ю,  вот
и все.
   - Мистер Броуди, я хотел бы знать, что вы имеете против меня.  Я  готов
сделать все, что в моих силах, чтобы вам угодить, - сказал Фойль,  пытаясь
его умилостивить. - Скажите только, чего  вы  от  меня  хотите,  и  я  это
сделаю.
   Броуди ответил, издеваясь:
   - Я хочу, чтобы вы убрали из моей конторы свою вылощенную физиономию  и
никогда больше не  показывали  ее  в  Ливенфорде.  И  чем  скорее  вы  это
сделаете, тем больше вы мне угодите.
   Фойль возразил с примирительной улыбкой:
   - Так вам только моя физиономия не нравится, мистер Броуди? - Он  решил
во что бы то ни стало расположить к себе отца Мэри.
   Броуди уже рассвирепел; его злило, что  он  не  может  заставить  этого
мальчишку опустить перед ним глаза, что его не удается вывести из себя.  С
трудом сдерживаясь, он сказал презрительно:
   - Я не имею обыкновения рассуждать с такими, как вы, но так как  сейчас
у меня выдалась свободная минута, я, так и быть, скажу  вам,  что  мне  не
нравится. Мэри Броуди - леди, в ее жилах течет  кровь,  которой  могла  бы
гордиться и герцогиня, она - моя дочь. А  вы  -  из  ирландских  подонков,
ничтожество из ничтожеств. Ваш отец торгует  дешевыми  напитками,  а  ваши
предки, я в этом не сомневаюсь, питались картофельной шелухой и ели  прямо
из горшка.
   Денис по-прежнему, не смигнув, смотрел ему прямо в глаза,  несмотря  на
то, что от оскорблений у него все внутри кипело. Он делал отчаянные усилия
казаться спокойным.
   - В том, что я ирландец,  нет  никакого  преступления,  -  возразил  он
ровным голосом. - Я не пью, капли в рот не беру, Я  работаю  в  совершенно
иной области, чем отец, и уверен, что мое занятие скоро будет  давать  мне
хороший заработок.
   - Слыхал, слыхал уже о вашем занятии, милейший. Разъезжаете  по  селам,
потом бездельничаете целыми неделями, Знаю я вашего брата,  коммивояжеров.
Если вы рассчитываете разбогатеть мелочной продажей чая по всей Шотландии,
так вы просто глупы, а если думаете своей дурацкой службой замазать  глаза
и заставить людей забыть о вашей дрянной семейке, так вы сумасшедший!
   - Позвольте мне объяснить вам, мистер Броуди...
   Броуди злобно взглянул на него.
   - Объяснить мне! Это вы _мне_ говорите, вы, ничтожный  коммивояжер!  Да
вы знаете, с кем имеете дело? Смотрите! - заорал он, размахивая газетой  и
суя ее в лицо Денису. - Смотрите, если  умеете  читать.  Вот  среди  каких
людей я вращаюсь!.. -  Он  выпятил  грудь  и  прокричал  в  заключение:  -
Допустить брак  моей  дочери  с  вами  для  меня  так  же  немыслимо,  как
допустить, чтобы она валялась вместе со свиньями.
   Фойль с большим трудом сдерживал ярость.
   - Мистер Броуди, - взмолился он. - Прошу вас, выслушайте  меня.  Вы  не
можете не признать, что человек сам кует свою судьбу, независимо от  того,
кто его родители. Я не стыжусь своего происхождения, но, если тут все дело
в нем, так, конечно, осуждать меня за него не приходится.
   Броуди хмуро посмотрел на него.
   -  Как  вы   смеете   разводить   тут   передо   мной   ваш   проклятый
новоизобретенный социализм! - заревел он. - Все люди равны, не так ли?  До
чего еще мы дойдем! Болван! Убирайтесь с глаз моих! Живо!
