о ответить. -  И  она
прибавила тихо: - Я конченый человек.
   - Все это очень хорошо, - крикнула Агнес в приливе раздражения, - но  я
не намерена таким образом терять Мэта.  Он  -  мой,  и  я  его  никому  не
уступлю.
   - Полно, Агги, - уговаривала ее мама разбитым голосом,  -  ведь  ничего
еще не известно.  Мы  не  знаем,  что  там  происходит.  Мы  можем  только
молиться. Да, только это нам и остается. Мне бы  хотелось  вместе  с  вами
помолиться здесь, в этой самой комнате.  Быть  может,  всевышний,  который
смотрит сейчас сверху на Мэта в Индии, взглянет и на нас, двух  несчастных
женщин, и пошлет нам утешение.
   Агнес, в которой затронули ее слабую струнку, смягчилась, чопорность ее
исчезла, в глазах померк сердитый блеск, и она сказала:
   - Пожалуй, вы правы, мама. Это даст нам утешение.
   Затем, скорее из вежливости, чем из других соображений, она спросила:
   - Хотите вы читать молитву или мне читать?
   - Ты лучше меня умеешь, - сказала скромно миссис Броуди. - Помолись  от
нас обеих.
   - Хорошо, мама.
   Они  опустились  на  колени  в   маленькой   тесной   комнатке,   среди
беспорядочно  загромождавших  пол   бутылок,   ящиков,   жестянок,   среди
разбросанной тут же упаковочной соломы и опилок. Алтарем им  служил  ящик,
образ заменяла реклама, висевшая в рамке на стене. Но это их не смущало.
   Агнес, стоя на  коленях,  выпрямившись  и  напрягая  все  свое  толстое
короткое тело, по-мужски крепкое, начала молиться вслух  громким,  твердым
голосом. Среди благочестивых членов тех  религиозных  обществ,  в  которых
состояла Агнес, она славилась красноречивым жаром своих  импровизированных
молитв, и теперь слова лились с  ее  губ  плавным  потоком,  как  излияния
какого-нибудь молодого и горячо верующего священника, молящегося о  грехах
рода человеческого. Но мисс Мойр не молила,  а  как  будто  требовала,  ее
темные глаза сверкали, полная  грудь  волновалась  -  так  настойчиво  она
взывала к богу. Весь пыл своей души вложила она в эту  страстную  молитву.
Слова были стереотипные, надлежаще  смиренные,  но  в  сущности  это  была
трепетная мольба к всемогущему, чтобы он ее не надувал,  не  отнял  у  нее
мужчину, которого она пленила и покорила теми скудными прелестями,  какими
была наделена. Ни один мужчина, кроме Мэта, никогда и не смотрел  на  нее.
Она знала, как слабы ее чары, знала, что если Мэт от нее  ускользнет,  она
может никогда не найти мужа. Только радужные надежды на будущее сдерживали
в известных границах бурлившие в ней подавленные желания, и она  безмолвно
молила бога, чтобы он не лишил ее возможности удовлетворить эти желания  в
освященном церковью браке.
   Мама,  в  противоположность   Агнес,   опустилась   на   пол   какой-то
бесформенной  массой,  похожая  на  кучу  поношенного  тряпья.  Голова  ее
безвольно поникла в смиренной мольбе, трогательно-голубые, как  незабудки,
глаза были залиты  слезами,  нос  раздулся.  Громкие  стремительные  слова
молитвы, ударяя ей в уши, вызвали в ее воображении образ сына,  и  сначала
она прибегала к носовому  платку  украдкой,  потом  уже  чаще  и,  наконец
заплакала не скрываясь. Казалось, даже  сердце  ее  все  время  непрерывно
выстукивает: "О боже, если я виновата перед Мэри, не  карай  меня  слишком
строго. Не отнимай у меня Мэта. Оставь мне сына, чтобы  было  кому  любить
меня".
   По окончании молитвы наступило долгое молчание, потом Агнес  встала  и,
протянув руку миссис Броуди, помогла встать и ей. Стоя одна против  другой
в тесной и дружеской близости,  обе  женщины  смотрели  друг  на  друга  с
взаимным пониманием и сочувствием. Мама тихонько кивнула  головой,  словно
говоря: "Это поможет, Агнес. Это было чудесно!" Казалось, молитва вдохнула
в них новые силы. То, что они излили все свои надежды, опасения  и  чаяния
неведомому  существу  на  небесах,  всемогущему  и  всеведущему,  утешило,
укрепило и ободрило их. Теперь они были уверены, что  с  Мэтом  все  будет
благополучно,  и  когда  миссис  Броуди,   наконец,   собралась   уходить,
отдохнувшая и повеселевшая, они с Агнес обменялись взглядом, говорившим  о
тайном и радостном сообщничестве, и нежно поцеловались на прощанье.



