагана, не падали с оглушительным треском, вырванные с корнем,  а  стояли
тихо, мирно, в ясном  спокойствии.  Лучи  яркого  солнца  пробивались  меж
темных ветвей угрюмых елей, делая их менее угрюмыми,  инкрустируя  золотом
колючие ветви, рисуя на прямых сухих стволах нарядный узор  из  мерцающего
света и тени. Проезжая через этот лес теперь, в  безопасности,  в  удобном
экипаже,  Мэри  содрогнулась,  вспоминая,  как,  истерзанная,  беременная,
пробиралась здесь ощупью во мраке, спотыкаясь, падая, как  проколола  руку
острым суком, как ее преследовали бредовые видения и голоса - и  никто  не
видел ее, не слышал ее зова.
   Слеза задрожала на ее-реснице, но, крепко вонзив пальцы в длинный рубец
на ладони, словно для того, чтобы это напоминание о ее мужестве в ту  ночь
придало ей силы, она не позволила слезе скатиться  и  обратила  взгляд  на
долину, открывшуюся внизу, когда они выехали из леса. А вот и ферма,  куда
она добралась тогда. На ярко-зеленом фоне сочного  луга  виднелся  дом,  а
неподалеку от него низенький сарай, приютивший ее измученное  тело.  Белые
стены прикрыты сверху желтой  соломенной  крышей,  из  единственной  трубы
поднимается дым и длинной, тонкой голубой лентой тянется к небу.
   Мэри с усилием отвела глаза и, пытаясь  овладеть  собой,  сидела  очень
прямо,  в  напряженной  позе,  глядя  вперед,  а  уши  Тима   качались   и
расплывались перед ее помутившимся взором. Ренвик, вероятно,  инстинктивно
почувствовал,  что  молчание  Мэри  вызвано  каким-то  внезапным  приливом
печали, и долго не говорил ничего.  Только  когда  они  перебрались  через
вершину  Мэркинчского  холма  и  перед  ним  внизу  открылась   спокойная,
сверкающая гладь Лоха, он сказал тихо:
   - Смотрите, какая красота и покой!
   Картина   действительно   была   чудесная.   Озеро,   отражая   густую,
ослепительную лазурь безоблачного неба, лежало холодное, неподвижное,  как
полоса девственного льда, и от краев  его  уходили  вверх  крутые,  одетые
густым лесом склоны холмов, тянувшихся до зубчатой цепи гор  вдали.  Тихую
гладь озера  разрывал  лишь  в  одном  месте  ряд  островков,  драгоценным
изумрудным ожерельем лежавших на груди Лоха, зеленых и лесистых, как и его
берега, и отражавшихся в воде, как в зеркале, так отчетливо, что  глаз  не
мог бы отличить островка от его отражения.
   На ближайшем к ним берегу раскинулась деревушка, и домики  ее  группами
белели на фоне яркой зелени и синевы воды и неба,  Ренвик  указал  на  нее
кнутом.
   - А вот и Мэркинч, - значит будет чай, Мэри! Надеюсь,  красоты  природы
не лишили вас аппетита.
   Ее прекрасное лицо, тихое,  как  гладь  этого  озера,  просветлело  при
словах доктора, и она улыбнулась с слабым отблеском  прежней  радости.  Он
назвал ее "Мэри!"
   Дорогой, вьющейся по склону холма, они спустились в Мэркинч, и  Ренвик,
с пренебрежением миновав маленький непривлекательный трактир при въезде  в
деревню, подъехал к крайнему коттеджу в  конце  улицы,  окаймлявшей  берег
Лоха. С многозначительным взглядом в сторону Мэри он выскочил из экипажа и
постучал в дверь. Коттедж своим видом не нарушал общей гармонии. Его белые
стены были обрызганы ярким золотом настурций, зеленое крылечко увито,  как
беседка, красными розами,  его  садик  благоухал  резедой,  -  таким  Мэри
когда-то рисовала себе коттедж в Гаршейке.
   И дверь открыла  маленькая,  сгорбленная  женщина,  которая  всплеснула
руками и радостно воскликнула:
   - Доктор! Доктор! Вы ли это?! Глазам не верю!
