альной  Британии  не  только  местом  сбора,  но тем же, чем
сердце для человека и орел  для  легиона.  Но  я  должен  пойти
другим путем.
     Он  перестал  играть браслетом и поднял на меня глаза. Это
были странные глаза для  такого  смуглого  человека:  они  были
серыми,  как  зимний  дождь,  и,  однако,  в их глубине таилось
пламя. Но он не сказал ни слова. И поэтому через какое-то время
мне пришлось нащупывать путь дальше без всякой помощи.
     - Амброзий, пришло время, когда  ты  должен  вручить  мне
деревянный меч и отпустить меня на свободу.
     -  Я  подозревал,  что  дело  именно в этом, - сказал он
после долгого молчания.
     - Подозревал? Но почему?
     Его лицо, обычно такое неподвижное и замкнутое,  вновь  на
мгновение осветилось одной из этих редких улыбок.
     - Твои глаза слишком ясно показывают, что делается у тебя
на душе,  друг мой. Тебе бы следовало научиться воздвигать хоть
какие-то преграды.
     Но когда мы с ним взглянули друг на друга, между  нами  не
было никаких преград. Я сказал:
     -  Ты - Верховный король, и здесь, на юге, ты, возможно,
действительно сможешь восстановить королевство и вернуть что-то
из нашего наследия; но варвары  наседают  отовсюду;  скотты  из
Гибернии   опустошают   западное   побережье,  и  их  поселения
протянулись до самого подножия  снежной  Ир  Виддфы;  пикты  со
своими дротиками постоянно перескакивают через Стену; на севере
и  на  востоке  боевые  ладьи Морских Волков тайком проникают в
эстуарии, подбираясь все ближе и ближе к сердцу страны.
     - А что, если я сделаю тебя Dux Britanniorum -  герцогом
Британским? - спросил Амброзий.
     -  Я  все  равно  останусь  одним  из  твоих людей и буду
выполнять твои  приказы.  Неужели  ты  не  понимаешь?  Британия
снова, как и до прихода римских Орлов, раздроблена на множество
мелких  королевств;  если  я  буду сохранять верность какому-то
одному королю, пусть даже тебе, остальная  часть  страны  падет
под  натиском варваров. Амброзий, я всегда останусь твоим в том
смысле, в каком сын, начинающий самостоятельную жизнь, остается
сыном своего отца. Всегда, в любом более  общем  деле,  я  буду
выполнять  отведенную  мне  роль,  не  щадя  своих  сил; и если
настанет день, когда без моей помощи  ты  не  сможешь  удержать
захлестнувший  тебя  поток, я приду, чего бы мне это ни стоило.
Но в остальном я должен быть свободным и  независимым,  вольным
идти  туда,  где,  по  моему  мнению,  во мне нуждаются сильнее
всего... Если бы я и принял римский титул, то это был бы  титул
командира  наших  мобильных конных отрядов в последние дни Рима
- не Dux, но Comes Britanniorum.
     - Значит, граф Британский. Три  крыла  конницы  и  полная
свобода, - сказал Амброзий.
     -  Мне хватило бы и меньшего - трех сотен людей, если бы
они были братством.
     - И ты веришь, что  с  тремя  сотнями  людей  ты  сможешь
спасти Британию?
     Он  не  насмехался  надо мной, он никогда не насмехался ни
над кем; он просто задавал вопрос.
     Но я ответил ему не сразу, потому что я  должен  был  быть
уверенным.  Я  знал, что стоит мне дать ответ, и я уже не смогу
взять его обратно.
     - Я считаю, что если у меня  будет  три  сотни  людей  на
хороших  лошадях, то я смогу отбросить варваров от наших границ
хотя бы на некоторое время, -  сказал  я  наконец.  -  А  что
касается  спасения Британии... я видел этой осенью, как улетают
дикие гуси, и кто сможет вернуть их назад? Уже более ста лет мы
пытаемся перекрыть этот саксонский поток; более тридцати минуло
с тех пор, как последние римские отряды покинули Британию.  Как
ты   думаешь,   сколько   пройдет   времени,  прежде  чем  тьма
окончательно сомкнется над нами?
     Такого я не сказал бы никому, кроме Амброзия.
     И он ответил мне так, как, я думаю, не ответил  бы  никому
другому.
     -  Бог знает. Если мы с тобой хорошо сделаем свою работу,
может быть, еще лет сто.