3

   В середине марта в пустовавшем помещении рядом с лавкой Броуди закипела
работа. Раньше эта пустая лавка рядом с его собственной  была  для  Броуди
бельмом на глазу, и он поглядывал на нее с презрительным  неудовольствием.
Но сразу после сообщения Дрона о том, что она  продана  Манджо,  он  начал
смотреть на нее уже по-иному, с какой-то своеобразной и еще более сильной,
чем раньше, неприязнью.
   Всякий раз, как он входил в свою лавку или выходил из  нее,  он  бросал
исподтишка ненавидящий взгляд на пустое и запущенное  соседнее  помещение,
так торопливо, как будто он боялся, что кто-нибудь этот взгляд перехватит,
и так злобно, как будто  вымещал  на  этом  неодушевленном  предмете  свое
мрачное настроение. Два пустых окна уже не были  для  него  только  пустым
местом, а чем-то, что он ненавидел, и каждое утро, когда он проходил мимо,
и боясь и надеясь, что в них появятся признаки вселения нового соседа,  но
взгляд  его  встречал  все  ту  же  пустоту  и  ветхость,   он   испытывал
непреодолимое желание изо всей силы  швырнуть  тяжелым  камнем  и  разбить
вдребезги эти стекла, за которыми зияла пустота. Так день за  днем  прошла
целая неделя, и ничего не произошло. Это злило Броуди, он напряженно  ждал
боя и уже начинал думать, что все это - просто гнусное  измышление  Дрона,
что Дрон состряпал эту историю, чтобы его задеть. В течение целого дня  он
был убежден, что лавка вовсе не продана, и весь тот день громко насмехался
над всеми, выступал с победоносным видом. А на следующее утро его  иллюзии
рассеялись: в "Ливенфордском листке" появилось короткое извещение  о  том,
что фирма Манджо открывает в начале апреля новое отделение  на  Хай-стрит,
N_62, и в следующем номере будут даны самые подробные сведения.
   Борьба, происходившая только в больном воображении Броуди, борьба между
ним и пустой лавкой, возобновилась с еще большим ожесточением, чем прежде.
   Вскоре после появления в "Листке"  этого  претенциозного  объявления  в
лавку Броуди явился  щегольски  одетый,  весьма  учтивый  посетитель  и  с
любезной, несколько заискивающей улыбкой  представился,  предъявив  Броуди
свою визитную карточку:
   - Мистер Броуди, как видите, я районный уполномоченный фирмы  "Шляпы  и
галантерея  Манджо".  Я  хочу,  чтобы  мы  были  друзьями,  -  сказал   он
приветливо, протягивая руку.
   Броуди был ошарашен, но ничем этого не показал. Он сделал вид,  что  не
замечает протянутой руки гостя, и сохранил свой обычный тон.
   - Вы только за этим и пришли? - спросил он отрывисто.
   - Я понимаю ваши чувства, они вполне естественны, - снова начал  гость,
- вы нас уже считаете своими врагами. Но, право,  это  не  совсем  так.  В
известном смысле мы с вами, конечно,  конкуренты,  но  опыт  показал,  что
часто двум предприятиям одного и того же характера - вот как ваше и наше -
выгодно бывает объединиться. - Вот как! - бросил иронически Броуди,  когда
его собеседник сделал внушительную паузу.  Тот,  не  зная,  какой  человек
перед  ним,  и  не  замечая  симптомов  нарастающего  в   нем   гнева,   с
воодушевлением продолжал:
   - Да, именно так, мистер Броуди. Мы находим, что такая комбинация  даст
возможность привлечь больше покупателей, а это, конечно, выгодно для обоих
магазинов.  Мы  увеличим  торговлю  и  будем  делить  барыши!   Вот   наша
арифметика, - заключил он, как ему казалось, очень эффектно.
   Броуди смотрел на него ледяным взглядом.
   - Все, что вы тут наговорили, гнусное вранье, - сказал он грубо.  -  Не
думайте, что вам удастся мне заговорить зубы, и не ставьте мое предприятие
наравне с вашим ярмарочным балаганом, торгующим  побрякушками.  Вы  пришли
сюда, как браконьеры, чтобы поохотиться в чужих владениях, и я поступлю  с
вами, как поступают с браконьерами.
