слабые, балующие руки! Он сам возьмется за ее воспитание.
   Он еще не вполне ясно себе представлял, что хочет сделать из Несси.  Но
образование есть образование! Потом она  сможет  получать  в  университете
различные ученые степени и одерживать победы.  Все  в  городе  знают,  что
Джемс Броуди - человек передовой, широких и либеральных взглядов, и он это
еще сильнее подчеркнет, вдолбит это  навсегда  в  глупые  головы.  Он  уже
воображал, как люди  толкуют  между  собой:  "Слыхали  последнюю  новость?
Способная дочка Броуди поступила в колледж. Ну да, она получила  стипендию
Лэтта, лучше всех выдержала экзамены, и отец отпустил  ее  в  университет.
Вот это передовой человек! И такой дочерью он вправе гордиться".
   Да, он утрет нос всем  в  городе!  Броуди  выпятил  грудь,  ноздри  его
раздулись, глаза были устремлены куда-то вдаль. Он дал волю  фантазии.  Он
не замечал, что трубка потухла и остыла. Он твердил про себя, что добьется
всеобщего признания, что все будут смотреть на него снизу  вверх,  что  он
когда-нибудь  заставит  оценить  себя  должным  образом.  Мысль  о   Несен
постепенно испарялась, он уже больше не думал о ее будущем, и  центральной
фигурой в его мечтаниях был уже теперь он сам. Он заранее упивался славой,
которой дочь озарит его имя!
   Наконец он зашевелился, выколотил трубку, вложил ее обратно в подставку
и, в последний раз молча обведя взглядом всю  семью,  как  бы  говоря:  "Я
ухожу, но помните то, что я сказал, от моего глаза не укроетесь!", вышел в
переднюю, надел свою  хорошо  вычищенную  войлочную  шляпу,  взял  тяжелую
ясеневую трость и, ни слова не сказав,  ушел  из  дому.  Такова  была  его
обычная манера. Он никогда не прощался уходя. Пускай себе строят  догадки,
куда он ходит в свободные часы, - на собрания, в городской магистрат или в
клуб. Пускай остаются  в  неизвестности  насчет  того,  когда  и  в  каком
настроении он вернется. Ему доставляло удовольствие, когда все  вскакивали
при неожиданном звуке  его  шагов  в  передней.  Только  таким  образом  и
возможно держать их в узде, и им будет весьма полезно поломать головы  над
вопросом, куда он идет. Так подумал Броуди, когда входная дверь с  треском
захлопнулась за ним.
   После его ухода все вздохнули с облегчением, словно рассеялась какая-то
нависшая  над  ними  туча.  Миссис  Броуди   ослабила   мускулы,   которые
бессознательно напрягала весь последний час, плечи  ее  сразу  опустились,
исчезло и душевное напряжение, и она немного оживилась.
   - Ты уберешь, со стола, да, Мэри? - сказала она просительно. - Я что-то
сегодня устала и расклеилась. Мне не мешает посидеть часок за книгой.
   - Хорошо, мама, - ответила Мэри и, как всегда, послушно добавила, зная,
что от нее этого ожидают: - Ты заслужила отдых, я сама вымою посуду.
   Миссис Броуди покачала  склоненной  набок  головой,  как  бы  протестуя
против упоминания о ее заслугах, но вместе с тем соглашаясь с Мэри, встала
и, подойдя к комоду, достала из своего  собственного  потайного  уголка  в
одном из ящиков книгу, роман некой  писательницы  Эмилии  Эдвардс  "Клятва
Девенхэма". Как и все книги, которые читала миссис Броуди, он был принесен
ей из ливенфордской городской библиотеки. Нежно прижимая  книгу  к  груди,
она уселась у  очага,  и  скоро  Маргарет  Броуди  всей  своей  трагически
сломленной душой ушла в  переживания  героини,  предалась  одному  из  тех
утешений, которые еще оставила ей судьба.
   Мэри быстро убрала со стола и застлала его суконной  скатертью,  потом,
уйдя в посудную, засучила рукава, обнажив тонкие руки,  и  принялась  мыть
грязные тарелки.
   Несси, оставшись одна за опустевшим столом, который молчаливо напоминал
ей о приказе отца заниматься, посмотрела сначала на погруженную  в  чтение
мать, затем на спину бабки, не обращавшей на  нее  никакого  внимания,  на
Мэта, который теперь развалился на стуле и важно ковырял в зубах. Потом со
вздохом усталости начала вытаскивать учебники  из  своей  школьной  сумки,
неохотно кладя их один за другим на стол.
   - Мэри, поди сюда, - позвала она, - сыграем сначала в шашки.
