Розмэри Сатклифф.
     Меч на закате


Жанр: художественно-историческая проза

     Глоссарий

     Абус - Хамбер
     Акве Сулис - Бат
     Андерида - Певенси
     Бурдигала - Бордо
     Вента Белгарум - Винчестер
     Виндокладия - Бэдбэри
     Вирокониум - Вроксетер
     Галлия - Франция
     Гарумна - Гаронна
     Глевум - Глочестер
     Дубрис - Дувр
     Дурокобриве - Данстэбл
     Дэва - Честер
     Ир Виддфа - Сноудон
     Иска Думнониорум - Эксетер
     Каллева - Силчестер
     * Кастра  Кунетиум  -  Кэслдайк  [*  Латинское  название,
придуманное автором.]
     Клуга - Клайд
     Комбретовиум - Сиренчестер
     Корстопитум - Корбридж
     Кунетио - Милденхолл
     Линдинис - Илчестер
     Линдум - Линкольн
     Лондиниум - Лондон
     Лугуваллиум - Карлайль
     Мон - о. Англси
     Нарбо Мартиус - Нарбонна
     Портус Адурни - Портчестер
     Пролив Вектис - Солент
     Сабринское море - Бристольский залив
     Сегендунум - Уоллсэнд
     Сегонтиум - Карнарвон
     Сорвиодунум - Олд Сэрум
     Тамедис - Темза
     Толоса - Тулуза
     Тримонтиум - Ньюстэд
     Эбуракум - Йорк
     Эстуарий Бодотрии - Фирт-оф-Форт
     Эстуарий Метариса - зал. Уош
     Яблочный остров - Гластонбэри

     Hic Jacet Arthurus

     Rex  Quondam  Rexque Futurus *

     [* Здесь лежит Артур, король былого и король грядущего]

     Артура нет... Со сломанным мечом
     Навек уснул Тристан. Изольда рядом спит,
     Там, где к глубинам запада поток
     Над затонувшей Лионессой воды мчит.
     Пал Ланселот... Блиставший солнцем шлем
     Давно ржавеет рядом с треснувшим копьем.
     Гавейн, Гарет и Галахад - все тлен,
     И, безымянный, Авалон порос быльем!
     Где прах тех рыцарей и ясноглазых дам?
     В руинах Камелот, и Тинтачел угас,
     Но где они, известно лишь богам -
     Ведь чары Мерлина утеряны для нас.
     И Гвиневеру не зови. Позволь
     Ту прелесть сохранить, что Время - судия
     Вложило в имя, где слились восторг и боль,
     Став одиноким плачем соловья.
     е углубляйся в тайну. Может статься,
     Что терем Аштолат - лишь дымная изба,
     Что рыцарем считали самозванца,
     Что Дева-Лилия распутна и груба,
     А все легенды - лишь красивый вздор,
     Их выдумал поэт. Он подбирал слова,
     Точно паук, сплетающий узор
     На ткани бытия. А правда такова:
     Когда Рим пал, как старый, дряхлый ствол,
     В котором уж иссяк целебных соков бег,
     Их верхней ветки к небу вдруг пошел
     Один чудесный, несгибаемый побег -
     Британский дух. И горстка храбрецов -
     Пусть грубых и простых, но кто был сердцем чист
     И за победу умереть готов, -
     Смогла подняться, слыша бури рев и свист,
     И бой принять, и в злое сердце смело
     Направить грозный меч иль крепкое копье,
     С величием, что в небесах гремело,
     Когда они давно ушли в небытие.
     Они легендой стали. Их начальник,
     Артур, Амброзий - имя знать нам не дано -
     Прославлен доблестью необычайной,
     А рыцарям бессмертье суждено.
     Их было мало. Нет нигде ни слова -
     Когда и как настиг их вечный сон,
     Шли они в бой под знаменем Христовым,
     Иль вел их Гвента огненный дракон.
     Но знаем мы: когда саксонский шквал
     Их смел с лица Земли, померк небесный свет
     Для всей Британии. Последний луч пропал,
     И люди шепчут в темноте: "Артура нет..."
     Френсис Бретт Янг