   - Ну, конечно, я, Джэнет, - сказал Ренвик ей в тон. - Я  -  и  со  мной
дама. И оба мы умираем с голоду после долгой прогулки. Если вы не угостите
нас чаем с лепешками собственного изготовления и вареньем, и маслом, и бог
знает чем еще, мы немедленно исчезнем и никогда больше не приедем к вам.
   - Ничего подобного вы не сделаете, - энергично возразила Джэнет.  -  Не
пройдет и пяти минут, как  вам  подадут  такой  чай,  какого  вы  во  всем
Мэркинче не найдете.
   - А можно нам пить его в саду, Джэнет?
   - Ну, разумеется, можно,  доктор!  Где  хотите,  хоть  на  крыше  моего
коттеджа.
   - Спасибо, лучше уж в саду, - сказал со смехом  Ренвик.  -  Пожалуйста,
Джэнет, велите вашему парнишке присмотреть за Тимом. И крикните нам, когда
все будет готово. Мы погуляем на берегу.
   - Ладно, ладно, доктор. Все будет сделано, - с  готовностью  отозвалась
Джэнет. Когда она ушла, доктор подошел к Мэри.
   - Походим? - спросил он. И, когда она молча кивнула, он помог ей  выйти
из экипажа, говоря:
   - Джэнет заставит нас ждать не больше пяти минут, но вам не мешает пока
размять ноги. Они, наверное, у вас затекли от долгого сидения.
   "Как эта женщина обрадовалась ему, - думала Мэри.  -  И  все,  кто  его
знает, всегда рады услужить ему!" Думая об этом, пока они шли  по  гальке,
покрывавшей берег, она промолвила:
   - Вы с Джэнет, видно, старые знакомые. У нее глаза чуть не  вылезли  на
лоб от радости, когда она вас увидела.
   - Я когда-то немного помог ее сыну в Ливенфорде, - ответил он небрежно.
- Она славная старушка, но болтлива, как сорока. - Он скосил глаза на Мэри
и прибавил: - Впрочем, она печет замечательные лепешки, а это главное.  Вы
должны обязательно съесть ровно семь штук.
   - Почему непременно семь?
   - Это счастливое число. И как раз  подходящая  порция  для  здоровой  и
проголодавшейся молодой девицы. - Он критически посмотрел на нее. -  Жаль,
что я не могу последить за  вашим  питанием,  мисс  Мэри.  В  этой  легкой
впалости щек есть своя грустная красота, но она в то  же  время  означает,
что вы отказываете себе в масле и молоке. Готов биться об заклад,  что  вы
отдаете Несси все то, что я посылаю вам.
   Мэри вспыхнула.
   - Нет, право же, нет... Вы так добры к нам...
   Он с состраданием покачал головой.
   - Когда вы, наконец, вспомните и о себе, Мэри? Мне больно  думать,  что
будет с вами, когда я уеду. Вам нужен кто-нибудь, кто строго следил бы  за
вами и заставлял бы вас беречь себя. Вы будете мне писать и сообщать,  как
ведете себя здесь без меня?
   - Да, - медленно ответила Мэри, и казалось, что на нее  слегка  повеяло
холодом от воды, у которой они стояли. -  Я  буду  вам  писать,  когда  вы
уедете.
   - Вот и прекрасно, - весело сказал  Ренвик.  -  Я  это  считаю  твердым
обещанием с вашей стороны.
   Они стояли рядом, любуясь мирным спокойствием  открывшейся  перед  ними
картины,  которая  казалась  Мэри   такой   далекой   от   ее   горестного
существования в родном доме, так высоко стоящей над ее жизнью. Побежденная
и точно освобожденная этой красотой, она не в силах была больше  подавлять
в себе любовь к человеку, стоявшему рядом с ней. Ее влекло к нему  чувство
более глубокое и волнующее, чем то, что она  уже  испытала  когда-то.  Она
жаждала доказать ему  свою  преданность,  свое  поклонение.  Но  это  было
невозможно. Надо было стоять спокойно рядом с ним,  несмотря  на  то,  что
сердце ее билось так, словно хотело выскочить из  груди.  Слабое  журчанье
Лоха, едва-едва плескавшегося о берег, одно  только  нарушало  тишину.  Он
шептал ей в уши,  кто  она  такая,  она,  Мэри  Броуди,  мать  внебрачного
ребенка, и бесконечно повторял слово, которым  заклеймил  ее  отец,  когда
выгонял из дому в ту грозовую ночь.
