тальными, и я знал, что он  ее  сдержит.  И
вместе  с  другими подошел и мой сын Медрот. Он бросился передо
мной на колени с грацией женщины или дикой  кошки  и  превратил
серьезный,  внушительный  ритуальный  жест принесения присяги в
нечто столь воздушное и изящное, словно играл  с  перышком.  И,
однако,  его  правое  запястье было обвязано грязной тряпкой, и
запекшаяся на ней кровь была такой же  красной,  как  у  любого
другого,  и  лицо,  повернутое  вверх,  к  моему, было серым от
усталости, лицом человека, истощившего все свои силы. Его глаза
не выражали ничего; они  не  были  пустыми,  но  скрывали  свои
секреты  надежнее,  чем когда-либо на моей памяти, так что все,
что можно было в них увидеть, - это их синеву  и  отражающийся
от их поверхности свет угасающих факелов.
     - я хорошо сражался за тебя сегодня, не так ли, отец?
     -  Ты хорошо сражался сегодня, Медрот, сын мой, - сказал
я и, наклонившись, взял его руки в свои, чтобы поднять  его  на
ноги;  и  таким  образом снова почувствовал, что он дрожит. Мой
Бог! Почему он должен был вечно трястись, как нервная лошадь! И
снова меня охватило  давно  знакомое  ощущение  обреченности  и
медленно   опускающихся  надо  мной  темных  крыльев  -  из-за
чего-то, что я не мог прочесть в глазах своего сына.
     В первом сером  свете  утра,  которое  выдалось  бурным  и
ветреным,  мы  вернулись  в  Бадон  и  услышали,  как с зеленых
бастионов трубят трубы, возвещая смену дозора. И те, кто был  в
обоих  фортах,  ликующими  криками  встретили наше вступление в
лагерь под моросящим дождем, но мы были слишком измучены, чтобы
войти с помпой.
     От саксонских раненых мы избавились  обычным  способом,  а
своих   собственных  перевезли  в  горный  форт  и  устроили  в
глинобитных хижинах, которые в  обычных  условиях  служили  для
размещения  гарнизона;  кухонные  костры  ярко светились сквозь
дождь под своими потрепанными навесами из мокрых  шкур.  Вокруг
меня толпились люди, они заговаривали со мной, останавливали на
мне настороженные, странно долгие взгляды, и мне, оглушенному и
одурманенному  реакцией  на события прошедшего дня и ночи, даже
не приходило в голову заинтересоваться почему...
     Вскоре мне предстояло заняться множеством дел. Не успел  я
слезть  с лошади, как ко мне с предварительным докладом подошел
Пердий, и почти сразу следом за ним -  Марий.  Я  слушал,  как
сквозь легкий хмель, их сообщения о том, что Аэлле из Саутсэкса
погиб  среди  своих дружинников и что среди мертвых тел не было
найдено ни Оиска, ни Сердика  ("Может  быть,  его  люди  унесли
его",  -  сказал  я. Я мог бы поклясться, что мой клинок лишил
его жизни); о числе убитых и раненых среди людей и  лошадей;  и
все  это время лагерь вокруг нас гудел, требуя новостей, и сами
новости громко передавались от одного к другому.
     Я слушал, уточняя то одну, то  другую  деталь:  теперешнее
расположение  войск,  ситуацию  с  продовольствием...  А потом,
когда  Сигнуса  уводили  прочь,  я   наконец-то   смог   задать
один-единственный  вопрос,  который  был  не вопросом цезаря, а
моим собственным:
     - Бедуир... что с моим старым Бедуиром?
     Кто-то указал на глинобитные хижины-бараки.
     - Он там, господин. Всех раненых отнесли туда.
     На какое-то мгновение я отупел от облегчения.
     - Значит, он не погиб?
     - Чтобы убить такого, понадобилось бы нечто большее,  чем
размозженный  локоть,  -  сказал кто-то. Но тон, с которым они
обращались ко мне, едва уловимо изменился, и  они  стояли  чуть
дальше  от меня, и когда я повернулся и направился к баракам, я
услышал за  спиной  взрыв  негромких,  возбужденных  голосов  и
почувствовал провожающие меня взгляды.
     Разведчик  Нони,  который  подбежал  ко  мне прежде, чем я
успел пройти дюжину шагов, был первым с тех пор, как я вошел  в
крепость,  кто  посмотрел  на меня не изменившимися глазами; но
глаза Темных Людей редко выдают что бы то ни было, и его голова
была забита другими вещами.
     - Господин, это большой пес - тот,  которого  ты  зовешь
Кабаль.