   Посетитель усмехнулся:
   - Вы шутите, конечно. Я - представитель  фирмы,  пользующейся  солидной
репутацией, у нас повсюду имеются филиалы, мы не браконьеры. Открыть здесь
новое отделение поручено мне, и я  хочу  с  вами  объединиться.  А  вы,  -
добавил он льстиво, - вы вовсе не похожи на человека, неспособного  понять
выгодность такого сотоварищества.
   - Не говорите мне о вашем проклятом сотовариществе, - закричал  Броуди.
- Это вы, видно, называете так кражу клиентуры у других предприятий?
   -  Надеюсь,  вы  не  собираетесь  нас  убеждать,  что  имеете  какое-то
монопольное право на торговлю шляпами  в  Ливенфорде?  -  возразил  уже  с
некоторым негодованием представитель Манджо.
   - Наплевать на право! В моих  руках  сила,  и  я  вас  уничтожу!  -  он
выразительным жестом согнул свои мощные бицепсы. - Я разорю вас  в  пух  и
прах.
   - Право, мистер Броуди, это детские  рассуждения.  Объединяться  всегда
выгоднее, чем конкурировать. Впрочем, если вы предпочитаете  войну,  -  он
сделал жест извинения, - так у нас, знаете ли, большие  преимущества.  Нам
уже и раньше, при аналогичных обстоятельствах, приходилось снижать цены, и
мы свободно можем сделать это и сейчас.
   Броуди бросил пренебрежительный взгляд на визитную карточку, которую до
тех пор мял в руке.
   - Послушайте, мистер... э... мистер...  ну,  все  равно,  как  вас  там
зовут... вы говорите, как говорят в грошовых романах. Я не намерен  ни  на
один фартинг снизить цены, - протянул он с презрительным сожалением.  -  У
меня здесь большие связи, вот и все, и такой человек,  как  я,  сумеет  их
сохранить.
   - Что ж, я вижу, вы во что бы то ни стало добиваетесь  открытой  вражды
между нами, - отрывисто заметил посетитель.
   - Клянусь богом, - загремел Броуди, - вот первое верное слово, какое  я
от вас услышал за все время, и надеюсь, что оно будет и последним.
   После этих достаточно недвусмысленных заключительных слов представитель
Манджо повернулся и спокойно  вышел  из  лавки,  а  на  следующий  день  -
пятнадцатого  марта  -  в  помещении  рядом  появилась  небольшая  бригада
рабочих.
   Они начали работать, выводя Броуди из себя шумом, который  производили,
каждым стуком молотков, который с раздражающей монотонностью  отдавался  у
него в мозгу. Даже во время перерывов, когда было тихо, их присутствие  не
давало Броуди покоя, он ожидал,  что  вот-вот  возобновится  это  стаккато
молотков, и когда оно начиналось, кровь в его висках стучала тем же  самым
опасным ритмом. Когда сквозь смежную стену доносился режущий визг пил,  он
вздрагивал, как будто эти пилы пилили ему кости, а холодный стальной  звук
зубил о камень заставлял его хмуриться, как будто это они высекали  в  его
лбу, между глазами, глубокую вертикальную морщину ненависти.
   Помещение приводилось в порядок. Рабочие трудились усердно и,  стремясь
возможно скорее закончить свое дело, работали сверхурочно: двойная  плата,
видно, ничего не составляла для фирмы Манджо! К концу  недели  были  сняты
ветхие оконные рамы, дверь, полки  и  прилавок,  все  обветшавшие  остатки
прошлого, и теперь оголенный фасад лавки зиял  перед  Броуди  ухмыляющейся
маской, в которой окна без рам напоминали слепые глазные впадины, а пустой
прямоугольник дверей - разинутый  беззубый  рот.  Потом  пришли  маляры  и
штукатуры и соединили  свои  усилия  с  усилиями  столяров  и  каменщиков.
Благодаря их трудам и искусству, общий вид лавки заметно менялся с  каждым
днем. Броуди бесила каждая фаза этого процесса, и его растущая антипатия к
преобразившемуся зданию распространялась и на рабочих, которые,  не  жалея
труда, так прекрасно его перестроили, сделали его самым красивым  и  самым
современным магазином в городе. Когда один из этих людей как-то раз  зашел
к Броуди и, дотронувшись до шапки, вежливо попросил разрешения взять ведро
воды, чтобы вскипятить чай себе и товарищам, так как у них временно закрыт
водопровод, Броуди выгнал вон удивленного рабочего. "Воды! - прорычал  он.
