осто необходимо выспаться, и,
как ты сам сказал, утром вам придется выехать рано.
     И  вот  так  я  снова  оказался  в широкой кровати рядом с
Гэнхумарой, и я чувствовал некое успокоение в том,  чтобы  быть
возле нее. Но ребенок разделял нас так же верно, как в ту ночь,
когда  я  привез  их обоих домой из Полых Холмов; так же верно,
как обнаженный меч, который Бедуир положил между  Гэнхумарой  и
собой в лютую зиму перед тем, как дитя родилось.

     Глава двадцать пятая. Тени

     На  следующее  утро  я  дал  Медроту меч и большого чалого
жеребца из резервного табуна, и мы выехали из Венты под  мягким
летним  дождем,  пришедшим  вместе  с  рассветом.  Кабаль,  как
обычно, скачками несся впереди, а  рядом  с  ним  бежала  более
маленькая  и  легкая  фигурка Маргариты, и оба время от времени
оглядывались на  меня.  "Возьми  собаку  с  собой,  -  сказала
Гэнхумара.  -  С  тобой  ей  будет  лучше".  Но  я  знал,  что
постоянный скулеж белой суки, снова и снова обыскивающей одни и
те же места, был больше того, что она могла вынести.
     В Дурокобриве наш отряд остановился на ночь,  и  я  забрал
оттуда свою лошадь; а к закату второго дня мы въехали в лагерь.
     Я отвел Медрота в свою хижину, а потом отправил его вместе
с поджидавшим  меня оруженосцем забрать из обоза его снаряжение
и поискать себе что-нибудь поесть -  отдавая  этот  приказ,  я
отвернулся,  якобы  бросить плащ и седельную сумку, но на самом
деле чтобы мне не нужно было видеть выражение лица юного Риады.
Я уже видел слишком  много  выражений  слишком  многих  лиц  -
изумленные   или   надолго   задержавшиеся   взгляды,  внезапно
расширенные или суженные глаза - когда въезжал в лагерь  рядом
с Медротом.
     Оставшись  после  их ухода наедине с самим собой, я стоял,
глядя  в  пустоту  и  теребя  свои  пыльные  доспехи,   но   не
продвигаясь к тому, чтобы снять их. Мне бы следовало немедленно
отправиться  по делам; видит Бог, у меня их было достаточно; но
я все еще медлил, давая новости время разнестись по лагерю.
     Вскоре на утоптанной земле послышались шаги, и в  неровном
проеме  двери  вырос Бедуир; и когда он наклонился, чтобы войти
внутрь, его силуэт закрыл собой подернутое рябью пламя заката.
     - Артос... мне сказали, что ты вернулся.  Какие  новости?
Какие новости о Малышке?
     - Она мертва, - ответил я. - Она умерла за час до того,
как я приехал домой.
     И  свинцовые  слова  прозвучали  для  меня  так, словно их
произнес кто-то другой.
     Над ними сомкнулась тишина. Я не мог видеть лица  Бедуира,
но слышал, как он хрипло сглотнул. Потом он проговорил:
     - Тут нечего сказать, ведь так?
     - Да, - отозвался я, - тут нечего сказать.
     = Что с Гэнхумарой?
     -  Примерно  то  же, что было бы с любой другой женщиной.
Если бы она могла плакать, ей было бы легче.
     Даже Бедуиру я не мог рассказать все до  конца.  Я  поднял
свой  железный  шлем и стал начищать его тряпкой, которую Риада
держал специально для этой  цели.  Свет  заката,  падая  сквозь
дверной  проем на гладкую выпуклую поверхность, отражался в ней
багровым пятном.
     - Она сказала, что девочка плакала по тебе и твоей  арфе,
прежде чем заснуть в последний раз.
     У  него вырвалось заглушенное восклицание и больше ничего,
и через какое-то время я сказал:
     - Так что тебе предстоит сложить еще один плач.
     Он внезапно и тяжело опустился на  вьючное  седло,  свесив
руки поперек колен.
     -  Плачей  больше не будет. Я сложил слишком много плачей
за последние пятнадцать лет.
     - Так долго? - сказал я. - Мы стареем, друг мой. В один
прекрасный день придет  время,  когда  молодые  подхватят  наши
мечи,  и  сложат по нам один последний плач - если вспомнят об
этом - и займут наши места. А для нас вся боль будет окончена.
     - Молодые - такие, как  сын,  который  приехал  с  тобой
сегодня вечером?