   Денис не двинулся с места. Он теперь ясно видел, что никакими  доводами
этого человека не проймешь, что с таким же  успехом  он  мог  бы  пытаться
пробить  головой  каменную  стену.  Он  понимал,  что  такой  отец   может
превратить жизнь Мэри в цепь ужасных несчастий. Но ради нее  он  решил  до
конца держать себя в руках и сказал очень спокойно:
   - Мне жаль вас, мистер Броуди. Вы принадлежите к отживающему поколению.
Вы не идете в ногу с прогрессом. И вы не умеете  наживать  друзей:  должно
быть, у вас одни враги. Нет, не я сумасшедший!..
   Броуди встал, разъяренный, как бешеный бык.
   - Уйдешь ты отсюда наконец, поросенок? - прохрипел он.  -  Или  хочешь,
чтобы я тебя пришиб на месте?
   Он медленно двинулся к Денису. Тот мог бы в одну секунду  выскочить  из
конторы, но  вызванное  оскорблениями  скрытое  озлобление  против  Броуди
мешало ему уйти, хотя он сознавал, что уйти нужно  ради  Мэри.  Уверенный,
что сумеет постоять за себя, он не боялся  силы  этого  надвигавшегося  на
него великана. Кроме того, он понимал,  что,  если  уйдет  сейчас,  Броуди
будет хвастать, что выгнал его вон,  как  побитую  собаку.  И  он  крикнул
голосом; полным возмущения:
   - Не прикасайтесь ко мне! Я стерпел все ваши грубости, но  не  заходите
слишком далеко!
   При этих словах Броуди чуть не задохся от ярости.
   - Вот как, не прикасаться? - закричал он, и  дыхание  шумными  порывами
вылетало у него из груди. - Я поймал тебя, как крысу в западню, и раздавлю
тебя, как крысу!
   Медленно, словно крадучись, подходил он к Денису,  старательно  лавируя
всем своим громадным телом. Затем, когда он  был  на  расстоянии  ярда  от
Дениса, так близко, что тому невозможно уже было  увернуться,  он  оскалил
зубы, вдруг поднял свой громадный кулак и с сокрушительной силой, со всего
размаха направил удар в  голову  Фойля.  Резкий,  громкий  хруст  и  треск
расколол воздух. В голову кулак не угодил: быстрее молнии Денис метнулся в
сторону, и кулак Броуди с силой  кузнечного  молота  ударился  о  каменную
стену. Правая рука сразу повисла: она  была  сломана  в  запястье.  Денис,
глядя на Броуди и берясь за ручку двери, сказал тихо:
   - Извините, мистер Броуди. Вы видите в конце концов, что  все  же  есть
вещи, в которых вы ничего не понимаете. Я вас предупреждал, чтобы вы  меня
не трогали.
   Он вышел - и как  раз  вовремя.  Тяжелый  вертящийся  табурет  красного
дерева, брошенный левой рукой Броуди, как выстрел из катапульты, ударил  в
легкую дверь, и вдребезги разлетелись и стекло и рама.
   Броуди стоял с повисшей, как плеть,  рукой  и,  раздувая  ноздри,  тупо
смотрел на обломки. Он не ощущал боли в сломанной руке, только не  мог  ею
двигать. Но грудь его, казалось, готова была  разорваться  от  бессильного
бешенства. То, что  этот  щенок,  первый  из  всех  людей,  не  только  не
испугался его, но еще оставил его в дураках,  вызывало  корчи  уязвленного
самолюбия. На физическую боль он не обращал внимания, но гордость его была
смертельно задета.
   Пальцы его левой руки конвульсивно сжимались. Ведь в одну минуту он мог
бы загнать этого наглеца в угол  и  избить  его  до  смерти.  И  оказаться
побежденным, не успев нанести  ему  ни  единого  удара!  Только  последний
остаток самообладания и  проблеск  рассудка  помешали  ему  очертя  голову
броситься на улицу вслед за Фойлем, чтобы настигнуть и  сокрушить  его.  В
первый раз за всю его жизнь нашелся человек, дерзнувший дать ему отпор,  и
он  скрипел  зубами  при  мысли,  что  какой-то  выскочка  самого  низкого
происхождения посмел говорить ему дерзости в  лицо  и  ушел  безнаказанно,
посрамив его, Броуди!