- Вода вам понадобилась? И вы имеете нахальство приходить сюда за тем, что
вам нужно! Ничего вы не получите. Если бы даже вся ваша банда  жарилась  в
аду, я бы ни одной каплей не смочил ничьего языка. Убирайтесь вон!"
   Но его  недоброжелательство  не  мешало  ходу  работы,  оно  даже,  как
казалось самому Броуди, ускоряло ее, и он со злобой наблюдал, как вставили
толстые зеркальные стекла, отливавшие зеленоватым блеском,  как  за  ночь,
словно грибы,  вырастали  ящики  для  образцов  со  стеклянными  крышками.
Появилась и  нарядная  вывеска  -  она  так  и  сверкала!  И,  наконец,  в
довершение всего  перед  его  глазами,  в  ярком  свете  дня,  над  входом
водрузили модель громадного, щедро  позолоченного  цилиндра,  который  при
малейшем ветерке весело покачивался.
   Все это время Броуди перед людьми ничем не обнаруживал своих чувств. Он
щеголял спокойным равнодушием, гордость не позволяла ему говорить  о  том,
что  его  мучило.  Перед  знакомыми,  шутившими   насчет   вторжения   его
конкурента, он делал мину глубочайшего  пренебрежения  к  новой  фирме,  и
напоенные желчью остроты Грирсона в Философском клубе  отражал  притворной
беспечностью и высокомерным безразличием.
   Общее мнение было таково, что Броуди, несомненно,  одержит  победу  над
пришельцами.
   - Я считаю, что они продержатся месяцев  шесть,  не  больше,  -  сказал
группе избранных мэр Гордон как-то вечером в клубе, в отсутствие Броуди. -
А потом Броуди их выживет  отсюда.  Если  его  заденешь  -  это  настоящий
дьявол! Право, он вполне способен подложить заряд пороха под  их  красивую
лавку.
   - Это был бы рискованный номер при его склонности легко  взрываться,  -
вставил Грирсон.
   - Он их уничтожит, - повторил мэр. - Я просто поражаюсь Джемсу  Броуди.
Не знаю ни одного человека, который способен был  бы,  как  он,  перенести
такую ужасную неприятность и срам из-за  дочери,  глазом  не  моргнув,  не
вешая голову ни на миг. Когда он чего-нибудь захочет,  он  превращается  в
настоящего сатану.
   - А я вовсе не так в этом уверен, как вы, Гордон, нет, нет, -  возразил
кто-то. - Я не уверен, что он своей необузданностью сам  не  испортит  все
дело. Ведь он упрямством перещеголяет любого мула. Потом  знаете,  Гордон,
он до того зазнается, что людям,  даже  тем,  кому  он  сначала  нравился,
начинают уже немного надоедать его спесь и барские замашки. Это совсем как
семга: съешь немножко - приятно, а если тебя будут ею кормить  все  время,
так тебя от нее начнет мутить.
   Видя себя предметом общего внимания и улавливая довольно  благосклонный
оттенок этого внимания, Броуди решил, что общество поощрительно  относится
к нему, как к защитнику старого почтенного уклада в  городе  от  нашествия
сторонников  модной  мишуры,  и  еще  больше  стал  заботиться   о   своей
наружности, заказал себе два новых костюма из самого  лучшего  и  дорогого
сукна, купил у ювелира на Площади красивую  опаловую  булавку  в  галстук,
которую и носил теперь вместо прежней простой золотой подковы. Эта булавка
немедленно обратила на себя внимание его приятелей, она переходила из  рук
в руки, и все восторгались ею.
   -  Я  хоть  и  не  знаток,  а  вижу,  что  камень  хороший,  -  сказал,
посмеиваясь, Грирсон. - Надеюсь, его покупка вас не разорила.
   - Нечего мерять на свой аршин. Я сам знаю, что мне по Средствам, а  что
нет, - обрезал его Броуди.
   - Ну, ну, не сердитесь, я  и  не  думал  сравнивать  ваши  достатки  со
своими. Вы так сорите деньгами,  что  у  вас  их,  наверное,  целая  куча.
Ручаюсь, что и на черный день  немало  отложено,  -  пришепетывая,  сказал
Грирсон, проницательно и насмешливо заглядывая Броуди в глаза.
   - Говорят, опал приносит несчастье. У свояченицы  моей  было  кольцо  с
опалом, и оно принесло ей уйму всяких бед. В том самом месяце,  когда  она
купила его, она поскользнулась и сильно расшиблась, - сказал Пакстон.