     Моя рука на шлеме остановилась сама собой.
     - Значит, ты слышал?
     - Я его видел. Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть
сын, Артос.
     -  Две  ночи  назад  я еще очень надеялся, что у меня его
нет.
     - Ах так? Он, что, тоже был зачат под кустом боярышника?
     - Это сводилось к тому... Бедуир, ты возьмешь его в  свой
эскадрон?
     -  В  мой?  - по его голосу я понял, что его левая бровь
взлетела вверх.  -  Я  скорее  подумал  бы,  что  ты  захочешь
оставить его в своем.
     -  Правда? Нет, лучше, чтобы он как можно меньше болтался
у меня за плечами. Ему придется отправиться либо к тебе, либо к
Кею, а Кей не будет знать, как с ним обращаться.
     - А что, это будет так непросто?
     - Послушай, Бедуир, он был зачат в ненависти. Это гнусная
история, и, если не считать Гэнхумары, она останется между мной
и Богом - и в ненависти его вскормила мать  и  удерживала  его
при  себе  все эти годы. Это единственное, что он по-настоящему
понимает; он чужой этому миру и не в ладах с  ним,  потому  что
его  мать так по-настоящему и не произвела его на свет, пока ее
смерть не оторвала его от нее, - я нащупывал нужные мне слова.
- он жаждет вернуться обратно в  темную  теплоту  материнского
чрева; и будучи в состоянии уйти от этого, отомстит всему миру,
если  сможет.  Что  из  этого  поймет  Кей? Кей, в чьем понятии
ненависть - это удар и разлетающиеся искры?
     - В то время как я...
     - Думаю, ты, по меньшей мере, знаешь, как ненавидеть.
     - Необычная рекомендация.
     - Не  такая  уж  и  необычная,  поскольку  человек  лучше
понимает  в  другом то, что он знает в себе. И может быть, даже
простит это с большей готовностью.
     - Звучит до странного похоже на совет любви.
     - Любви? - переспросил я. - Нет, не любви. но  я  помню
также, что Кей никогда не смог бы ездить на Вороне так, как это
делал ты.
     Наступившая  тишина  была  заполнена  негромкими,  резкими
звуками окружающего нас лагеря, а потом Бедуир заговорил снова,
и его  голос  был  странно  холодным  и  невыразительным.  И  я
осознал,  что  после  всех  этих лет, в течение которых мы были
ближе друг другу, чем большинство братьев, я до сих пор не знал
почти ничего о его жизни до Нарбо Мартиуса.
     -  По  меньшей  мере,  это  правда,  что  я   знаю,   как
ненавидеть. Я ненавидел свою мать. Она утопила щенков моей суки
у  меня  на глазах, а сука потом заболела молочной лихорадкой и
умерла. Я часто не спал по ночам, изобретая  различные  способы
убить  свою  мать, и, думаю, единственная причина, по которой я
этого не сделал, заключается в том, что когда все  осталось  бы
позади,  я не мог бы больше к этому стремиться. А потом я вырос
и стал мужчиной и понял, что слишком долго откладывал эту месть
и что теперь уже никогда не убью свою мать. Так что я  ушел  из
дома  по  дороге,  ведущей  в  Константинополь,  а остальное ты
знаешь... Да, я возьму этого парня в свой эскадрон.
     Он не  предложил,  как  это  сделала  Гэнхумара,  отослать
Медрота  прочь;  но,  думаю, немногим мужчинам дана беспощадная
логика женщины.
     На  какое-то  время  появление  Медрота  стало  темой  для
разговоров  и  шуток  вокруг  сторожевых  костров, но в военном
лагере есть более важные дела, чем юношеские похождения Медведя
и появившийся в результате бастард, и вскоре с виду  все  стало
так,  словно  по-другому  никогда  и  не  было.  Теперь кажется
странным, что  расходившиеся  по  воде  круги  успокоились  так
быстро...  Но  мой  сын  и  в  самом  деле  хорошо разбирался в
окружающем и обладал сверхъестественным даром сливаться с  ним,
что,  с  одной  стороны,  позволило ему почти незаметно найти и
закрепить за собой место  среди  нас  (думаю,  даже  Бедуир  по
временам  -  и  сначала  - почти не замечал нового всадника в
своем эскадроне),  а  с  другой,  сочетаясь  с  неким  холодным
щегольством,  помогло  ему  достичь  быстрого успеха в том виде
боевых действий, что ведутся с помощью засад и набегов.  О  нем
постепенно начали говорить как о счастливчике, приносящем удачу
в  бою  тем, кто за ним следует, а это многое значит для людей,
живущих с мечом в руке; так что вскоре некоторая часть  молодых
воинов начала смотреть на него как на вожака.