     Я остановился как вкопанный. Сердцем я уже смирился с тем,
что старый пес погиб.
     - Что Кабаль?
     -  Я положил его под одним из фургонов. В моей груди жила
надежда, что я могу  спасти  его  для  тебя,  но  рана  слишком
тяжела,  -  он  положил  на  мое  запястье  узкую и коричневую
ладонь; мужчины Темного Народца  или  близкородственных  с  ним
племен  очень  редко прикасаются к Солнечным Людям (с женщинами
все иначе); но, думаю, он очень надеялся, что сможет прийти  ко
мне  и  сказать,  что  он спас для меня мою собаку. - Иди же и
сделай то, что должно быть сделано.
     Я свернул к стоянке фургонов;  Нони,  как  тень,  двигался
рядом со мной.
     Нож  для  потрошения  сделал  свое дело слишком хорошо, но
Кабаль узнал меня и попытался постучать хвостом по земле,  хотя
было  очевидно,  что  вся  задняя  половина его тела совершенно
отнялась,  а  когда  я  опустился  рядом  с  ним  на  колени  и
прикоснулся  к  его огромной свирепой голове, он даже завел еле
слышное подобие своей старой гортанной  песни,  которая  всегда
была   для   него  способом  выразить  свое  удовольствие  моей
компанией. Я сделал то, что должно  было  быть  сделано,  своим
кинжалом  и  быстро  поднялся  на  ноги,  собираясь уйти, но на
мгновение помедлил, чтобы  оглянуться  на  маленькую,  смуглую,
хмурую фигурку Нони Журавлиное Перо.

     - Кто принес его сюда?
     - Часть пути он прополз сам... Ай-и! Он был героем! Горло
человека, которого он убил, было начисто вырвано... а остальную
часть пути мы несли его, один из погонщиков и я.
     Я  поблагодарил  его  и,  уже  готовый идти своей дорогой,
снова остановился,  потому  что  он,  казалось,  все  еще  ждал
чего-то.
     - Что такое, Нони Журавлиное Перо?
     -  Разве  ты  не  собираешься съесть его сердце? - в его
голосе был оттенок упрека. - Он хорошо сражался за  тебя;  это
было великое сердце - достойное даже императора.
     Я покачал головой.
     -  Это  не  в обычаях Солнечного Народа. М ы верим, что у
каждого человека и у каждого пса должна быть  своя  собственная
храбрость.
     Но на пути к баракам я вспоминал Айрака.
     Между хижинами сновали взад-вперед лагерные женщины, и все
было пропитано  запахом  едких мазей и разорванной человеческой
плоти, который  смешивался  с  резким  дымом  конского  навоза,
горящего  в кострах, на которых кипели огромные глиняные горшки
с водой; и один или два раза, проходя мимо двери, я слышал, как
кто-то ругается или кричит от боли. В  дверях  одной  хижины  я
нашел  Гуалькмая  и  еще  пару  людей, которых он обучил себе в
помощь; он мыл руки в ведре с розоватой водой.  Его  лицо  было
пятнистым  и  свинцовым  от  усталости,  но  он  тоже  внезапно
задержал на мне взгляд.
     - Мы отнесли  его  в  твои  покои,  когда  бараки  начали
переполняться,  -  сказал он в ответ на мой вопрос, принимаясь
вытирать руки куском тряпки.
     - Он..., - начал я, а потом изменил  конец  предложения.
- Насколько серьезна рана?
     -   Настолько,  насколько  обычно  бывает,  когда  стрела
пробьет локтевой сустав, - ответил  Гуалькмай.  -  Я  вырезал
наконечник,  и  сама  рана  его не убьет, если только у него не
начнется лихорадка. Но...
     Он на мгновение запнулся, и я услышал, как мой собственный
голос повторяет за ним последнее слово:
     - Но?
     - Он был почти белым от потери крови -  стрела  перебила
артерию.
     Я  помню,  что  заметил  тоненькие  красные прожилки в его
глазах - глазах  человека,  которому  необходимо  выспаться  и
который  знает,  что  ему  это  не  удастся  еще очень долго. Я
спросил:
     - У него есть хоть какие-нибудь шансы?
     Гуалькмай сделал руками слабое выразительное движение.
     - Если через три дня в  нем  все  еще  будет  жизнь,  то,
думаю, он выкарабкается.