   - Я слышу надтреснутый колокольчик Джэнет, - сказал, наконец, Ренвик. -
Вы готовы приступить к лепешкам?
   Она кивнула головой, не отвечая, так как что-то  сжимало  ей  горло,  и
когда доктор легонько взял ее за локоть, чтобы помочь пройти по усыпанному
галькой берегу, это прикосновение было нестерпимее всех  страданий,  какие
она когда-либо испытывала.
   - Все готово!  Все  готово!  -  кричала  Джэнет,  суетясь  вокруг,  как
бешеная. - Стол и стулья и все уже в саду, как  вы  приказали.  И  лепешки
свежие, сегодня утром пекла!
   - Чудесно! - одобрил Ренвик, придвигая  стул  Мэри  и  садясь  на  свое
место. Хотя тон его давал понять Джэнет, что она здесь  больше  не  нужна,
старая женщина не уходила и, с восхищением осмотрев Мэри,  облизала  губы,
готовясь заговорить. Но в эту минуту заметила выражение лица Ренвика и,  с
трудом удержав готовый сорваться с языка поток слов, пошла к дому.
   Когда она ушла, покачивая головой и бормоча что-то себе под нос, Мэри и
Ренвик  почувствовали  легкое  стеснение.  Чай  был  превосходен,  в  саду
прохладно, пряно благоухала резеда, а им обоим было как-то не по себе.
   - Джэнет старая болтунья, - сказал Ренвик с искусственной небрежностью.
- Если бы я позволил, она бы нас совсем оглушила. После этого замечания он
погрузился в неловкое молчание, а Мэри вдруг вспомнился тот единственный в
ее жизни случай, когда она вот так же сидела за столом наедине с мужчиной:
это было в крикливо-нарядном кафе Берторелли, она ела мороженое,  а  Денис
жал ей ногу под столом и чаровал ее живостью и блеском речей.
   Как  не  похож  на  ту  обстановку  этот  тенистый   деревенский   сад,
наполненный ароматом сотни цветов! Как не  похож  на  Дениса  ее  нынешний
спутник, который не болтает о заманчивых поездках за границу и даже,  увы,
не ласкает под столом ее ногу. Как раз в эту минуту он  укоризненно  качал
головой.
   - В конце концов вы съели только две, - проворчал он, трагически  глядя
на нее. И добавил с расстановкой: - А я сказал: семь.
   - Они такие громадные, - оправдывалась Мэри.
   - А вы такая маленькая! Но вы бы стали больше, если бы слушались меня.
   - Я всегда вас слушалась в больнице, помните?
   - Да. - Он сделал паузу. - Тогда слушались.
   Он опять стал молчалив, вспоминая, какой  он  впервые  увидел  ее  -  с
закрытыми глазами, безжизненную, бледную - сломленную, вырванную с  корнем
лилию. Но, наконец, он  взглянул  на  часы,  затем  хмуро  на  Мэри.  -  К
сожалению, время бежит. Едем обратно?
   - Да, - сказала Мэри жалобно. - Если вы думаете, что пора...
   Они встали и молча покинули сладостное уединение этого сада, как  будто
созданного, чтобы укрывать пылких любовников. Усадив Мэри в экипаж, доктор
вернулся на крыльцо, чтобы расплатиться с Джэнет.
   - Не надо мне ваших денег, доктор, - говорила  Джэнет  своим  протяжным
голосом, напоминавшим  звуки  волынки.  -  Мне  одно  только  удовольствие
угостить вас и эту милую барышню.
   - Возьмите, Джэнет, иначе я рассержусь!
   Она почуяла перемену в его настроении и, взяв деньги, шепнула смиренно:
   - Уж не оплошала ли я в чем? Простите старуху, если  так.  Или,  может,
лепешками не угодила?
   - Все было отлично, Джэнет, великолепно, - успокоил  он  ее,  садясь  в
экипаж. - До свиданья!