   - Нет, дорогая, отец велел  тебе  заняться  французскими  упражнениями.
Может быть, мы потом успеем сыграть партию, - донесся ответ из посудной.
   - Хочешь, я перетру тарелки? - схитрила Несси, пытаясь оттянуть  начало
своих мучений.
   - Нет, не надо, я управлюсь сама, дружок, - возразила Мэри.
   Несси снова горестно вздохнула и сказала, словно про  себя,  совершенно
таким же тоном, как мать: - О господи!
   Она подумала о других детях, которые, как она знала, соберутся вместе и
будут весело играть в скакалки,  в  мяч,  в  чижи,  в  городки,  в  другие
увлекательные игры, и с тяжелым сердцем принялась за работу.
   Мэтью, выведенный из мимолетной задумчивости раздавшимся над самым  его
ухом монотонным бормотанием: "je suis, tu es, il est", спрятал  зубочистку
обратно в карман жилета и встал из-за стола. После ухода отца  его  манера
держать себя  резко  изменилась;  с  миной  некоторого  превосходства  над
окружающими он поправил манжеты, многозначительно  посмотрел  на  часы  и,
шагая вразвалку, вышел.
   В кухне наступила тишина, нарушаемая время  от  времени  лишь  шелестом
перевертываемых страниц, слабым звяканьем посуды  в  соседней  комнате  да
нудным бормотанием: "nous sommes, vous etes, ils sont".
   Но через несколько минут звуки, доносившиеся из  посудной,  затихли,  и
вслед за тем Мэри бесшумно проскользнула через кухню в переднюю, поднялась
по  лестнице  и  постучала  в  дверь  комнаты  Мэтью.  Это  был  привычный
ежевечерний визит и, если бы даже Мэри вдруг лишилась всех  чувств,  кроме
обоняния, она могла бы найти эту комнату по исходившему  из  нее  густому,
приторному запаху сигарного дыма.
   - Можно, Мэт? - спросила она шепотом.
   - Войдите, - отозвался из комнаты деланно-бесстрастный голос.
   Мэри вошла. При ее входе брат, только что ответивший ей, и не  взглянул
на нее. Он сидел без пиджака на кровати, сохраняя такое положение, которое
лучше всего позволяло ему видеть себя в повернутом  под  надлежащим  углом
зеркале на комоде, и продолжал безмятежно любоваться собой, пуская большие
клубы дыма прямо в свое изображение.
   - Какой приятный запах у твоей сигары, Мэт, - заметила Мэри с искренним
восхищением.
   Мэт  с  шиком  вынул  изо  рта  сигару,  не  переставая  удовлетворенно
рассматривать себя в зеркале.
   - Да, - согласился он, - по цене и запах! Это - "Сюпрем", высший  сорт.
Пять штук стоят шесть пенсов, но за одну я заплатил полтора пенса. Я  взял
ее на пробу, и если этот сорт мне  понравится,  куплю  еще.  Запах  хорош,
Мэри; мы, курильщики, ценим  больше  всего  букет.  Сигара  высшего  сорта
обязательно должна иметь букет. Эта имеет ореховый букет.
   Он неохотно отвел глаза от зеркала и, внимательно осмотрев свою сигару,
произнес:
   - Ну, теперь хватит, пожалуй.
   - Ничего, ничего, покури еще, - поощрила его Мэри. - Мне нравится запах
сигары. Это совсем не то, что трубка.
   - Нет, мне нужно  оставить  вторую  половину  на  вечер,  -  решительно
возразил Мэтью, осторожно потушил горящий кончик сигары о  холодный  фаянс
умывальника и спрятал окурок в карман жилета.
   - Так Агги Мойр нравится, когда ты куришь? - сказала Мэри, делая  вывод
из его поведения.
   - Не Агги, а Агнес, - оборвал он ее, страдальчески морщась.  -  Сколько
раз я просил тебя не фамильярничать.  Это  вульгарно.  Это...  это  просто
дерзость с твоей стороны!
   Мэри потупила глаза:
   - Извини, Мэт.
   - То-то! Запомни, Мэри, что мисс Мойр - весьма достойная молодая девица
и моя невеста. Да, если уж хочешь знать, мисс Мойр нравится, когда я курю.
Сначала  она  была  против  этого,  а  теперь  находит  в  курении  что-то
мужественное и романтическое. Она возражает только  против  того,  что  от
меня потом пахнет табаком, и поэтому дает мне жевать  ароматные  пастилки.
Она предпочитает сорт "Сладкие губки", - они очень приятны на вкус.
   - Ты очень любишь Агнес, Мэт? - спросила Мэри серьезно.