     Бедуира  я нашел лежащим плашмя на моей постели под старым
одеялом из шкур выдры; он был удивительно  плоским,  совсем  не
как  взрослый  мужчина,  а  как  юноша-подросток или только что
родившая женщина. Его  левая  рука,  обмотанная  окровавленными
тряпками  и  уложенная  поперек  его  груди,  казалась какой-то
совершенно чужой ему вещью, а его  причудливое  лицо,  когда  я
опустился  на  корточки  рядом  с  кроватью,  напоминало  своей
белизной  нечто,  из  чего  давно  уже  ушла  жизнь  -   тонко
очерченное  лицо  черепа,  пустая  оболочка  и обточенные морем
кости - так что на одно долгое мгновение, мгновение не столько
горя, сколько удивительной неподвижности, я подумал, что он уже
мертв.
     Потом, когда  одна  из  лагерных  женщин,  которая  толкла
что-то  в чашке в дальнем углу хижины, поднялась на ноги, чтобы
перейти куда-то в другое  место,  он  открыл  глаза  и  остался
лежать,  глядя  на меня и немного хмурясь, словно был не совсем
уверен в том, что либо он, либо я были здесь.
     - Артос, - полувопросительно сказал он чуть погодя, сам,
думаю, не сознавая, что нащупывает вытянутой здоровой рукой мою
руку; а потом продолжил: - Охота этой ночью... была хорошей?
     - Это была хорошая охота, - ответил я.  -  Пройдет  еще
очень много времени, прежде чем волчья стая залижет свои раны и
снова соберется выступить против нас.
     - Ты, наверно... знаешь об Аквиле... обо всей охране.
     -  Печатка Аквилы висит у меня на шее, - сказал я. - Он
дал мне ее прошлой ночью, чтобы я сохранил ее для Флавиана.
     После этого он так долго молчал, что мне показалось, будто
он погружается в сон, но через некоторое время он снова  открыл
глаза,  устремил  их на мое лицо и, думаю, сознательным усилием
воли увидел меня в первый раз.  До  сих  пор  он  только  видел
кого-то, кто наклонялся над ним, и знал, что это был я.
     -  Аве,  цезарь! - сказал он, а потом продолжил голосом,
который  был  не  более  чем  усталым  шепотом,  но   эта   его
неукротимая,   насмешливая   левая   бровь  дернулась  вверх  и
взлетела, точно знамя. - Мне оказана великая честь! Не каждому
дано умереть в императорской постели!
     Я и забыл, что на мне  все  еще  был  венец  из  увядающих
желтых дубовых листьев. Я стянул его с головы свободной рукой и
уронил на старое меховое одеяло рядом с Бедуиром.
     -  Эта  шутка была в дурном вкусе. Послушай меня, Бедуир,
если я цезарь, то  ты  -  капитан  цезаря.  Я  не  могу  и  не
собираюсь  обходиться  без  своего  капитана  - послушай меня,
Бедуир, послушай!
     Я склонялся над ним, пытаясь удержать его  глаза,  но  они
уже  закрывались снова. Он больше не слушал меня - сомневаюсь,
чтобы он вообще мог меня слышать; а мне необходимо было до него
дозваться - думаю, столько же ради себя, сколько ради него  -
прежде  чем  он  покинет  меня,  может быть, насовсем. Я быстро
нагнулся еще  ниже  и  поцеловал  его  в  лоб.  Вкус  тяжелого,
мучительного пота был кислым и соленым у меня на губах.
     Потом  я  встал и вышел оттуда, чтобы разыскать Флавиана и
отдать ему кольцо его отца и вновь  взять  на  себя  управление
множеством дел, которые ждали руки цезаря.

     Глава Тридцать первая. Сделка

     Могущественное войско Саксонской конфедерации было разбито
в клочья,  и  мы  вытеснили разрозненные отряды из Долины Белой
Лошади и из бассейна Тамезис, где  поселения  саксов  стояли  в
течение  более  чем  двадцати лет; повсюду, от Портус Адурни до
самого Метариса, мы отбросили их к их прибрежным территориям, и
в действительности я верю - я до сих пор еще верю  -  что  мы
могли бы загнать их в море.
     Но, как бы там ни было, пришел день, осенний день, когда в
окрестных  лесах  гудел ветер, налетающий с болот Андериды, и в
этот день Арториус Аугустус  Цезарь  (не  многие  называли  его
теперь  Артосом)  и  три  короля Волков, каждый в сопровождении
горстки избранных командиров и капитанов, встретились  в  общем
зале   давно  заброшенной  почтовой  станции  на  лондиниумской
дороге.