   - Со мной этого не случится, - хрипло возразил Броуди.
   - И вы не боитесь носить его? - приставал  Пакстон.  Броуди  пристально
взглянул на него.
   - Пора бы вам знать, Пакстон, что я ничего на этом свете  не  боюсь,  -
сказал он медленно.
   Любопытно, что Джемсу Броуди, который тщательно заботился о собственном
туалете и наружности, ни на минуту не приходило в голову придать  и  своей
унылой лавке более щеголеватый вид, подновить ее хотя бы снаружи.  Он  как
будто гордился ее неизменным, мрачным и грязноватым видом, который  теперь
особенно бросался в глаза. Когда Перри, все время завистливо  любовавшийся
слепящим великолепием соседнего магазина, указал ему на  этот  контраст  и
робко заметил, что хорошо бы немножко подкрасить фасад  их  лавки,  Броуди
ответил внушительным тоном: "И пальцем не позволю  коснуться!  Пускай  кто
хочет  покупает  себе  шляпы  в  размалеванном  паноптикуме,  а   у   меня
предприятие для джентльменов, и я сохраню его  таким,  как  есть".  Такова
была позиция Броуди в ожидании первого натиска противника.
   Когда вся перестройка и реставрация были закончены, наступил,  наконец,
день открытия лавки конкурента. За последнюю неделю марта  были  проделаны
просто чудеса, и "Листок" отвел целый столбец торжественному  извещению  о
том, что 1  апреля  произойдет  открытие  нового  предприятия.  Весь  день
накануне открытия за  плотными  зелеными  занавесями  и  железной  шторой,
закрывавшей вход, чувствовалось что-то таинственное, сокровенное, и сквозь
эту  завесу  видно  было  только,  как  районный   уполномоченный   фирмы,
командированный сюда, в новое отделение,  чтобы  наладить  дело  в  первые
несколько месяцев, беспокойно летал с места на место, как тень, как символ
тайны. Очевидно, тактика  фирмы  Манджо  состояла  в  том,  чтобы  в  день
открытия сразу  ослепить  Ливенфорд  выставкой  товаров.  Они  собирались,
открыв витрины, потрясти весь город тем, что он увидит в них.
   Таковы, по крайней мере, были иронические предположения  Броуди,  когда
он 1 апреля, как всегда, в половине десятого, не раньше и не позже,  вышел
из дому и направился обычной дорогой в лавку. Шагая в  полном  спокойствии
по Хай-стрит, он выглядел самым беззаботным человеком в Ливенфорде, но это
спокойствие было, пожалуй, чуточку слишком  подчеркнутым.  Он  тешил  свое
тщеславие сатирическими размышлениями, которые еще  больше  укрепляли  его
веру в себя и заглушали глухое предчувствие, вот уже много дней мелькавшее
где-то в глубине сознания. Теперь, когда пришел к концу томительный период
ожидания и началась борьба, он снова был господином своей  судьбы,  и  его
осанка как бы говорила: "Только дайте дорваться до боя! Я ждал  этого  все
время. И если вы готовы, то,  клянусь  богом,  я  тоже  готов!"  Он  любил
борьбу.
   Кроме того, на этот раз  его  задор  еще  пришпоривала  бессознательная
надежда, что в пылу сражения душа его стряхнет  с  себя  тяжкое  и  тайное
уныние, рожденное недавним  ударом  по  его  фамильной  гордости.  Он  уже
предвкушал радость борьбы и мысленно твердил, что он им покажет, из какого
теста сделан Джемс Броуди, опять покажет всему городу, какой он человек, и
полной победой над этими  людишками  Манджо  восстановит  свой  престиж  в
городе, поднимет его даже выше прежнего.  Держась  прямо,  выпятив  грудь,
закинув за плечо свою трость, - этого он не делал уже много месяцев  -  он
беспечно шагал вперед.
   Дошел до нового магазина и тотчас убедился, что,  наконец,  он  открыт.
Человек более мелкого масштаба осмотрел  бы  магазин  уголком  глаза,  как
будто невзначай, мимоходом, но такое осторожное подсматривание было  не  в
характере Броуди. Он открыто,  даже  демонстративно,  остановился  посреди
тротуара и, все еще держа трость на плече, расставив ноги,  откинув  назад
голову, разглядывал с ироническим видом оба окна.
   Нарочитая усмешка играла на его  лице.  Он  даже  затрясся  от  грубого
хохота. Всем своим видом он  выражал  восторг  по  поводу  того,  что  эта
выставка оказалась еще  более  мишурной  и  неле