   - Да. И она меня тоже очень любит, - сказал Мэт убежденно. - Но тебе не
следует толковать о вещах, в которых ты ничего еще не понимаешь.  Впрочем,
ты, конечно, могла бы знать, что если люди гуляют вдвоем, значит они любят
друг друга. Агнес меня боготворит. Посмотрела бы ты, какие подарки она мне
делает! Каждому молодому человеку лестно иметь такую невесту. Она во  всех
отношениях достойная девушка.
   Мэри некоторое время молчала, внимательно глядя на брата,  потом  вдруг
прижала руку к груди и спросила с невольной стремительностью:
   - А бывает тебе больно здесь, когда ты думаешь об Агнес... когда она не
с тобой?
   - Конечно, нет, - чопорно возразил Мэт. -  И  некрасиво  даже  с  твоей
стороны спрашивать о таких вещах.  Если  бы  я  почувствовал  боль,  я  бы
считал, что это от расстройства желудка. Как ты любишь задавать вопросы, -
и какие вопросы! Пожалуйста, чтобы этого больше не  было!  Теперь  я  буду
упражняться на мандолине, так что не мешай.
   Он встал и, нагнувшись (осторожно,  чтобы  не  измять  парадных  брюк),
достал из-под кровати футляр, вынул из него мандолину, украшенную  большим
бантом из розовой шелковой ленты. Затем раскрыл ноты - тонкую  тетрадку  в
желтой обложке с крупным заголовком "Первые упражнения  на  мандолине",  а
под  ним  шрифтом   помельче:   "Руководство   для   юных   мандолинистов,
составленное тетей Нелли по методу известного синьора Розас".  Он  раскрыл
тетрадь на второй странице, положил ее на кровать и, усевшись рядом в позе
картинной непринужденности,  прижал  к  себе  романтический  инструмент  и
заиграл. Но, увы, он не оправдал ожиданий, вызываемых его  позой  опытного
артиста, не разразился  какой-нибудь  упоительной  чарующей  серенадой,  а
пропиликал медленно и с вымученной старательностью два-три такта из "Нелли
Блай",  все  больше  и  больше  спотыкаясь,  пока,  наконец,   совсем   не
остановился.
   - Начни снова, - ободряюще посоветовала Мэри.
   Он ответил сердитым взглядом.
   - Я, кажется, просил тебя помолчать, мисс Трещотка! Ты должна  помнить,
что мандолина - труднейший  и  сложнейший  инструмент,  а  мне  необходимо
подучиться раньше, чем я уеду в Индию. Тогда я сумею дорогой  на  пароходе
играть дамам в тропические вечера. Музыка требует упражнений!  Ты  знаешь,
что  я  делаю  блестящие  успехи...  Впрочем,  может  быть,  желаешь  сама
попробовать свои силы, раз ты считаешь себя таким знатоком?
   Однако он начал сначала, как советовала Мэри, и кое-как доиграл  пьесу.
Нестройные, фальшивые звуки следовали друг за другом,  терзая  уши  (этому
искусству, как и курению, Мэт позволял себе предаваться лишь в  отсутствии
отца). Тем не менее  Мэри,  уткнув  подбородок  в  ладони,  с  восхищением
смотрела на брата, не столько слушая его игру, сколько любуясь им.
   Окончив, Мэт небрежным, картинным жестом провел рукой по волосам.
   - Я, пожалуй, сегодня не в ударе, Мэри...  в  легкой  меланхолии...  то
есть огорчен, небольшая неприятность в  конторе...  Проклятые  цифры,  они
вредно действуют на такой артистический темперамент, как мой. Не  понимают
меня там, на верфи.
   Он вздохнул с томной грустью, приличной непризнанному гению,  но  скоро
поднял глаза и, томимый жаждой похвалы, спросил:
   - А как все-таки у меня звучало? Как тебе показалось?
   - Очень похоже, - сказала Мэри успокаивающим тоном.
   - Похоже на что? - переспросил он подозрительно.
   - Ну, конечно, на "Веселый галоп Кэти".
   - Ах ты, дура! - вскипел Мэт. - Ведь это "Нелли Блай".
   Он был совсем обескуражен; метнув на Мэри уничтожающий взгляд,  вскочил
с кровати и в  припадке  раздражения  крикнул,  наклонясь,  чтобы  уложить
мандолину в футляр:
   - Я уверен, что ты сказала это просто мне назло.
   И затем, выпрямляясь, добавил презрительно:
   - У тебя совсем нет музыкального слуха.