     Предисловие автора

     Подобно тому, как сага о Карле Великом и его паладинах  на
протяжении  уже  почти  четырнадцати  столетий  была и остается
Темой  Франции,  Легенда  об  Артуре  была  и  остается   Темой
Британии.  Поначалу  традиция,  затем  -  героическая повесть,
которая вбирала в себя по пути новые детали,  новые  красоты  и
радужные романтические краски, пока не расцвела пышным цветом у
сэра Томаса Мэлори.
     Но в последние годы историки и антропологи все чаще и чаще
склоняются  к  мысли,  что  Тема Британии - это и в самом деле
"материя, а не лунный  свет".  Что  за  всем  этим  собравшимся
вокруг  нее божественным туманом языческого, раннехристианского
и средневекового  великолепия,  стоит  одинокая  фигура  одного
великого  человека.  Не  было  рыцаря в сверкающих доспехах, не
было Круглого стола, не было многобашенного  Камелота;  но  был
римско-британский   военачальник,   которому,  когда  нахлынула
варварская тьма, показалось, что  последние  угасающие  огоньки
цивилизации стоят того, чтобы за них бороться.
     "Меч  на  закате"  -  это  попытка  из осколков известных
фактов,  из  домыслов,  и  предположений,  и   чистых   догадок
воссоздать  человека,  каким  мог  бы быть этот военачальник, и
историю его долгой борьбы.
     Кое-какие  детали  я  сохранила  из   традиционной   ткани
Артуровской  легенды,  потому  что  в  них  чувствуется дыхание
истины. Я  оставила  первоначальный  сюжет,  или,  скорее,  два
взаимопереплетающихся  сюжета:  Грех, который несет в себе свое
собственное  возмездие;  и  Братство,  разбитое  любовью  между
женщиной  вождя и его ближайшим другом. В них есть неизбежность
и  безжалостная  чистота  контуров,  которые  можно   найти   в
классической  трагедии  и  которые  принадлежат самым древним и
сокровенным тайникам души человека. Я сохранила тему,  которая,
как  мне  кажется, незримо присутствует в этой истории, - тему
Священного Короля, Вождя, чье божественное  право,  в  конечном
итоге, - умереть за жизнь своего народа.
     Бедуир,  Кей  и Гуалькмай упоминаются по имени раньше всех
остальных товарищей Артура, и поэтому я оставила их, отдав роль
друга-и-любовника Бедуиру, который был там с начала и до конца,
а  не  Ланселоту,  который  является   позднейшим   французским
заимствованием.  Оставила я и собаку Артура и его белую лошадь,
как из-за их ритуального смысла, так и  потому,  что  Артур  -
или,  скорее, Артос - которого я так хорошо узнала, был из тех
людей, кто придает  большое  значение  своим  собакам  и  своим
лошадям.  При  раскопках  в  римской  крепости  Тримонтиум были
обнаружены кости  2прекрасно  сформированной  девушки-карлика",
лежащие  в  яме  под  скелетами  девяти  лошадей.  Необъяснимая
находка, которой в захвате  Артосом  крепости  и  в  истории  с
"Народцем  Холмов" я попыталась дать объяснение. И так далее...
Почти каждая часть романа, вплоть до маловероятной связи  между
Медротом  и  этим  таинственным  саксом  с британским именем -
Сердиком, полулегендарным основателем Уэссекса,  -  имеет  под
собой какую-то почву помимо воображения автора.
     Изложив,  так  сказать,  свои  соображения,  я  хотела  бы
выразить как нельзя более горячую благодарность людям,  которые
тем или иным образом способствовали написанию 2Меча на закате",
- и в том числе Оксфордскому университетскому издательству, за
то,  что  оно  позволило мне использовать некоторых героев, уже
появлявшихся ранее в  "Несущем  светильник";  а  также  авторам
многих  книг,  от  Гилдаса  в  VI  в. до Джеффри Эша в 1960 г.;
странно  разнородным   специалистам,   подробно   и   терпеливо
отвечавшим  на  мои  письма  с  вопросами о разведении лошадей8
моему канадскому другу, пославшему мне стихотворение "Hic Jacet
Arthurus   Rex   Quondam   Rexque    Futurus",    и    сержанту
Разведывательного  корпуса  и его юной подруге, которые помогли
мне выяснить происхождение этого стихотворения после того6  как
я  и вышеназванный канадский друг потерпели плачевную неудачу в
своих поисках; майору 1-го Восточно-Английского полка,  который
посвятил  три солнечных дня своего отпуска из штабного колледжа
тому, чтобы помочь мне спланировать кампанию Артоса в Шотландии
и вычертить для меня тремя цветами на  штабной  карте  решающую
победу при Бадоне.