   - Клянусь богом, - выкрикивал он, обращаясь к пустой комнате,  -  он  у
меня за это поплатится!
   Он  осмотрел  свою  беспомощную  теперь  руку,  которая  уже  посинела,
распухла и имела отечный  вид.  Надо  было  что-нибудь  сделать,  а  также
придумать какое-нибудь объяснение, какую-нибудь галиматью вроде того,  что
он поскользнулся на лестнице.  Угрюмый,  вышел  он  из  лавки,  с  треском
захлопнул и запер входную дверь и отправился домой.
   Денису между тем пришло в голову, что своим опрометчивым  поступком  он
сильно повредил и Мэри и себе. До разговора с ее отцом он  воображал,  что
умилостивит его и получит позволение навещать Мэри. Тогда им  будет  легче
подготовиться для побега. Он  доверчиво  рассчитывал  на  то,  что  Броуди
постепенно сменит гнев на милость, может быть, даже начнет питать  к  нему
некоторое расположение. Такой успех, несомненно, облегчил бы им дальнейшие
шаги и смягчил бы удар при неизбежном раскрытии тайны.
   Денис рассуждал так,  не  зная  Броуди.  Он  часто  вспоминал  то,  что
говорила о нем Мэри, но  полагал,  что  ее  слова,  может  быть,  окрашены
детским страхом перед отцом, или она, благодаря  своей  впечатлительности,
преувеличивает отрицательные качества его характера. Теперь же  он  вполне
понимал, почему Мэри так боится отца, находил, что характеристика,  данная
ею, наоборот, еще слишком снисходительна. Всего несколько минут тому назад
он видел Броуди в состоянии такой необузданной злости, что начинал бояться
за судьбу  Мэри.  Он  не  переставал  клясть  себя  за  свое  неосторожное
вмешательство.
   Он был в полной растерянности, не зная, что ему теперь делать;  проходя
мимо писчебумажного магазина на Хай-стрит, подумал, что надо написать Мэри
и назначить ей свидание на следующий день. Он вошел в лавку и купил листок
почтовой бумаги и конверт. Несмотря на мучившую его тревогу,  он  сохранил
свое умение пленять людей и до тех пор любезничал с старой дамой, стоявшей
за прилавком, пока она не продала ему и марку и дала перо  и  чернильницу.
Она сделала это охотно, матерински улыбаясь ему, и, пока он писал короткую
записку Мэри, она уголком глаза внимательно  наблюдала  за  ним.  Окончив,
Денис любезно поблагодарил ее и, выйдя на улицу, хотел уже  было  опустить
письмо в почтовый ящик, но его вдруг остановила  одна  мысль,  и  он,  как
ужаленный, отдернул руку с письмом. Медленно  отвернувшись  от  ящика,  он
постоял минутку на тротуаре и, видимо, обдумав что-то, разорвал письмо  на
мелкие клочки и бросил в сточную канаву. Он вдруг сообразил, что если  это
письмо случайно будет перехвачено отцом Мэри, то Броуди сразу  же  поймет,
что обманут, что они с Мэри все время  тайно  встречались.  Денис  говорил
себе, что он  сегодня  уже  совершил  одну  большую  ошибку  и  надо  быть
осмотрительным, не допустить второй.
   Застегнув доверху пиджак, засунув руки в  карманы,  вызывающе  вздернув
подбородок, он торопливо зашагал дальше. Он  решил  обследовать  местность
вокруг дома Броуди.