   Он словно не слышал усердных  извинений  Мэри  и,  повернувшись  к  ней
спиной, достал из комода очень жесткий высокий  крахмальный  воротничок  и
ярко-синий, в  крапинках,  галстук.  Но  все  еще  переживая  свою  обиду,
продолжал:
   - А вот у мисс Мойр слух есть! И она говорит, что  я  очень  музыкален,
что у меня лучший голос в хоре. Она и сама чудесно поет. Я бы желал, чтобы
ты была более достойна стать ее золовкой.
   Мэри, ужасно огорченная своим промахом, в полном сознании  собственного
ничтожества попросила:
   - Дай я завяжу тебе галстук, Мэт.
   Он повернулся к ней, все еще  надутый,  и  снисходительно  позволил  ей
завязать на нем галстук. Это было  неизменной  обязанностью  Мэри,  и  она
выполнила ее ловко и аккуратно, так что,  подойдя  снова  к  зеркалу,  Мэт
остался доволен.
   - Теперь  брильянтин!  -  скомандовал  он,  показывая  этим,  что  Мэри
прощена.
   Она подала ему флакон, из которого  он  обильно  полил  голову  пахучей
жидкостью и, с сосредоточенной миной расчесав свои  кудри,  взбил  их  над
лбом.
   - Волосы у меня очень густые, Мэри, - заметил он,  старательно  проводя
гребенкой за ушами. - Я никогда не буду лысым. Этот осел Каупер, когда  он
прошлый раз подстригал их, уверял меня, что они  уже  редеют  на  макушке.
Выдумает же! За такую наглость я перестану у него стричься.
   Добившись достаточно эффектной прически, он протянул  руку  и  позволил
Мэри помочь ему надеть пиджак, затем достал чистый носовой платок, надушил
его одеколоном "Душистый горошек", художественно выпустил кончик платка из
верхнего кармана и внимательно проверил эффект в зеркале.
   - Элегантный покрой, - бормотал он, глядя в зеркало, -  в  талии  сидит
прекрасно. Для  провинциального  портного  Миллер  шьет  замечательно,  не
правда ли? Разумеется, я ему даю указания,  да  и  на  такую  фигуру  шить
легко!.. Ну, уж если _сегодня_ Агнес будет мною недовольна... но нет, она,
безусловно, будет довольна.
   Затем, шагнув к двери, он вдруг отрывисто прибавил:
   - И не забудь, Мэри, сегодня в  половине  одиннадцатого...  или,  может
быть, чуточку позже.
   - Ладно, Мэт, я не усну, - шепнула она успокоительно.
   - На этот раз наверное?
   - Наверное.
   Последнее  замечание  Мэта  обнаруживало  его  ахиллесову  пяту:   этот
достойный восхищения элегантный молодой человек,  курильщик,  мандолинист,
жених,  будущий  отважный  путешественник  в  Индию  имел  одну   странную
слабость: боялся темноты. Он удостаивал Мэри  своего  общества  и  доверия
исключительно потому, что она выходила к нему навстречу в те вечера, когда
он возвращался поздно, и провожала по неосвещенной мрачной лестнице до его
спальни, делая это с неизменной аккуратностью и преданностью,  никогда  не
выдавая его. Она ни во что  не  ценила  услуг,  которые  оказывала  брату,
принимала смиренно и с благодарностью его милостивое расположение и, когда
он,  как  сейчас,  уходил,  оставив  за  собой  смешанный   запах   сигар,
брильянтина и душистого  горошка  и  воспоминание  о  своей  ослепительной
особе, она смотрела ему вслед любящими и восторженными глазами.
   Но когда он ушел и исчезло обаяние мишурного блеска, у Мэри  настроение
изменилось; ничем больше не занятая, она теперь могла подумать о своем,  и
ею овладело смятение, тоскливое беспокойство.  Все  в  доме  были  заняты:
Несси с мрачным видом готовила уроки,  мама  всецело  погрузилась  в  свой
роман, а сонная бабушка - в процесс  пищеварения.  И  Мэри,  расстроенная,
возбужденная, слонялась по кухне, раздумывая о приказе отца, до  тех  пор,
пока мать не посмотрела на нее и сказала сердито:
   - Что это с тобой, чего ты снуешь взад и вперед, как  нитка  без  узла?
Садись-ка за шитье или если тебе делать нечего, ступай спать  и  не  мешай
людям читать!
   "Лечь спать?" - растерянно спрашивала себя  Мэри.  Нет,  просто  смешно
ложиться в такую рань! Весь день сегодня она не выходила из дому,  так  не
выйти ли подышать свежим воздухом? Это облегчит ее, освежит после  душного
дня. Все подумают, что она ушла к себе в комнату, и никто ее не хватится.