     снова  хлопнула  ставня,   и   где-то   вдали   послышался
приглушенный взрыв смеха. Я сказал:
     - Но почему бы тогда нам не сдаться сейчас и не покончить
со всем этим? Так будет меньше сожженных городов, меньше убитых
людей.   Почему   мы  продолжаем  бороться?  Почему  просто  не
подчинимся и не позволим прийти тому, что идет на нас? Говорят,
что утонуть легче, когда не сопротивляешься.
     - Из-за идеи, - сказал Амброзий,  начиная  снова  играть
браслетом-драконом,  но его глаза улыбались в свете пламени, и,
я думаю, мои улыбались ему в ответ. - Просто из-за идеи, из-за
идеала, из-за мечты.
     Я заметил:
     - Возможно, мечта - это лучшее, за что стоит умереть.
     После этого мы оба некоторое время молчали. Потом Амброзий
сказал:
     - Пододвинь сюда табурет. Похоже, нам с тобой не до  сна,
и, без сомнения, у нас есть о чем поговорить.
     И я понял, что какая-то часть моей жизни закрылась за моей
спиной и что впереди меня ждет новый порядок вещей.
     Я  подтащил  к  себе  табурет  со  скрещенными антилопьими
ножками - он был крепче, чем казался на первый  взгляд,  -  и
сел.  И мы продолжали молчать. И снова тишину прервал Амброзий,
который сказал задумчиво:
     - Три сотни верховых плюс  запасные  лошади.  Как  насчет
обоза?
     -  Чем меньше он будет, тем лучше. Мы не можем обременять
себя вереницей  неуклюжих  фургонов,  мы  должны  передвигаться
свободно,  как птичья стая. Несколько быстрых повозок с мулами,
для полевой  кузни  и  тяжелой  утвари,  четыре-шесть  десятков
вьючных   животных   и  погонщики  -  которым  придется  также
сражаться  при   необходимости,   а   на   стоянках   выполнять
обязанности  поваров  и  конюхов.  Младшие  из нас должны будут
служить оруженосцами у старших. Что касается остального, то нам
придется самим возить все свое снаряжение, и так долго, как это
потребуется, а пропитание искать на местах.
     - Это может сделать тебя непопулярным в тех  местах,  где
ты будешь искать пропитание.
     -  Если  люди  хотят сохранить крыши на своих овинах, они
должны заплатить частью хранящегося там зерна,  -  ответил  я.
Это  был  первый  из множества раз, когда мне пришлось говорить
примерно эти же слова.
     Он поглядел на меня, слегка приподняв одну бровь.
     - У тебя все разложено по полочкам.
     - Я думал об этом в течение многих ночей.
     - Итак.  Три  сотни  вооруженных  всадников  с  запасными
лошадьми,  повозки с мулами, вьючные животные - я так понимаю,
мерины? - со своими конюхами и погонщиками. Ты подумал, откуда
все это возьмется? - он наклонился вперед. - Я не сомневаюсь,
что ты мог бы набрать столько, и даже  больше,  гораздо  больше
людей  из  рядов  нашего войска; вся наша лучшая молодежь и так
бежит за тобой, стоит тебе только свистнуть;  а  я  останусь  с
Аквилой и несколькими ветеранами, которые сохранят мне верность
в память о былых временах.
     Он  перекинул  сверкающий  браслет из правой руки в левую,
потом обратно.
     -  Только  вот  я  не  могу  построить  свою  крепость  и
укомплектовать ее гарнизон, имея в распоряжении всего несколько
стариков.   Я   дам  тебе  сотню  обученных  воинов  по  твоему
собственному выбору, и раз в два года ты сможешь брать двадцать
лошадей  из  арфонского  табуна  -   так   долго,   как   тебе
понадобится.  Остальных,  и  людей, и лошадей, ты должен будешь
найти сам.
     - Это уже какое-то  начало,  -  сказал  я.  -  Проблема
лошадей беспокоит меня больше, чем проблема лошадей.
     - Почему это?
     - наша местная порода стала более низкорослой после того,
как легионы прекратили ввозить скакунов для своей конницы.
     -  Прошлой осенью при Гуолофе они проявили себя не так уж
плохо - кому, как не тебе, знать это,  -  сказал  Амброзий  и
начал  очень  тихо напевать куплет триумфального гимна, который
старый Трагерн, наш певец, сложил в мою честь в ночь после  той
битвы:  "И  тут  появился  Арториус,  Артос Медведь, с грохотом
слетев с холма со своим эскадроном;  мир  содрогался,  и  комья
земли,   как   испуганные  ласточки,  взлетали  из-под  конских
копыт... и, словно листья на ветру, словно  волны  перед  носом
галеры,  войска  Хенгеста  откатились  назад  и  рассыпались  в
стороны..."
