ансы вывести птенцов.
     Я-то  так  совершенно  не  думал. Карадауг, наш оружейник,
когда у него было мало работы,  коротал  время  за  разведением
бойцовых  петухов, которых он продавал гарнизону форта, а также
торговцам, иногда посещавшим нас летом; и я не мог  представить
одну  из  его  маленьких, свирепых диких куриц мирно сидящей на
кладке утиных яиц.
     - Я собиралась пойти поискать  Карадауга,  когда  Флавиан
сказал  мне  про  жеребца,  и  я  увидела  собирающуюся толпу и
спустилась, чтобы посмотреть вместе с остальными, -  Гэнхумара
замолчала  и через мгновение добавила: - только, конечно, меня
здесь не будет, и я не  увижу,  как  они  вылупятся;  Карадаугу
придется  заняться этим вместо меня. Это было единственное, что
забыл Гуалькмай.
     - Да, - согласился я. -  Это  единственное,  что  забыл
Гуалькмай.
     - Разреши мне остаться еще ненадолго, - внезапно сказала
она, - пока утята не вылупятся.
     Я покачал головой.
     -  Середина  апреля  и  так  достаточно позднее время для
твоего отъезда. И  я  даже  не  очень-то  могу  себе  позволить
тратить  время  на  то,  чтобы  проделать  с  тобой весь путь и
оставить тебя в безопасности в замке твоего отца.
     - А что, рука Фарика недостаточно сильна, чтобы доставить
меня туда, - даже если с ним будет отряд охраны?
     - В середине апреля - да. К середине мая, чего  доброго,
для этого может понадобиться все войско.
     Наш разговор ненадолго прервался. Мы были теперь на дороге
и двигались    черепашьим   шагом,   словно   оба,   не   желая
останавливаться, чтобы не признавать этого открыто,  не  хотели
входить в ворота. Потом Гэнхумара сказала:
     -  Прекрасно,  если  ты боишься, что я по дороге попаду в
засаду, позволь мне остаться  здесь  на  все  лето.  Я  буду  в
достаточной безопасности за этими мощными красными стенами.

     -   Ты   так  думаешь?  На  лето  мы  сводим  гарнизон  в
Тримонтиуме почти на нет, чтобы освободить  всех,  кого  только
можно,  для  военной тропы. Ты представляешь некоторую ценность
как заложница,  и  если  наши  враги,  какими  бы  разбитыми  и
разрозненными они ни были, прослышат, что жена Медведя осталась
здесь  с такой маленькой охраной, ты можешь навлечь смертельную
опасность и на себя, и на крепость. Я не  могу  позволить  себе
потерять ни одну из вас.
     -  Но  в  особенности  Тримонтиум, - сказала Гэнхумара и
немного отстранилась от меня на ходу. -  Ну  что  же,  я  ведь
обещала тебе, что не буду чересчур навязчивой женой.
     Я  сделал неловкое, протестующее движение в ее сторону, но
тут же остановился - из-за людей, которые все  еще  торчали  в
воротах.  Даже  наедине  с  Гэнхумарой  я  стыдился  каких-либо
интимных жестов, будучи калекой во всем, что касалось любви;  а
уж  на глазах у посторонних я вообще не мог к ней притронуться.
Ворота были теперь совсем близко, и  она  заговорила  быстро  и
очень тихо, с едва слышным, несчастным смешком.
     -  Нет-нет,  тебе  не  нужно  делать  вид,  господин мой;
какая-то часть тебя вздохнет с огромным  облегчением,  когда  я
уеду.
     -  А  часть  меня будет тосковать по тебе, как только что
ослепший человек тоскует по первому свету  утра,  -  сказал  я
таким же приглушенным голосом.
     Тогда  она  оглянулась  на  меня  и на последние несколько
шагов снова приблизилась ко мне. "Да поможет Бог нам обоим!" -
сказала она, как сказала  в  ту,  самую  первую,  ночь.  И  нас
накрыла длинная вечерняя тень надворотных башен.

     x x x

     К  концу  этой  летней  кампании  я понял, что, по крайней
мере, на какое-то время  могу  спокойно  предоставить  Валентию
самой  себе  и  наконец-то  отправиться  на юг, чтобы выполнить
обещание, данное мной  четыре  года  назад  в  Эбуракуме.  И  в
последовавшее за этим лето я не отослал Гэнхумару к ее отцу, но
в первый и единственный раз за все годы, что мы провели вместе,
взял  ее  с  собой. Сейчас это решение кажется мне странным, и,
оглядываясь назад, я не могу сказать со всей уверенностью,  как
я  пришел к нему. Думаю, причина была в том, что мне так сильно
этого хотелось. Я знал, что монахини маленькой местной  общины,
которые  бежали  вместе  с  остальными жителями Эбуракума после
того, как пришли Морские Волки, вернулись  теперь  в  город,  к
тому, что сохранилось от их обители. Я мог оставить Гэнхумару у
них  и,  может  быть, если мне позволили бы превратности войны,
время от времени навещать ее в течение этого лета.