   Все еще недоумевая, она помахала им рукой  на  прощанье  и,  когда  они
скрылись за поворотом, опять покачала головой и, бормоча что-то,  вошла  в
дом.
   На  обратном  пути  Ренвик  и  Мэри  разговаривали  мало.  За  дав   ей
какой-нибудь вопрос: удобно ли ей, не прикрыть ли ей ноги, довольна ли она
прогулкой, не пустить  ли  Тима  быстрее,  -  Ренвик  опять  погружался  в
молчание, которое становилось все более гнетущим по  мере  того,  как  они
подъезжали ближе к Ливенфорду.
   Домашний очаг  уже  снова  протягивал  навстречу  Мэри  свои  щупальца,
готовые сомкнуться вокруг нее. Там отец,  с  опухшими  от  сна  глазами  и
пересохшей глоткой, встанет угрюмый и немедленно потребует ужин. Там Несси
нуждается в сочувствии и утешении.  Там  обступят  ее  сразу  бесчисленные
заботы и обязанности. Эта короткая  и  нежданная  передышка  от  печальной
жизни близилась к концу, и хоть она  была  сплошным  наслаждением,  сердце
Мэри мучительно болело  от  мысли,  что  это,  вероятно,  почти  наверное,
последняя ее встреча с Ренвиком.
   Они были уже почти у самых ворот,  и,  остановив  лошадь  на  некотором
расстоянии от дома, Ренвик сказал каким-то странным голосом:
   - Ну вот, мы и приехали. Как скоро это кончилось. Правда?
   - Да, очень скоро, - как эхо, откликнулась Мэри, вставая  и  выходя  из
кабриолета.
   - Мы бы могли подольше оставаться в Мэркинче,  -  сказал  он  натянуто.
Потом, помолчав: - Может быть, я вас не увижу  больше.  На  всякий  случай
простимся.
   Они обменялись долгим взглядом. В глазах Мэри светилась мольба.  Ренвик
снял перчатку и протянул ей руку, сказав ненатуральным голосом:
   - Прощайте!
   Она механически  подала  ему  свою,  и,  ощутив  пожатие  его  сильных,
прохладных пальцев, которые  ей  так  нравились,  которые  когда-то  умели
успокаивать боль в ее истерзанном теле и никогда больше его  не  коснутся,
пальцев, которые она обожала, - она вдруг потеряла  власть  над  собой  и,
зарыдав, прижалась горячими губами к его руке, страстно  целуя  ее,  потом
бросилась бежать от него и вошла в дом.
   Одно мгновение Ренвик смотрел на свою  руку,  словно  не  веря  глазам,
потом  поднял  голову  и,  глядя  вслед  исчезавшей  фигуре  Мэри,  сделал
движение, как бы собираясь выскочить из экипажа и бежать  за  ней.  Но  не
сделал этого и снова долго, с странным выражением смотрел  на  свою  руку,
уныло покачал головой и, надев перчатку, медленно поехал прочь.



9

   - Принеси еще каши для сестры! - крикнул  Броуди  громко,  обращаясь  к
Мэри. - Что ты ей дала порцию, которая и в глазу не поместится?!  Как  она
будет работать на пустой желудок, да еще в такой день, как сегодня!
   - Не надо, папа, - робко запротестовала Несси. - Это я просила Мэри  не
давать мне много. Она мне приготовила яйцо. Меня сегодня тошнит от  одного
вида каши.
   - Молчи, дочка. Ты не понимаешь,  что  для  тебя  полезно,  -  возразил
Броуди. - Счастье, что у тебя такой  отец,  который  о  тебе  заботится  и
следит, чтобы ты ела то, что здорово. Налегай на кашу! От нее  твои  кости
обрастут мясом, и ты наберешься сил для того, что тебе  предстоит.  Говоря
это, он, очень довольный собой, откинулся на спинку стула,  наблюдая,  как
его младшая дочь пыталась дрожащей рукой через силу запихать еще несколько
ложек каши между судорожно сжимавшихся губ.  Он  не  понимал,  что  ей  от
волнения претит еда и что гораздо лучше сегодня остав