     - сдается мне, Трагерн пил за нашу  победу  и  Боги  Арфы
явились  ему  в  огне  пожара,  зажженного вересковым пивом, -
сказал я. - Но вернемся к лошадям: это превосходные  маленькие
создания,  наши лошадки с местных холмов, быстрые и выносливые,
твердые на ногу, точно горные бараны, - и  ненамного  выше  их
ростом.  Если  не считать Ариана, во всех наших табунах вряд ли
найдется хоть одна лошадь, способная выдержать мой вес  даже  с
легчайшими доспехами.
     -  Доспехами?  - быстро переспросил он. Мы всегда ездили
налегке, в кожаных  туниках,  очень  похожих  на  форму  старых
вспомогательных отрядов; наши лошади не были защищены ничем.
     -  Да,  доспехами.  Кольчуги для людей - когда и если мы
сможем захватить их в бою; в  Британии  нет  кузнецов,  которые
владели  бы подобным искусством. Для лошадей сделаем нагрудники
и оголовья из вываренной кожи. Именно  так  готы  разбили  наши
легионы  при Адрианополе почти двести лет назад; но легионы так
и не усвоили урок до конца.
     - Ты внимательно изучал историю мира.
     Я рассмеялся.
     - Разве моим учителем не был твой  старый  Випсаний,  чьи
мысли витали обычно за несколько сотен лет и за несколько тысяч
миль  от происходящего? Но время от времени он говорил дело. Не
что иное,  как  вес  создает  разницу  между  голым  кулаком  и
кулаком, одетым в кастет-цестус.
     - Только тебе нужны более крупные лошади.
     - Только мне нужны более крупные лошади, - согласился я.
     - И каков же ответ?
     -  Единственный  ответ, который приходит мне в голову, -
это купить пару жеребцов (готы  из  Септимании  разводят  таких
лошадей)  крупной  лесной  породы,  шестнадцати  или семнадцати
ладоней ростом, и несколько  кобыл,  выбрать  лучших  из  наших
местных кобылиц и начать с их помощью создавать новый табун.
     -  А как насчет цены? Ты не сможешь купить таких животных
по цене вьючных пони.
     - Как я понимаю, жеребцы могут стоить в среднем до  шести
быков, кобылы несколько дороже. Средства на покупку где-то двух
жеребцов   и   семи-восьми   кобыл  я  могу  собрать  со  своих
собственных земель, которые ты передал мне  как  наследство  от
моего отца, - я имею в виду, не продавая саму землю: я никогда
не предам своих соплеменников, продавая их, как скотину, новому
хозяину.
     Амброзий  рассеянно  глядел  в  алую  сердцевину  пламени,
задумчиво сведя к переносице черные брови. Наконец он сказал:
     - Слишком долго. Это будет слишком долго. Если бы у  тебя
было  вдвое больше производителей, то уже через три-четыре года
ты мог бы вырастить и  объездить  достаточное  количество  этих
больших  лошадей, чтобы посадить на них хотя бы лучших из твоих
воинов; через десять лет их вполне могло бы хватить на все твое
войско.
     - Я знаю, - ответил я, и мы  посмотрели  друг  на  друга
сквозь   слабую  струйку  дыма  и  золотистое  сияние,  которое
поднималось над жаровней и высвечивало между  бровями  Амброзия
старое клеймо Митры, почти неразличимое днем.
     -  Некоторое  время  назад  ты говорил о себе как о сыне,
начинающем самостоятельную жизнь, - сказал он наконец.  -  Да
будет  так;  ты - единственный сын, которого я когда-либо имел
или буду иметь, и да сохранит меня  Властелин  Света  от  того,
чтобы  я  отпустил  тебя в мир с пустыми руками. Никто из нас в
эти дни не может считаться богачом, да и крепость за  гроши  не
построишь,  иначе  ты получил бы больше. Я дам тебе средства на
покупку еще десяти лошадей.
     И тут же, прежде, чем я  успел  поблагодарить  его,  он  с
присущей  ему  сдержанной  стремительностью  поднялся на ноги и
повернулся прочь со словами:
     - Еще огня, Медвежонок, свечи там, у твоего локтя.