     Итак, мы отправились на юг, оставив в Трех Холмах и Кастра
Кунетиум обычный небольшой  гарнизон.  Старая  Бланид  ехала  в
обозе,  словно  потрепанная старая ворона, цепляющаяся за задок
фургона, но Гэнхумара снова надела  штаны  и  короткую  тунику,
которые, когда она убирала волосы, все еще делали ее похожей на
мальчика, и ехала впереди вместе с Товарищами.
     Жители  Эбуракума  приветствовали  наше  возвращение  так,
словно  мы  были  их  давно  потерянными  родственниками;   они
толпились  на  улицах  и  встречали  нас  радостными криками. Я
выглядывал среди них Хелен, но не видел ее  до  тех  пор,  пока
брошенный сверху пучок красных, как мак, лент не ударил едущего
рядом со мной Кея по губам; и тогда я подняв глаза и заметил ее
смеющееся,  пылающее  лицо  в одном из верхних окон. Она махала
рукой нам обоим, и я помахал ей в ответ. Кей засунул  ленты  за
пазуху  туники  и  сквозь  свою  огненную бороду начал посылать
Хелен смачные воздушные  поцелуи,  словно  и  не  любил  каждую
девушку  из  обоза  и  пару  десятков  других  в  придачу  и не
пресытился ими всеми с тех пор, как в последний раз лежал в  ее
объятиях.
     Они  хорошо  проявили  себя  за последние четыре года, эти
люди из Эбуракума и из края бригантов; они сохранили свой город
свободным от Морских Волков и кое-где даже оттеснили саксонские
поселения с побережья и из устьев рек; и важничали теперь,  как
собака с двумя хвостами. Но и для нас еще оставалось достаточно
работы.  Пока  войско  готовилось  к  походу, мы, как и раньше,
встали лагерем в старой крепости, и в течение многих дней гомон
бесчисленных сделок, заключавшихся в амбарах торговцев зерном и
в  лавках,  где  продавали  вяленое   мясо   и   кислое   вино,
изготавливали  луки со стрелами и дубили кожи, грозил перекрыть
скрежет напильников и удары молотка по наковальне, доносившиеся
из кузни Джейсона и из оружейных мастерских по всему городу.
     Я дождался последнего  дня  перед  тем,  как  выступить  в
поход, и только тогда отвез Гэнхумару, которую сопровождала все
еще ворчащая и машущая руками Бланид, в обитель Святых жен. Это
было  длинное  приземистое  здание,  обращенное гладким, глухим
фасадом на Улицу Суконщиков, которая вела к  воротам  крепости.
Залатанные  местами  стены,  на  которых  еще сохранились следы
пожара, и кое-как уложенная новая  кровля,  из-под  которой  то
тут,  то  там торчали концы обуглившихся балок, достаточно ясно
говорили о том, в каком состоянии оставили монастырь саксы.  Мы
поговорили  с матерью-аббатисой в ее маленькой отдельной келье,
и после  того,  как  Гэнхумаре  был  оказан  вежливый  прием  и
маленькая,  суетливая,  похожая на грустную птичку сестра увела
ее от меня, я задержался,  чтобы  сказать  еще  несколько  слов
женщине, которая правила этим заботливо отгороженным мирком.
     Она была высокой и, думаю, некогда была красивой. Ее руки,
лежащие  на  обтянутых  черной рясой коленях, и сейчас еще были
красивыми  и  сильными,  хотя  и  узловатыми   от   подагры   и
желтовато-белыми,  как  кость  распятия, висящего на побеленной
известью стене у нее за спиной, - крупные руки, которые я  мог
представить  сжимающими  меч.  Я инстинктивно почувствовал, что
она была бы достойным противником для любого, кто носит клинок,
и проникся к ней за это  еще  большей  симпатией  -  так  один
хороший боец признает свое братство с другим.
     -   Ты   хотел   сказать  мне  что-то  еще,  милорд  граф
Британский?