     Глава первая. Меч

     Теперь,  когда  луна  близка  к  полнолунию,  ветка яблони
отбрасывает свою ночную тень сквозь высокое окно на стену рядом
с моей кроватью. Здесь много яблонь, и при дневном свете -  не
более  чем  дички;  но  тень, что расплывается и дрожит на моей
стене,  когда  проносится  ночной  ветерок,   а   потом   снова
становится четкой, - это тень той Ветви, о которой поют певцы,
Ветви  с  девятью  серебряными  яблоками,  звон  которых  может
открыть дорогу в Страну Живых.
     Когда луна поднимается выше, тень исчезает.  Белое  сияние
струйками  стекает  по  стене  и  расплывается  по покрывалу, а
потом, наконец, касается меча, лежащего рядом со  мной  -  они
положили его здесь потому, что, как они говорят, я беспокоился,
если  его  не  было  у  меня  под рукой, - и глубоко-глубоко в
темном сердце огромного, заделанного в головку  эфеса  аметиста
Максима,  рождается  вспышка,  едва  заметная искра сверкающего
фиолетового света. Потом лунный  свет  уходит,  и  узкая  келья
становится  серой,  как  паутина,  и  звезда  в сердце аметиста
засыпает снова; засыпает... Я протягиваю руку в серую пустоту и
касаюсь знакомой рукояти, которая в стольких  боях  согревалась
от  моей  ладони;  и  ощущение  жизни  есть  в  ней, и ощущение
смерти...
     Я не могу спать в эти ночи из-за раны,  пылающей  огнем  у
меня  в паху и в животе. Если бы я позволил, братья дали бы мне
сонный напиток, который был бы сильнее, чем этот огонь; но  мне
не   нужен  сон,  даруемый  маковым  отваром  и  мандрагорой  и
оставляющий в мозгу темный осадок.  Я  довольствуюсь  ожиданием
иного  сна.  А  пока  мне  о  стольком  нужно подумать, столько
вспомнить...
     Вспомнить... вспомнить сквозь сорок лет тот раз,  когда  я
впервые  держал в руке эту искру фиолетового света, вызванную к
жизни не холодной  белизной  луны,  но  мягким  желтым  сиянием
свечей  в  рабочей комнате Амброзия в ту ночь, когда он подарил
мне мой меч и мою свободу.
     Я сидел в ногах своей кровати и скоблил лицо  пемзой,  что
проделывал  обычно  два  раза  в день. Во время кампаний я, как
правило, отпускал бороду и коротко подстригал ее, но на  зимних
квартирах   всегда  старался  держать  подбородок  гладким,  на
римский манер. Иногда это означало истязание  гусиным  жиром  и
бритвой, после которого я оставался ободранным и исцарапанным и
благодарил  огромное  количество  богов  за то, что, по меньшей
мере, не был - подобно  Амброзию  или  старому  Аквиле,  моему
другу   и   наставнику   во  всем,  что  касалось  конницы,  -
чернобородым. Но при везении все еще можно было достать  пемзу,
потому  что  нужно  было  нечто большее, чем франки или Морские
Волки, чтобы полностью  перекрыть  торговые  пути  и  заключить
купеческую  братию  внутри  каких-то  границ. Один из торговцев
пришел в Вента Белгарум всего несколько  дней  назад  с  грузом
пемзы  и  сушеного  винограда  и  несколькими  амфорами слабого
бурдигальского вина, нагруженными попарно на спины его  вьючных
пони;  и  мне удалось купить одну амфору и кусок пемзы размером
почти с мой кулак - такого куска мне должно  было  хватить  на
всю эту зиму, а может быть, и на следующую тоже.
     Закончив  торг, мы выпили по кубку вина и поговорили, или,
скорее,  говорил  он,  а  я  слушал.  Мне   всегда   доставляло
удовольствие   слушать,   как   люди   рассказывают   о   своих
странствиях. Иногда разговоры  путешественников  лучше  слушать
при   свете   костра  и  приправлять  их  для  остроты  большим
количеством соли; но  рассказы  этого  человека  были  дневного
сорта,  и  если  им  и  нужна  была соль, то совсем немного. Он
говорил о радостях некоего дома на улице сандальщиков в Римини,
об ужасах морской  болезни  и  о  вкусе  выращенных  на  молоке
улиток,  о  мимолетных  встречах  и  неприятных случайностях на
дороге, переполненной смехом, как кубок переполняется вином,  о
запахе  и  цвете роз Пестума, когда-то продававшихся на римских
цветочных рынках (он был, по-своему, чем-то  вроде  поэта).  Он
говорил  о  расстояниях  от  одного  места до другого и о самых
лучших тавернах, которые уму еще предстояло найти на дороге. Он
говорил - и меня это интересовало больше, чем  все  остальное,
-  о  готах  из Южной Галлии и о рослых, темной масти лошадях,
которых они выращивали, и о большой летней  конской  ярмарке  в
Нарбо  Мартиусе.  Я и раньше слышал о лошадях из Септимании, но
никогда - от человека, который видел их своими глазами и  имел
возможность  составить  собственное  мнение об их достоинствах.