     И пока я зажигал  от  жаровни  прутик  и  подносил  его  к
толстым восковым свечам на письменном столе, Амброзий подошел к
большому  сундуку, стоящему у дальней стены, нагнулся и откинул
крышку. Пламя свечей опало,  а  потом  взметнулось  язычками  в
форме  листьев  лавра,  окаймленных  золотом  и  с  безупречной
лазурью небесного зенита в центре; и комната, тонувшая прежде в
тенях, ожила - ожили настенные фрески  с  изображением  бычьих
голов,  ожили  папирусы  драгоценной библиотеки Амброзия, торцы
которых образовывали на полках неясный узор  из  перемежающихся
черных  и  золотых ромбов; и буря и темнота ночи словно немного
отступили.
     Амброзий вынул из сундука что-то длинное и узкое и  теперь
отворачивал    складки   промасленного   полотна,   окутывавшие
загадочный предмет.
     - Опять же некоторое время назад, - заговорил он, -  ты
просил  меня  вручить  тебе  деревянный меч. Пусть это послужит
вместо него - дай мне взамен свой.
     И он повернулся и  вложил  мне  в  руки  клинок.  Это  был
длинный  кавалерийский  палаш, в точности похожий на тот, что я
носил с тех пор, как стал мужчиной; не совсем  понимая,  что  я
должен  сделать,  я вытащил его из черных ножен волчьей кожи, и
по клинку, точно вода, растекся  свет.  Это  было  превосходное
оружие,  великолепно  сбалансированное, так что, когда я рассек
им воздух, оно поднялось вместе с моей ладонью словно  само  по
себе;  но таким же был и мой собственный клинок. Потом я сделал
открытие:
     - Амброзий, это же твой меч!
     Думаю,  он  заметил  мое  изумление,  потому  что,   снова
усаживаясь в свое кресло у огня, он слегка усмехался.
     -  Да,  это  мой  меч.  Но  не только мой меч. Взгляни на
головку Эфеса.
     Эфес был бронзовым, с искусной  инкрустацией  серебром  по
бокам  и  рукоятью,  перевитой  серебряными  нитями;  а потом я
повернул меч острием вниз, и увидел,  что  в  головку  вставлен
огромный  квадратный  аметист.  Его  цвет был таким темным, что
очень напоминал императорский пурпур, и когда эфес  шевельнулся
в  моих  руках,  свет  свечей внезапно сконцентрировался внутри
камня, и далеко внизу, в его прозрачной глубине,  на  мгновение
вспыхнула  сверкающая  фиолетовая  искра  -  словно  крошечная
жаркая струя  пламени.  А  над  ней  на  фоне  бледного  сияния
поверхности я увидел четкий контур императорского орла, глубоко
вырезанного  в  камне  и  сжимающего  в  когтях двойное "М"; и,
поворачивая меч, чтобы свет попал на  идущие  по  кругу  буквы,
прочитал надпись, единственное слово: ИМПЕРАТОР.
     - Ты помнишь этот аметист? - спросил Амброзий.
     - Да, ты как-то показывал мне его; это печать Максима.
     Она  всегда  хранилась в Динас Фараоне, в родовом поместье
лордов Арфона, и таким образом  избежала  наступления  прилива,
который столько всего унес прочь.
     - Но тогда она не была вставлена в меч.
     -  Нет,  я  вставил ее в оправу для тебя, и меч показался
мне наиболее подходящей оправой.