   Незнакомый с этой частью города, он немного  заплутался  в  предместье,
но, благодаря своему  умению  ориентироваться,  все  же  в  конце  концов,
покружив, добрался до дома, где жила Мэри.  Он  никогда  раньше  не  видел
этого дома и теперь, увидев, был  поражен.  Этот  дом  казался  ему  более
подходящим для тюрьмы, чем для жилья, и столь же неподходящим жилищем  для
кроткой и милой Мэри, как темный глухой склеп - для  голубки.  Приземистые
серые стены,  казалось,  сжимали  ее  неразрывным  объятием,  крутые  валы
напоминали о ее порабощении, глубокие амбразуры окон кричали  о  том,  что
она насильственно заточена здесь.
   Осматривая издали дом, Денис бормотал про себя:
   "Я буду счастлив увезти ее отсюда, а она - рада вырваться. Это  человек
ненормальный: у него голова не в порядке. И дом чем-то похож на него!"
   С  душой,  омраченной  тяжким  беспокойством,  он  укрылся  в   проломе
изгороди, оказавшейся за его спиной,  присел  на  перекладину,  закурил  и
принялся обдумывать положение.  Настоятельная  необходимость  увидеться  с
Мэри  заставила  его  перебрать  в  уме  ряд  неосуществимых  проектов   и
неосторожных планов. Он боялся сделать новый промах, но  снестись  с  Мэри
нужно было сейчас же, иначе случай будет навсегда  упущен.  Папироса  была
уже почти докурена, когда вдруг лицо его утратило мрачное выражение, и  он
задорно усмехнулся, восхищаясь  простотой  замечательной  идеи,  осенившей
его. Что мешает ему сейчас, среди бела дня, смело подойти  и  постучать  в
дверь? Почти несомненно, что откроет ему сама Мэри, и он в ту  же  секунду
сделает ей знак молчать, сунет в руки записку и уйдет так же открыто  и  с
достоинством, как и пришел. Ему достаточно известны были порядки  в  доме,
чтобы сообразить, что раз сам Броуди в лавке, а маленькая Несси  в  школе,
то, кроме Мэри, открыть дверь могла бы еще только миссис  Броуди.  А  если
это и произойдет, так ведь она его не знает, муж еще не успел предостеречь
ее против него, и можно будет просто спросить, не здесь ли живет такой-то,
назвав  первую  попавшуюся  фамилию,  а   затем,   извинившись,   поскорее
ретироваться.
   Он торопливо вырвал листок из  записной  книжки,  нацарапал  карандашом
короткую записку, в которой просил Мэри прийти завтра вечером к  публичной
библиотеке. Он предпочел бы выбрать для свидания более укромное место,  но
подумал, что уйти из дому Мэри сможет только под предлогом обмена  книг  в
библиотеке. Написав записку, он сложил ее аккуратным  квадратиком,  крепко
зажал в руке и, стряхнув с себя пыль,  соскочил  с  перекладины.  Проворно
повернувшись к  дому,  он  старался  принять  невинный  вид  обыкновенного
посетителя, как вдруг лицо у него вытянулось,  потемнело,  и  он  метнулся
назад в свое убежище. Шагая по мостовой, с нижнего конца улицы приближался
не кто иной, как сам Броуди с забинтованной и висевшей на перевязи рукой.
   Денис прикусил  губу.  Нет,  видимо,  ему  не  везет  во  сеем!  Теперь
невозможно было подойти к дому, - и он с горечью  подумал,  что  Броуди  в
своем озлоблении, конечно, всех в доме предупредит и лишит его возможности
выполнить свой план в другой раз. С тяжелым сердцем думал он также о  том,
что гнев Броуди  обрушится  на  Мэри,  хотя  он,  Денис,  так  старательно
выгородил ее во время злосчастного разговора в лавке. Он следил за Броуди,
подходившим все  ближе,  с  беспокойством  заметил,  что  ушибленная  рука
положена в гипс, заметил и грозовую мрачность  его  лица,  видел,  как  он
рванул калитку и вошел в дом.