Поэтому я задавал множество вопросов и приберегал на потом  его
ответы,  чтобы  поразмыслить  о них вместе с некоторыми другими
вещами, которые уже давно жили в моем сердце.
     Я много думал об этих вещах за последние несколько дней, и
теперь, когда я сидел,  уже  наполовину  раздетый  для  сна,  и
скоблил  подбородок  куском  пемзы,  я  вдруг понял, что пришло
время покончить с раздумьями.
     Почему именно в ту ночь, я не знаю; время было выбрано  не
слишком-то  удачно;  Амброзий  провел весь день на совете, было
поздно, и к этому часу  он  даже  мог  уже  лечь  спать,  но  я
внезапно  почувствовал,  что  должен пойти к нему этой ночью. Я
наклонился  вбок,   вглядываясь   в   отполированную   выпуклую
поверхность  висящего  в  головах моей кровати боевого шлема -
единственного зеркала, которое у меня было, - и ощупывая  щеки
и  подбородок  в  поисках  волосков,  которые  еще  нужно  было
соскоблить; и мое лицо посмотрело на меня в  ответ,  искаженное
изгибом   металла,   но  достаточно  ясно  различимое  в  свете
оплывающих свечей, широкое, как у кота, и загорелое под  шапкой
волос цвета скошенного луга, когда его выбелит солнце. Думаю, я
унаследовал  все это от матери, потому что во мне несомненно не
было   ничего   от   смуглого,   узкокостого    Амброзия;    и,
соответственно,  от  Уты,  его  брата и моего отца, который, по
слухам, был похож на него. Никто никогда не говорил мне,  какой
была  моя  мать;  возможно,  никто  просто не заметил этого, не
считая Уты, который зачал меня с  ней  под  кустом  боярышника,
просто   так,  от  хорошего  настроения  после  удачной  охоты.
Возможно, даже он заметил немногое.
     Пемза сделала свое  дело,  и  я,  отложив  ее  в  сторону,
поднялся  на ноги, подхватил лежавший на кровати тяжелый плащ и
набросил его поверх  тонкой  нижней  туники.  Потом  я  крикнул
своему  оруженосцу,  шаги  которого  все  еще слышал в соседней
комнате, что этой ночью он мне больше не понадобится,  и  вышел
на  галерею  в сопровождении своего любимого пса Кабаля. Старый
дворец коменданта погрузился в тишину,  как  бывает  в  военном
лагере  после  полуночи, когда даже лошади перестают беспокойно
переступать у своих коновязей. Только  разбросанные  шафрановые
квадраты  окон  отмечали  те  места,  где  не  спал  кто-то  из
дозорных.  На  галерее  немногие  еще  не   погашенные   фонари
раскачивались взад-вперед на слабом холодном ветру, рассыпая по
плиткам  пола  быстро  мелькающие  пятна  света  и  тени. Через
низенькую стенку внутрь галереи налетел снег, но ему не суждено
было  пролежать  здесь  долго:  в  воздухе  уже   чувствовалась
холодная  сырость  оттепели.  Мороз  лизал  мои  голые  икры  и
пощипывал   свежевыскобленный   подбородок;   но   на    пороге
Амброзиевых   покоев,   где   стражники   убрали  копья,  чтобы
пропустить меня в переднюю, меня  встретило  слабое  тепло.  Во
внутренней  комнате,  в  жаровне,  горели  на  углях  яблоневые
поленья,  и  их  сладковатый  аромат  наполнял  все  помещение.
Амброзий,  Верховный  король,  сидел  рядом  с жаровней в своем
большом кресле с перекрещенными ножкам, а  в  тенях  у  дальней
двери,  ведущей в спальную каморку, стоял Куно, его оруженосец.
Я на мгновение задержался на пороге, и мне  показалось,  что  я
вижу  своего  родича  беспристрастными глазами чужака: смуглый,
узкий в кости человек со спокойным и очень  решительным  лицом;
человек,  который в любой толпе будет окутан одиночеством почти
так же ощутимо, как наброшенной на плечи пурпурной  мантией.  Я
всегда  чувствовал в нем это одиночество, но никогда так остро,
как в тот момент; и я благодарил судьбу за то, что  никогда  не
стану  Верховным  королем.  Не для меня эта нестерпимая вершина
над линией снегов. И, однако, теперь я думаю, что титул не имел
к этому почти никакого отношения, и дело было в самом человеке,
потому что это его одиночество я знал в нем всегда, а коронован
он был только три дня назад.
     Он все еще не снял плаща, хотя сидел, наклонившись  вперед
и  сложив  руки  на  коленях,  как делал, когда чувствовал себя
усталым. Узкий золотой обруч,  опоясывающий  его  смуглый  лоб,
играл  бликами  в  пламени  жаровни;  а  прямые  складки плаща,
сияющие при  свете  дня  императорским  пурпуром,  переливались
черными  и  винно-багровыми  разводами. Когда я вошел, Амброзий
поднял  глаза,  и  его   замкнутое   лицо   распахнулось,   как
распахивалось для немногих помимо меня и Аквилы.
     - Артос! Значит, тебя тоже не тянет ко сну?
     Я покачал головой.
     -  Нет;  и  поэтому  я  надеялся,  что  застану тебя не в
постели.