     - Только вот что, - в этом между  нами  не  должно  быть
никаких  уверток  и  недомолвок.  - Я не хочу, чтобы вы давали
приют леди Гэнхумаре, обольщаясь ложными надеждами на дары  для
вашего  монастыря.  Все деньги, что у меня есть, все сокровища,
которые я могу добыть, идут на то, чтобы  кормить  моих  людей,
покупать боевых коней и заново закаливать клинки. И более того,
вот  уже  в  течение  многих  лет  я  считаю,  что, поскольку я
сражаюсь, помимо всего прочего, и за то, чтобы сохранить  крышу
над  головой  церкви, не дать погасить огонь на ее алтарях и не
позволив перерезать глотки ее святым братьям и сестрам, то не я
должен что-то церкви, а церковь должна мне.
     - Да, я слышала это - тоже  в  течение  многих  лет,  -
сурово сказала аббатиса.
     Тут мне пришло в голову еще кое-что, и я шагнул к креслу с
высокой спинкой, в котором она сидела.
     -  И  еще  одно,  святая  мать; я не хочу выказывать этим
неуважение, но завтра я выступаю в поход, а Гэнхумара останется
в ваших руках. Как мы оба с тобой знаем,  церковь  Христова  не
питает  ко мне особой любви, и, по правде говоря, это не мешало
мне спать по ночам; так что если, вернувшись, я  узнаю,  что  с
моей  женой не всегда и не во всем обращались хорошо и любезно,
то, хоть вы и женщины...
     - Ты проверишь, будет ли этот дом Господень гореть так же
ярко во второй раз, как он горел в первый, - закончила за меня
мать-аббатиса. - Не трать на меня свои угрозы, Артос  Медведь,
потому  что,  уверяю  тебя,  в них нет нужды, - внезапно и как
нельзя более неожиданно она улыбнулась - улыбкой, которая была
немного мрачноватой около губ, но так и плясала  в  глазах.  -
Как  аббатиса этого дома Святых сестер, я обязана сказать тебе,
что ты великий грешник, осквернитель Сада Господня,  уступающий
по своему размаху только саксонскому племени, и что в тот день,
когда  Всемогущий  Бог,  восседающий во всем Своем Великолепии,
будет отделять агнцев от  козлищ,  ты,  вне  всякого  сомнения,
будешь проклят. Но как простая женщина, к тому же, возможно, не
наделенная  чрезмерным  смирением, я хочу испортить все, сказав
тебе, что если бы я была мужчиной и сражалась за то,  чтобы  не
допустить  на  эту  землю  варварский  потоп  и  тьму, думаю, я
чувствовала и действовала бы примерно так же, как и ты, и  тоже
заслужила бы быть проклятой в Судный День.
     -  Святая  мать, - сказал я , только договорив до конца,
понял, насколько было такое пожелание неподобающим, - хотел бы
я, чтобы ты была среди моих Товарищей.
     - Может, из меня вышел бы лучший воин, чем  монахиня,  -
сказала  она,  и  я  не  думаю,  чтобы  она посчитала мои слова
оскорблением. - Хотя, видит Бог, я тщусь следовать Его заветам
и  быть  достойной  своего  положения.  Но  что  касается  леди
Гэнхумары  -  наша  община  небольшая  и  бедная;  мы живем по
большей части подаяниями добрых людей из этого  города  и  тем,
что нам приносят наши три поля за городскими стенами. У нас нет
никаких  запасов  золота,  покрытых драгоценностями образов или
вышитых алтарных покровов, которые мы могли бы  дать  тебе  для
покупки  лошадей  или  клинков, но мы от всей души разделим то,
что у нас есть, с твоей женой и постараемся сделать так,  чтобы
она  была  счастлива  среди  нас,  пока ты не вернешься за ней.
Пусть это будет нашим даром, уплатой части нашего долга тебе.
     - Более великого дара нельзя и представить, - сказал  я,
а потом стянул с руки бронзовый браслет с эмалью, который носил
с  самого детства, и положил его на стол рядом с ней. - Это не
для того, чтобы обесценить ваш дар, но чтобы Гэнхумаре не нужно
было жить на подаяния добрых жителей Эбуракума. Благодарю тебя,
святая мать. Мне стыдно.
     Я  преклонил   колено   под   ее   благословение,   первое
благословение,  которое  я  получил  от  церкви с того дня, как
забрал Гуалькмая из  его  монастыря  на  болотах.  И  маленькая
суетливая  сестра, вызванная крошечным бронзовым колокольчиком,
который стоял на столе под рукой у аббатисы, увела меня прочь и
выпустила под мелкий  весенний  дождь,  стремительно  несущийся
вдоль   Улицы   Суконщиков,  и  я  услышал  ,  как  с  грохотом
захлопнулась дверь женского мира, который я оставил за собой.