     В  последующие  три  года у него было более чем достаточно
возможностей упрочить среди них свою репутацию.
     Три года то затихающих, то разгорающихся боевых  действий,
в  течение  которых  варвары  цеплялись за территорию кантиев и
полоску земли между Южными  Меловыми  Скалами  и  морем,  не  в
состоянии  продвинуться  дальше  из-за  противостоящих им войск
Амброзия; в течение которых все больше и больше Морских  Волков
вторгалось  на древние земли триновантов и иценов; и, казалось,
каждый новый порыв ветра с востока приносил с собой новую  стаю
потрепанных  черных  боевых  ладей,  и  на  месте  лагерей  или
поселений, которые мы сжигали утром,  за  одну  ночь  вырастали
новые.  На юге путь через море короче, а Морские Волки казались
здесь более сплоченными и более  упорными  в  достижении  своей
цели,  так  что  все  это  было очень похоже на попытку загнать
вздувшуюся реку в берега обыкновенной метлой. И всегда,  стоило
нам на мгновение отвернуться, чтобы ответить на фланговую атаку
с юга или с севера, как поселенцы из долины Тамезис протягивали
очередное испытующее щупальце к сердцу Британии.
     Теперь,  когда  мы с Амброзием вновь объединили свои силы,
моими охотничьими угодьями были  по  большей  части  пустоши  и
болота  Истсэкса  и  Нортфолк  и Саутфолк до самых окрестностей
Линдума, где опять начинались саксонские набеги; в то время как
Амброзий обратил свои силы против варварских полчищ  к  югу  от
Тамезис. Но по мере того, как шли годы, сам Амброзий все реже и
реже выезжал в поле. Он был - помимо того, что полководцем, -
Верховным  кролем;  его  уделом  было  не только вести войска в
сражение, но  и  управлять  обширной  центральной  территорией,
которая  была  сердцем  и  основной твердыней Британии; и часто
дела королевства удерживали его в Венте, пока другие люди  вели
его   войска  к  внешним  границам.  И  вот  так,  мало-помалу,
отношения между нами изменились и пришли в  систему;  и  мы  не
были  больше  братьями  по  мечу,  подобными друг другу в нашей
борьбе, но он был  Монархом,  а  я,  прежний  граф  Британский,
получил   титул   Rex   Belliorum,  став  признанным  Верховным
военачальником.
     Но слишком часто Амброзия удерживали пленником в Венте  не
только королевские обязанности. По мере того, как шли эти годы,
им  все  сильнее  завладевала  болезнь. Это можно было видеть в
том, как постепенно истаивала его плоть - ее и всегда-то  было
немного  -  и  как  все  больше  желтела  его  кожа и все ярче
блестели глаза, и как все сильнее сжимались губы,  выдавая  его
страдания.  Те  из нас, кто был к нему близок, могли видеть это
также и в том, как он загонял  себя  -  не  так,  как  человек
скачет во весь опор на хорошо наезженной лошади, но как тот, за
кем  гонятся  волки, нахлестывает выбивающееся из сил животное.
Но при всяком предположении,  что  что-то  не  так,  он  просто
смеялся  и уходил в свою отрешенность, где до него никто не мог
дотянуться;  и  после   этого   лишь   нахлестывал   себя   еще
безжалостней.
     На  четвертую  осень  после нашего прихода на юг, когда мы
вернулись на зимние квартиры и я увидел перемену,  произошедшую
в нем с тех пор, как я видел его в последний раз, я спросил Бен
Симеона,  его  врача-еврея,  чем  страдает Верховный король. Он
взглянул на  меня  исподлобья  блестящими  темными  глазами,  с
мрачной  задумчивостью задержавшимися на моем лице, характерным
жестом  поддернул  на  плечах  старый,  засаленный   кафтан   и
поинтересовался:
     -   Как  ты  думаешь,  сколько  близких  к  королю  людей
спрашивали меня об этом?
     - Полагаю, не один, - ответил я. - Так уж вышло, что мы
любим его.
     Он кивнул.
     - Вот-вот, и от  всех  я  отделывался  ответами,  которые
хорошо  звучат  и  ничего  не значат. Но ты Амброзию как сын, и
поэтому  будет  справедливо,  если   ты   узнаешь   правду.   В
Александрии,  где я изучал свое ремесло и где священники еще не
объявили грехом исследование мертвых тел ради знаний  о  живых,
эту болезнь называют раковой.