   Дениса мучили  дурные  предчувствия.  Пока  Мэри  живет  рядом  с  этим
чудовищем в этом чудовищном доме, нельзя  ни  на  минуту  быть  спокойным.
Напряженно прислушиваясь, не услышит ли он какой-либо звук, крик,  зов  на
помощь, он бесконечно долго ожидал у дома. Но стояла тишина, все было тихо
за холодными серыми стенами этого  странного  жилища.  И  Денис,  наконец,
уныло побрел прочь.



9

   Мэри Броуди вязала чулки отцу. Она сидела,  наклонясь  немного  вперед,
лицо ее было бледно, а глаза,  окруженные  тенью,  устремлены  на  длинные
стальные спицы,  автоматически  мелькавшие  в  ее  пальцах.  Клик-клик!  -
щелкали спицы. Мэри казалось, что она давно уже слышит  только  один  этот
звук,  потому  что  все  свободное  от  работы  время  она  вязала.   Мама
сентенциозно объявила, что так как для праздных рук дьявол  легче  находит
работу, то руки Мэри всегда должны быть заняты, даже в часы досуга, и Мэри
было дано задание вязать по паре чулок каждую неделю. Сегодня она  кончала
шестую пару!
   Старая бабка сидела тут же, наблюдая за ней, сжав  губы  так,  что  они
казались сшитыми вместе. Она сидела, скрестив высохшие  ноги  и  покачивая
свисавшей ногой в такт музыке спиц, ничего не говоря, но не спуская глаз с
Мэри,  с  таким  непроницаемым  видом,  как  будто  размышляла  о   вещах,
неизвестных никому, а меньше всего - Мэри.
   Мэри порой казалось, что эти мутные  слезящиеся  глаза  пронизывают  ее
подозрительным, злорадным взглядом, словно бабка  что-то  знала,  и  когда
глаза их встречались, из каменных зрачков сверкала искра  враждебности.  В
последнее время Мэри чудилось, будто глаза старой сивиллы околдовали ее, и
она должна против воли вечно шевелить усталыми пальцами,  силясь  довязать
моток шерсти, которому нет конца.
   Для старухи было приятным развлечением следить за девушкой,  но,  кроме
того, полтора месяца тому назад это было ей  вменено  в  обязанность.  Она
слегка покачивала головой, вспоминая тот невероятный день,  когда  ее  сын
явился домой с забинтованной рукой, с лицом мрачнее ночи  и  за  запертыми
дверями гостиной произошло таинственное семенное  совещание  между  ним  и
женой. Не слышно было обычного шума, бешеных криков на весь дом. Жестокое,
гнетущее молчание! Бабушка Броуди  не  могла  допытаться,  что  же  именно
произошло, но чуяла в воздухе  страшную  грозу.  Много  дней  ее  невестка
ходила с вытянутым, испуганным лицом, и губы у  нее  дрожали,  когда  она,
поручая бабушке караулить Мэри, сказала: "Мэри не  разрешено  выходить  из
дому. Ни шагу за ворота. Таков приказ отца". Мэри была теперь узницей, вот
и все, а она -  ее  тюремщицей.  За  бесстрастной  маской  старухина  лица
скрывалось злорадство, ее тешили опала и унижение  Мэри.  Она  никогда  не
любила девушку, и  видеть  ее  теперь  постоянно  за  вязанием  доставляло
старухе глубочайшее наслаждение.
   Размышления ее были прерваны приходом миссис Броуди. Глаза мамы пытливо
остановились на Мэри.
   - Ты уже закончила пятку? - осведомилась она с деланным интересом.
   - Да,  почти,  -  отвечала  Мэри.  Ее  бледное  лицо  сохраняло  то  же
неподвижное выражение равнодушной апатии.
   - У тебя отлично идет дело! Ты обеспечишь отца  запасом  чулок  на  всю
зиму.