     x x x

     В  то  лето  мы  прошли  по  военной  тропе  вдоль   всего
побережья,  все  дальше  и  дальше  на  север, сжигая и разоряя
саксонские поселения на своем  пути  и  постоянно  пополняя  на
холмах  и  вересковых  пустошах свое войско, пока не обогнули у
Сегедунума конец  Стены  и  не  встретились  со  следами  наших
прошлогодних  самых  южных  походов;  и  тогда  поняли,  что по
крайней мере на час, до следующего прилива и  следующего  ветра
из-за  моря,  наши  берега  от  Бодотрии  до  эстуария Метариса
свободны от саксонской заразы.  Но  эта  тропа  была  долгой  и
тяжкой,  и  ни  разу  за все это время мы не смогли вернуться в
Эбуракум, так что я снова увидел Гэнхумару только тогда,  когда
осень была уже в самом разгаре.
     Мы  въехали  в  город спокойным октябрьским вечером, когда
воздух был  напоен  древесным  дымом  и  запахом  надвигающихся
заморозков  и  где-то  над  головой  тянулись  к  югу  огромные
щебечущие стаи скворцов. И я думаю, что в Эбуракуме не было  ни
одной  живой  души,  которая  могла идти или ползти или которую
было кому нести - от разбитого возрастом нищего попрошайки  на
двух   костылях   до  младенца  с  широко  раскрытыми  глазами,
прижатого  к  плечу  матери,  от  главного  магистрата  с   его
церемонной   приветственной   речью   до  роющихся  в  отбросах
собачонок - и которая не вышла бы на улицы,  чтобы  посмотреть
как   мы   под  цокот  копыт  проедем  мимо,  и  встретить  нас
приветствиями,  достойными  героев,  словно   мы   только   что
вернулись  из  какой-то  битвы  между  богами  и Титанами, а не
провели лето, выжигая саксонские осиные гнезда и получая за это
довольно болезненные укусы. Их голоса  разбивались  вокруг  нас
могучими волнами звука; под копыта наших лошадей летели ветки с
золотистыми   листьями  и  осенними  ягодами;  люди  с  гомоном
проталкивались вперед и теснились вокруг так, что  по  временам
мы  едва  могли  вообще проложить себе дорогу. Я ехал на старом
Ариане, потому что для него это было последнее  возвращение  из
кампании  и я считал, что этот триумф принадлежит ему по праву,
- он всегда любил торжества по  случаю  победы;  он  и  теперь
откликался  на  рев  труб,  вскидывая  голову  и  только что не
приплясывая подо мной, - и вообще, хорошо, что я  выбрал  его,
потому  что Сигнус, хоть и был великолепен в атаке, все еще был
склонен нервно шарахаться  и  упрямиться,  когда  его  окружала
толпа.
     Я  намеревался  сразу  проехать  в крепость, избавиться от
своего грязного снаряжения  и,  если  возможно,  отделаться  от
толпы,  а  потом  спокойно  спуститься  к  обители Святых жен и
спросить  Гэнхумару,  пойдет  ли  она  со  мной  сразу  или  же
останется  там  еще  на  несколько  дней, пока мы не выступим в
обратный путь на Тримонтиум.
     Но когда мы  свернули  на  Улицу  Суконщиков,  ведущую  от
главной  улицы  к  крепости,  и  глухая стена обители оказалась
совсем  рядом  со  мной,  я  словно  услышал  призывный   голос
Гэнхумары,  не  ушами  тела, но в каком-то потаенном местечке в
самой глубине моей души, вне досягаемости для  радостного  рева
окружающих  меня  людей.  Она  звала меня, нуждалась во мне, не
потом, когда я поднимусь в крепость, и сброшу доспехи, и у меня
будет время для всего  остального,  но  сейчас,  в  этот  самый
момент.  Я сказал себе, что я глупец и выдумываю Бог знает что,
но я знал, что это  не  так...  не  так...  а  через  несколько
мгновений меня пронесет мимо обители, и Товарищи запрудят улицу
за  моей  спиной,  а за ними пойдут легкие войска и дребезжащий
обоз, дальше и выше, к воротам крепости, и Гэнхумара  останется
звать меня...
     -  Протруби  остановку!  - крикнул я Просперу. Он что-то
крикнул мне в ответ, что-то, в чем звучал вопрос  или  протест,
но  я не разобрал слов. - Протруби мне остановку, черт бы тебя
побрал, и продолжай трубить ее!