   Раньше чем она успела подумать, что делает, она была  уже  в  передней,
надела свою старенькую жакетку и шляпку из  грубой  соломы  с  потрепанным
непогодами пучком вишен и вылинявшей красной лентой, тихо отперла  входную
дверь и сошла по ступенькам во двор.
   Она  почти  испугалась,  оказавшись  вне  дома,   но   успокоила   себя
соображением, что в таком  виде  она  все  равно  никуда  идти  не  может.
Вспомнив о том, что у нее нет  ни  одного  хорошего  платья,  она  грустно
тряхнула головой, так что вишни, вот уже два  сезона  уныло  свисавшие  со
шляпы, закачались, слабо протестуя, и чуть не упали на землю.  На  воздухе
она вздохнула свободнее и задумалась о том, что делает сейчас  Денис.  Ну,
конечно, готовится идти на ярмарку. И почему это всем  можно  туда,  а  ей
нельзя? Это  несправедливо,  потому  что  ничего  тут  нет  худого.  Самые
почтенные  люди  в  городе  одобряют  ярмарку  и   покровительствуют   ей.
Облокотясь о калитку и тихонько раскачиваясь взад и вперед, Мэри упивалась
прохладой и прелестью сумерек. Вечер был такой  чарующий,  дышал  влажными
ароматами, вокруг пробуждалась  жизнь,  замершая  в  знойной  духоте  дня.
Ласточки носились стрелой вокруг трех стройных серебряных берез, росших на
лугу против дома, а откуда-то издали подорожник  умоляюще  взывал  к  ней:
"Выходи! Выходи же! Дзинь, дзинь, дзинь, зазвени  ключами,  дзинь,  дзинь,
дзинь!" Просто стыдно сидеть дома в такой вечер! Она ступила  за  калитку,
говоря себе, что только немного прогуляется,  дойдет  до  конца  улицы,  а
потом вернется в дом и будет играть с Несси в шашки. Она шла вперед, никем
не замеченная, бессознательно радуясь тому, что на всем протяжении  дороги
не видно ни единого человека. Сегодня вечером на ярмарке ее ждет Денис. Он
попросил ее прийти и погулять с ним, а она  безрассудно  обещала!  Обидно,
что ей нельзя идти на ярмарку. Но она  боялась  отца,  а  отец  решительно
запретил ей это.
   Как быстро она дошла до конца улицы! Кажется, и минуты не  прошло,  как
она вышла из дому, а уже надо было возвращаться.  Рассудок  приказывал  ей
повернуть обратно, но какая-то иная, более  могучая  сила  мешала  сделать
это. И она шла дальше и дальше, сердце у нее бешено колотилось, и, как  бы
в такт этому сердцебиению, она все ускоряла шаг. Вот  сквозь  зачарованную
тишину вечера до ее ушей  долетела  музыка,  тихая,  но  манящая,  властно
зовущая. Мэри еще больше заторопилась, она почти бежала, твердя себе:  "Не
могу! Я должна его увидеть!" И скоро она, трепеща, вступила на  территорию
ярмарки.



2

   Ярмарка  в  Ливенфорде  была  ежегодным  праздником,  гвоздь   которого
составляли несколько бродячих трупп, маленький зверинец,  где  показывали,
собственно, только  слона  и  двух  львов  в  клетке,  тир,  где  стреляли
настоящими  пулями,  и  две   гадалки,   охотно   демонстрировавшие   всем
безупречные отзывы об их искусстве. Все это и  ряд  других  второстепенных
аттракционов открывалось в назначенный день на участке городского выгона.
   Территория ярмарки имела форму треугольника. На одной его стороне, там,
где кончался город, расположились наиболее важные  пункты  ярмарки,  самые
большие палатки и балаганы, на другой  -  качели,  карусели,  американские
горы, а на третьей  стороне,  огибавшей  луга  у  реки  Ливен,  находились
стрельбища, галереи для  метания  кокосовых  орехов  и  кукольные  театры,
стояли продавцы лимонада, фруктов, нуги, мороженого и  множество  нарядных
киосков, привлекавших все взоры. Эта ярмарка была всегда самой многолюдной
и популярной во всей округе  и,  как  магнит,  привлекала  и  городских  и
деревенских жителей. Она продолжалась обычно около недели и в течение всей
этой головокружительной недели принимала по  вечерам  на  свою  территорию
толпу празднично настроенных людей, которая и в этот первый вечер медленно
колыхалась по краям треугольника на все выше вздымавшихся волнах веселья.
   Мэри нырнула в это  людское  море,  и  оно