   - Можно мне на минутку выйти в сад?
   Мать сделала вид, что смотрит в окно.
   - Дождик накрапывает, Мэри. Я думаю, лучше тебе сейчас не  выходить.  К
тому времени, когда вернется Несси, дождь, может быть, пройдет, и вы с ней
погуляете за домом.
   Жалкая мамина дипломатия! Воля отца,  которую  подносили  либо  в  виде
таких отказов под разными благовидными предлогами, либо в виде возвышающих
душу цитат из священного писания,  сетью  опутывала  Мэри  вот  уже  шесть
недель, шесть недель, из которых  каждая  казалась  годом  долгих,  долгих
дней. Мэри была так забита, сопротивление в ней  настолько  ослабело,  что
она теперь шагу не решалась сделать, не спросив разрешения.
   - А к себе в комнату мне можно сходить ненадолго? - спросила она глухо.
   - Ну, конечно, Мэри, а если тебе хочется почитать, возьми вот это. -  И
миссис Броуди насильно  сунула  в  руки  дочери,  медленно  выходившей  из
комнаты, переплетенный экземпляр проповедей Спэрджена,  лежавший  наготове
на буфете. Как только Мэри вышла, обе женщины обменялись взглядом, и  мама
сделала едва заметный знак  головой.  Старуха  тотчас  же  поднялась,  без
сожаления  расставшись  с  теплым  местечком  у  камина,  и  заковыляла  в
гостиную, где  уселась  у  окна,  представлявшего  удобный  наблюдательный
пункт, так как  из  него  видно  было  всех,  кто  выходил  из  дому.  Так
исполнялся приказ Броуди о постоянном надзоре за Мэри.  Однако  не  успела
миссис Броуди и минуты пробыть на кухне, как  ей  пришла  в  голову  новая
мысль.  Она  подумала,  кивнула  сама  себе  головой,  решив,  что  сейчас
представляется случай  выполнить  распоряжение  мужа,  и,  подобрав  юбки,
поднялась по лестнице наверх, в комнату Мэри, чтобы наставить ее  на  путь
истинный.
   - А я пришла поболтать с тобой,  -  сказала  она  весело.  -  Последние
два-три дня нам с тобой совсем не пришлось разговаривать.
   - Да, мама.
   Миссис Броуди испытующе посмотрела на дочь.
   - Прозрела ли ты уже, Мэри? - спросила она с расстановкой.
   Мэри знала, что за этим последует  одна  из  тех  благочестивых  бесед,
которые ее мать недавно ввела в обиход. Эти  наставления  на  путь  истины
вначале доводили Мэри до слез или до гневного возмущения. Никогда  они  не
улучшали ее душевного состояния,  а  сейчас  уже  отскакивали,  как  нечто
бессмысленное, от  ее  стоических  ушей.  Эти  "возвышающие  душу"  беседы
нестерпимо надоели Мэри за время ее заключения, но их, как  и  все  другие
виды высокопарных увещаний, ей навязывали насильно,  они  сыпались  на  ее
голову, как попреки, при всяком удобном случае.
   Объяснялось все  это  очень  просто.  В  заключение  того  злосчастного
семейного совета в гостиной Броуди зарычал на жену: "Она -  твоя  дочь.  И
это твоя обязанность внушить ей, что она должна быть  послушной.  Если  ты
этого не сделаешь, то, клянусь богом, я ее опять начну учить  ремнем  -  и
тебя тоже заодно!"
   - Утвердилась  ли  ты  уже  на  скале  добродетели,  Мэри?  -  серьезно
спрашивала мать.
   - Не знаю, - ответила Мэри подавленно.
   - Ох, вижу, что ты еще не достигла ее, - тихо вздохнула миссис  Броуди.
- А каким утешением было бы для отца и для меня, если бы мы  увидели  тебя
полной веры, и кротости, и покорности родителям.
   Она взяла вялую р