     Я   уже   разворачивал   Ариана   из   основного   потока,
проталкиваясь между зеваками, которые отскакивали в стороны и с
визгом  разбегались,  чтобы  дать  нам  дорогу, и все это время
слышал рог, гудящий  коротким  повелительным  откликом:  "Стой!
Стой! Стой!". Я слышал крики зрителей и сумятицу поднявшуюся за
моей  спиной, беспорядочный топот копыт и проклятия, с которыми
конница выполняла неожиданный приказ. Бедуир пробился ко мне и,
когда я соскочил с Ариана, наполовину свесился из седла,  чтобы
подхватить у меня повод. Я оттолкнул Кабаля, который хотел было
сунуться следом за мной, повернулся к небольшой крепкой двери и
ударил по ней рукоятью своего кинжала.
     Та  же маленькая суетливая сестра появилась в ответ на мой
стук и с побелевшим, испуганным лицом глянула на улицу за  моей
спиной, хоть и видела, кто я такой.
     - Милорд Артос?
     - Я пришел за своей женой, - сказал я.
     В  скором  времени  я  снова стоял в маленькой, побеленной
известью келье с костяным распятием на стене.  В  комнате  было
темно  от  осенних  сумерек  и  пусто. Но почти сразу же легкий
шорох заставил меня рывком повернуться  к  двери,  и  я  увидел
мать-аббатису.
     -  Здесь  дом  молитвы и созерцания. Это ты устроил такой
переполох перед нашей дверью?
     - Со мной  войско,  и  люди  Эбуракума  рады  видеть  нас
снова... Я пришел за своей женой, святая мать.
     -  А  не лучше ли было сначала подняться в форт, а потом,
когда  приветственные  крики  утихнут,  прийти  за  ней   более
спокойным образом?
     -  Гораздо  лучше.  Именно  это я и собирался сделать, но
когда мы свернули на Улицу Суконщиков и я  увидел  перед  собой
стену монастыря, я... передумал.
     Она  отошла  в  сторону от маленькой, глубоко утопленной в
стене двери.
     - Что ж, тогда иди и забери ее как можно скорее; я думаю,
ты найдешь ее в маленьком садике, где мы выращиваем травы;  она
ждет  тебя.  И..., - в ее сухом, низком голосе снова замерцала
улыбка, - я надеюсь, она даст тебе о  нас  достаточно  хороший
отчет,  чтобы  спасти  крышу обители от вторичного знакомства с
огнем, -  она  подошла  к  столу  и  взяла  с  него  маленький
бронзовый колокольчик. Сестра Гонория покажет тебе дорогу.
     В   ответ   на  зов  колокольчика  появилась  монахиня  -
незнакомая на этот раз, с мягкими тревожными глазами и  пышными
боками созревшей для быка коровы - и мать-аббатиса сказала ей:
     -   Отведи   милорда   Арториуса   в  гербариум  и  пошли
кого-нибудь передать Бланид,  чтобы  она  принесла  вещи  своей
хозяйки. Леди Гэнхумара покидает нас.
     Она повернулась ко мне в последний раз.
     -  Мне  сказали,  что  ты  все  лето охотился за саксами,
загоняя их обратно в море. За это мы будем благодарить  тебя  и
молиться  за  тебя  вместе  со всей Британией - и я думаю, что
молитвы тебе понадобятся больше, чем благодарность. Не  приводи
Гэнхумару  прощаться  со мной: сестра Анчерет, наша инфирмария,
сама заболела,  и  я  очень  занята,  ухаживая  вместо  нее  за
несчастными больными, которые приходят к нам утром и вечером. Я
уже благословила Гэнхумару.
     Я  поблагодарил  ее и последовал за широкой черной спиной,
которая неспешно проплыла вдоль вымощенного каменными  плитками
коридора,  пересекла  голый зал, в котором стояли лавки и столы
на козлах, и вывела меня в узкий  наружный  дворик  с  колодцем
посредине.  Какая-то  молоденькая  монашка доставала из колодца
воду, но не подняла взгляда, когда мы проходили мимо.  Наверно,
это  был  бы  грех.  С дальнего конца двор огораживала высокая,
изогнутая, осыпающаяся стена, которая выглядела так,  словно  в
старину могла быть частью внешней стены какого-нибудь театра; и
в  ней открывался сводчатый проем. Толстая монахиня высвободила
одну руку из широких рукавов своего одеяния и, не поднимая глаз
на мое лицо, указала в ту сторону.