     Кабаль прошел мимо  меня,  словно  чувствовал  себя  здесь
совершенно  как  дома, и с удовлетворенным вздохом плюхнулся на
пол около жаровни.
     Амброзий  какое-то  мгновение  смотрел  на   меня,   потом
приказал  своему оруженосцу принести вина и оставить нас одних.
Но когда юноша наконец ушел, я не сразу приступил к тому  делу,
которое  привело  меня  сюда, а стоял, грея руки над жаровней и
гадая, с чего начать. Я слышал, как  по  высокому  окну  шуршит
мокрый  снег  и  как  вдоль  пола  тихо посвистывают сквозняки.
Где-то хлопнула на ветру ставня; кто-то прошел  по  галерее,  и
его  шаги  затихли  вдали.  Я  остро чувствовал вокруг себя эту
маленькую, освещенную пламенем комнату и темноту  зимней  ночи,
сдавливающую ее хрупкую оболочку.
     Из  ночи  вылетел  порыв ветра, резко ударив в окно мокрым
снегом;  над  жаровней  клубами  поднялся  ароматный   дым,   и
яблоневое полено, рассыпаясь искрами, с тихим шорохом свалилось
в алую пещеру горящих углей.
     Амброзий сказал:
     - Ну, мой большой Медвежонок?
     И я понял, что все это время он наблюдал за мной.
     - Ну? - отозвался я.
     - О чем же ты пришел мне сказать?
     Я  нагнулся,  взял  из  корзинки рядом с жаровней замшелое
полено и осторожно положил его в огонь.
     - Помню, однажды, - начал я, -  когда  я  действительно
был  медвежонком, я слышал, как ты призывал одну великую победу
прозвучать  словно  трубный  зов,  по  всей   Британии,   чтобы
разрушить  саксонскую  легенду  в  умах людей и чтобы племена и
народы услышали этот зов и  собрались  под  твое  знамя  не  по
одному,  и  не по двое, и не разрозненными боевыми отрядами, но
целыми  королевствами...  Ты  одержал  эту  победу  осенью  при
Гуолофе.  Здесь  на  юге,  по крайней мере, на некоторое время,
саксы разбиты; Хенгест  бежал;  а  герцоги  Думнонии  и  Кимри,
державшиеся  в течение тридцати лет, три ночи назад напились на
твоей коронации. Может быть, это поворотная  точка  прилива  -
этого прилива. Но все же это только начало, не так ли?
     -  только  начало,  -  сказал  Амброзий,  - и то только
здесь, на юге.
     - А теперь?
     Он стянул с руки огромный браслет, который носил над левым
локтем, - браслет  червонного  золота,  выкованный  в  подобии
дракона,  -  и  сидел, поворачивая его в пальцах и наблюдая за
тем,  как  пламя  жаровни  струится  и  играет  на  поверхности
переплетающихся колец.
     -  Теперь нужно закрепить наши приобретения, восстановить
здесь, на юге, Древнее королевство и превратить его в твердыню,
которая стояла бы, как скала,  перед  лицом  всего,  что  может
швырнуть в нее море.
     Я повернулся и взглянул ему в лицо.
     - Это должен сделать ты - построить свою цитадель здесь,
за старой  границей,  от  долины  Темзы  до Сабринского моря, и
удерживать ее против варваров...  -  я  нашаривал  нужные  мне
слова,  отчаянно пытаясь найти самые верные и обдумывая по ходу
дела то, что я  говорил.  -  Что-то,  что  было  бы  для  всей
ост