     Я не знал, что он имеет в виду и сказал ему это.
     -  Это такая штука, очень нехорошая штука, которая растет
в теле,  как  рак;  и  иногда  она  производит  множество  себе
подобных,  а  иногда остается в единственном числе; но, тем или
иным образом, она пожирает тело.
     Я  обнаружил,  что  мне  трудно  говорить,  словно  что-то
застряло у меня в горле.
     - И это никак нельзя остановить?
     - Никак, - сказал он. - Ни травами, ни ножом. Эта тайна
так же  недоступна  нам,  как  тайна  самой  жизни - или тайна
смерти.
     - Смерть, - сказал я. - Это и есть конец?
     - Пройдет ли эта штука свой путь с милосердной  быстротой
или же будет ползти годами - в конце все равно будет смерть.
     Помню,  какое-то  время я молчал, рисуя наконечником ножен
узоры на плотно утоптанной земле. Потом я спросил:
     - Амброзий знает?
     - От таких, как Амброзий, не скрывают подобные новости -
тем более с той работой, что ему еще  предстоит  завершить  или
привести в порядок, чтобы передать кому-либо другому.
     Значит, я был прав; весь этот год и даже больше он боролся
со временем,  пытаясь укрепить Британию для других рук, которые
должны были принять ее у него; готовя все для победы,  которую,
если  она  когда  и придет, ему не суждено будет увидеть. Шагая
домой по улицам Венты, я  чуть  было  не  завыл,  как  пес,  по
Амброзию,  который  был мне отцом, и другом, и командиром - не
из-за его смерти, а из-за  того,  какой  она  была  и  как  она
протягивала перед собой свою тень.

     Первые  недели  этой  зимы  прошли  примерно так же, как в
другие годы. Днем мы трудились до изнеможения на скаковом  поле
и   на   площадках  для  объездки  или,  когда  предоставлялась
возможность, выезжали на один день на охоту в окружающие  Венту
леса.  Наши вечера проходили по большей части у очага в комнате
гимназиа  старого  комендантского  дворца,   которую   Товарищи
сделали своим обеденным залом; иногда мы, командиры и капитаны,
проводили  время  в  тронном зале Амброзия, который некогда был
большим пиршественным залом, или  же  я  -  слишком  редко  -
оставался  в  своих собственных покоях вместе с Гэнхумарой, как
простой   усталый   солдат,   или   фермер,    или    торговец,
возвращающийся  к своей жене в конце дня. И эти вечера были для
меня одновременно и глубокой радостью, и неизменной печалью.
     Для меня всегда было радостью быть с Гэнхумарой,  смотреть
на  нее,  дышать  ее спокойствием; и, однако, за этой радостью,
каким-то образом составляя с ней единое целое, словно одно было
тенью   другого,   всегда   чувствовалась   печаль,    ощущение
разделяющей   нас  дистанции,  которую  я  не  мог  преодолеть;
одиночество.  Она  сказала  тогда,  что  не  хочет,   чтобы   я
прикасался  к  ней,  и  в  эти  дни я не мог подойти достаточно
близко,  чтобы  прикоснуться  к  ней,  -  о,   не   физически;
физически,  после  того,  как  прошли  те первые несколько дней
после смерти Хайлин, она никогда  не  отстранялась  от  меня  и
никогда  не  отказывала  мне  в  добром  отношении,  но  доброе
отношение - это, неизбежно, не то же, что любовь;  и  я  знал,
что  что-то  внутри нее, самая глубокая и сокровенная ее часть,
может быть, ее душа, ушла от меня и уходит все  дальше.  Думаю,
она  не  хотела этого; думаю, в то время она вернулась бы, если
бы могла; но ей было не найти дорогу обратно, и я не мог  найти
ее за нее.
     Иногда  мы  проводили  эти редкие вечера наедине; иногда с
небольшой  горсткой  друзей,  Кеем  и  Гуалькмаем,  Фариком   и
Мальком...  совсем изредка только с Бедуиром; и эти вечера были
самыми лучшими.