     Я помню, что долго стоял и смотрел на огромную печать,  то
пробуждая,   то   гася   звезду   в  сердце  аметиста,  странно
взволнованный этой нитью, протянувшейся  сквозь  годы  к  моему
прадеду,   гордому  испанскому  генералу,  который  женился  на
принцессе из Арфона и таким образом основал наш  род;  а  потом
его  собственные  легионеры  объявили  его  императором,  и  он
выступил в поход навстречу галльским кампаниям и  своей  смерти
при  Аквилее.  После того как его казнили, один из его офицеров
привез эту печать назад в Арфон, к его жене-принцессе; и теперь
мне казалось, что я держу всю  историю  нашего  рода  в  темной
глубине   камня,   цвет  которого  так  близко  напоминал  цвет
императорской мантии. Бурную  и  горькую,  но  гордую  историю;
самого  максима; Константина - сына, которого он оставил после
себя и который вихрем слетал вниз из горных  долин  Арфона,  от
самых  снегов Ир Виддфы, чтобы отбросить прочь саксонские орды;
и умер наконец здесь, в Венте, в своем собственном поместье,  с
дротиком  убийцы в горле. Амброзий достаточно часто рассказывал
мне эту историю; ему тогда было всего девять лет, а Ута был  на
два года старше, ибо они были у своего отца поздними детьми; но
Амброзий  как-то  признался  мне,  что  ему  до  сих пор снятся
горящие головни и крики и то, как его увозят,  перекинув  через
луку  чьего-то седла и набросив ему на голову плащ. Прошли дни,
прежде чем он узнал, что они с Утой, тайком увезенные  горсткой
верных  дружинников  их  отца,  -  это  все,  что  осталось от
Королевского дома Британии; месяцы, прежде  чем  ему  сообщили,
что  Вортигерн  из Поуиса, Вортигерн Рыжий Лис, породнившийся с
ними через брак, узурпировал верховную власть в стране. История
Вортигерна  тоже  была  в  этой  печати:  Вортигерна-мечтателя,
творца  великолепных  сумеречных грез, Вортигерна, для которого
все, что имело хотя бы отдаленное отношение к Риму, было во сто
крат страшнее, чем угроза саксонской орды;  который  впустил  в
страну  саксонские  военные  отряды,  чтобы  они  помогали  ему
сдерживать пиктов, и  слишком  поздно  понял,  что  сам  позвал
Волков  к  себе  на порог. И здесь же, в глубине печати, был я,
тот, кто теперь держал ее в руках... Моя мать умерла, произведя
меня на свет, и Ута  -  то  ли  потому,  что  чувствовал  себя
виновным  в  ее  смерти,  то  ли  потому, что я, как-никак, был
сыном, - взял меня к себе в дом и дал  мне  в  кормилицы  жену
своего  старшего  егеря,  а  когда  Ута  погиб от клыков вепря,
Амброзий,  в  свою  очередь,  взял  меня  к  себе.  Мне   тогда
исполнилось  четыре  зимы,  и  я  расталкивал  его собак, чтобы
отвоевать себе  место  у  его  колена,  а,  отвоевав  его,  был
счастлив.  Я был, как он и сказал, единственным сыном, которого
он  когда-либо  знал,  а  он,   вне   всякого   сомнения,   был
единственным  отцом,  в  котором я когда-то нуждался. В течение
многих лет ожидания и подготовки, которые  стали  годами  моего
возмужания,  в  течение  последовавших за ними лет затянувшихся
военных  действий  (действий,  которые  этой  осенью,  наконец,
принесли  нам  победу), я скакал бок о бок с Амброзием - с тех
самых пор, как мне исполнилось пятнадцать и меня впервые  сочли
в достаточной степени мужчиной, чтобы доверить мне меч. Поэтому
сегодня ночью мне было нелегко сказать ему, что впредь я должен
был быть - один. Но, думаю, он уже знал это.
     В  царственной  глубине аметиста снова вспыхнула звезда, и
мне в голову пришла еще одна мысль. Я поднял глаза.
     - Амброзий, ты не можешь дать  мне  это.  Меч,  да;  я  с
радостью  приму  его  от  тебя в обмен на мой, но печать - это
совсем другое дело. Она принадлежит Королевскому дому, как ты и
сказал.
     - Ну и что? А разве ты сам не из  Королевского  дома?  Не
сын своего отца?
     - И своей матери тоже, - заметил я.
     - Кому же тогда я должен ее отдать?
     -  У  тебя еще не так много седых волос, чтобы тебе нужно
было серьезно об этом задумываться. Когда же  придет  время  -
Кадору из Думнонии, наверно.
     Я  мысленно  увидел  перед собой коронацию и рядом с лицом
Амброзия - смуглое бесшабашное лицо герцога Думнонии. Тонкое и
пламенное, как обжигающий напиток, который делают в наших краях
из зерна. Воин, да; но Верховный король?
     - В его жилах меньше королевской крови, чем в твоих, да и
то по материнской линии.
     - Он не бастард, - сказал я. И сам услышал,  как  жестко
прозвучало это слово.
     Снова наступила тишина. Кабаль заскулил во сне, гоняясь за
призрачными  зайцами,  и  по  окну  еще сильнее хлестнул мокрый
снег. Потом Амброзий сказал:
     - Медвежонок, неужели это оставило след?
     -  Нет,  потому  что  ты  позаботился,  чтобы  этого   не
случилось.  Но  по  этой причине ты не можешь отдать мне печать
Королевского дома.
     Он снова взял в  руки  тяжелый  золотой  браслет,  который
отложил в сторону, когда вставал, чтобы принести меч.
     -  Ты ошибаешься. Я не мог бы отдать тебе вот это, потому
что только принцы королевской крови могут носить его по  праву.
А  это  была