     В эти  вечера  мы  покидали  атриум  и  сидели  в  комнате
Гэнхумары  или,  по  крайней  мере,  сидели  мы  с  Бедуиром, а
Гэнхумара возвращалась к своему  ткацкому  станку.  Я  вижу  ее
сейчас,  словно  все  еще  сижу на табурете у жаровни, а у моих
ног, развалившись  на  теплом  мозаичном  полу,  лежит  Кабаль,
надменно  безразличный  к  белой суке Маргарите, которая кормит
неподалеку своих отпихивающих друг друга щенков.  Я  вижу,  как
Гэнхумара  работает,  стоя  у  своего станка, а Бедуир сидит на
подушке рядом с ней, лениво перебирая пальцами струны  и  время
от времени поднимая глаза на нее; и она иногда поворачивается и
взглядывает  на  его  некрасивое смеющееся лицо, и две их тени,
отброшенные лампой, падают на паутину ткани, так что она словно
вплетает их в узор на своей работе. И  под  блуждающими  нотами
арфы - шорох мокрого снега о ставню высокого окна.
     Мне  нравилось  наблюдать  за ними вот так, потому что мне
казалось правильным, что двое людей,  которых  я  любил  больше
всего  на свете, были друзьями, что мы были триедины: не просто
трое в ряд, но лист клевера  или  желтый  ирис,  где  я  был  в
центре.   И   еще   этими  вечерами  Гэнхумара  словно  немного
возвращалась из своей дали,  так  что  я  чувствовал,  что  еще
чуть-чуть - совсем чуть-чуть - и мы снова найдем друг друга.
     Медрот никогда не принимал участия в этих спокойных, тихих
вечерах.  Он  начал собирать собственную компанию среди младших
из Товарищей, и у них были  свои  способы  проводить  свободные
часы. И я был только счастлив, что это так. Возможно, если бы я
был  другим,  если бы я упорно пытался бороться с его матерью в
нем вместо того, чтобы оставлять его в ее власти, это могло  бы
избавить  нас впоследствии от множества невзгод. И все же... не
знаю - не знаю. Мне кажется, он был уничтожен, а не  просто  в
плену;  и  только  Господь  может  создать  заново то, что было
уничтожено.
     Темнота зимы была позади, и дни  понемногу  удлинялись,  и
охотник  во  мне  начал  принюхиваться  к  отдаленному волнению
весны, когда однажды вечером Амброзий послал за мной.
     Я нашел его в  его  комнате,  в  большом  кресле  рядом  с
жаровней.  Гахерис, его оруженосец, сидел сгорбившись на полу у
его ног и начищал какую-то деталь сбруи, а в глубине комнаты, в
тени, я смутно различал темный силуэт врача-еврея.  Мы  немного
поговорили  о  вещах,  которые  мало  интересовали нас обоих; а
потом, посреди разговора на какую-то  совершенно  другую  тему,
Амброзий сказал:
     -  Артос,  я  чувствую  себя  здесь, в Венте, как зверь в
клетке. Я должен ненадолго вырваться из-за решетки.
     - Так что? - спросил я.
     - Так что я еду на несколько дней в горы, на  виллу.  Мне
говорили,  что после мягкой зимы в Спайне бывает хорошая охота,
- он улыбнулся моему молчанию прежней быстрой улыбкой, которая
освещала все его лицо, словно где-то внутри  загоралась  лампа;
теперь  там было слишком мало плоти, чтобы скрыть этот свет. -
Хорошая охота для друзей, которые поедут со  мной,  пусть  даже
для меня самого охотничьи дни уже позади.
     И  я  увидел  по его глазам, что он знает то, о чем сказал
мне Бен Симеон.
     - А ты можешь проехать такое расстояние?
     - Конечно. Ехать-то всего одно утро, а мой толстый старый
Поллукс с каждым днем становится все меньше похожим на лошадь и
все больше - на гусиную перину.
     Я понял, что будет бесполезно отговаривать  его  от  этого
плана; да, по правде говоря, мне и не хотелось.
     - Кто едет с тобой, Амброзий?
     -   Немногие:   ты,  и  вот  Гахерис,  и  Аквила  -  мой
военачальник, мой оруженосец и капитан моих  телохранителей.  Я
не буду страдать от недостатка заботы и охраны.
     - А Бен Симеон?
     Он покачал головой.
     - Мне больше не нужны врачи, Медвежонок.
     И  фигура  в  тенях сделала движение, которое было началом
настоятельного протеста, а потом замерла снова.

     Глава двадцать шестая. Меч в небе

     Два дня спустя мы были на небольшой вилле - чуть  больше,
чем  просто  ферме  -  которая была расположена среди лесистых
холмов к северу от Вен