     Снаружи, в старом конском загоне, беспокойно шевелились  и
переступали  лошади,  которых  растревожил  ветер, и этот ветер
набрасывался на нас сразу отовсюду  сквозь  щели  в  прожженной
кровле,  наполняя помещение дымом от ясеневых поленьев, горящих
в очаге, который оставался холодным в течение многих  лет.  Для
мирного  совета  всегда  ясень  -  может быть, потому, что это
единственное дерево, которое горит зеленым? Зеленая ветвь  всех
послов  и  тех,  кто приходит с миром...? Мы привезли с собой и
другую зеленую  ветвь  -  в  образе  юного  сына  Флавиана.  Я
попросил  Флавиана  взять мальчика с собой (для его матери было
достаточным оправданием, что ему шел уже тринадцатый год и пора
было приучать  его  к  обычаям  мужчин),  чтобы  этим  еще  раз
показать, что у нас нет дурных намерений и что этот совет будет
действительно  мирным,  потому  что  никто  не берет с собой на
военную тропу двенадцатилетнего сына. Похоже, саксам  пришла  в
голову  точно такая же мысль, и один из вождей восточных англов
приехал на место встречи со своим сыном,  который  таскался  за
ним по пятам, как плохо обученный щенок. Анлаф и Малек; сначала
они разглядывали друг друга исподлобья, настороженные и готовые
отскочить  в сторону; но в конце концов ушли вместе, держась на
расстоянии вытянутой руки один от другого.
     - Они вернутся,  когда  их  позовет  желудок,  -  сказал
кто-то.
     Мы  сидели,  бритты  и  саксы,  глядя друг на друга поверх
разделяющего нас очага. Со мной были Пердий, и Кей, и Кадор  из
Думнонии, и молодой Константин, и Флавиан, сидящий со сжатой на
колене  рукой,  на  которой, словно волчий глаз в свете костра,
сверкало зеленым огнем кольцо его отца. Я так  тосковал  сейчас
по  помощи  и поддержке старого мудрого Аквилы - почти так же,
как по присутствию Бедуира рядом с собой.
     Но по меньшей мере  Бедуир  был  жив.  Прошло  пять  дней,
прежде  чем можно было с уверенностью сказать, что он останется
жить, а потом, после того как всех раненых перевезли  в  Венту,
его  рана  воспалилась,  и  он  снова  оказался на краю могилы.
Именно в это время я  и  забрал  его  из  его  маленькой  голой
комнатушки  в  старом офицерском бараке и перенес в свои покои,
чтобы Гэнхумара выходила его, как когда-то выходила меня.  Если
бы  я  не сделал этого, думаю, он действительно умер бы, потому
что у нас было много тяжелораненых и, кроме того, этим летом  в
войске  свирепствовала  лихорадка,  так  что  у Гуалькмая и его
помощников  и  даже  у  Бен  Симеона  работы  было  более   чем
достаточно, а из раны продолжали выходить осколки костей, и она
открывалась  снова и снова, так что даже теперь еще мы не могли
быть уверенными в том, что она по-настоящему заживает.
     Я взглянул на  рослых,  светловолосых  людей,  сидящих  по
другую   сторону   очага.  Они  были  правителями  распавшегося
королевства, по большей части очень юными  или  очень  старыми.
Цисса  из  Саутсэкса  и  Ингиль из земель восточных англов были
молодыми, не испытанными в бою сыновьями недавно убитых  отцов;
один  седобородый  воин с длинным белым шрамом от старого удара
копьем на предплечье говорил за Норфолк и Саутфолк, где  вообще
не  осталось  королей.  Они потерпели поражение, но не склонили
голову, и я почувствовал, как  во  мне  пробуждается  невольное
уважение  к  этим людям. Они были варварами - они и сейчас еще
варвары, эти саксы, и  они  будут  ими  еще  в  течение  многих
столетий, потому что они более молодой народ, чем мы, и никогда
и  ни  в какой форме не испытали на себе Правление Закона. Но у
них было мужество, не просто горячая отвага, которая вспыхивает
в битве, но мужество, которое остается после того, как  выгорит
весь  огонь.  Эти  люди  были  той же породы, что и те, которые
сожгли  деревню  Айрака  и  зверски  убили  его  соплеменников;
существа, которые были в чем-то больше похожи на зверей, чем на
людей,  -  Морские  Волки,  как  мы  их назвали. Но теперь они
сидели передо мной так, словно мы встретились на равных, и были
готовы к  дальнейшей  борьбе  за  продолжение  своего  рода.  А
мужество  мне всегда было по душе, в любом человеке, независимо
от того, что я в нем ненавидел. Даже в Медроте - даже  в  моем
сыне.
     И  вот  так шел разговор, то с одной, то с другой стороны,
поверх пылающих ясеневых поленьев и сквозь дым  очага,  и  наши
слова накладывались на ветер, гудящий в Андеридском Лесу.
     Саксы  выбрали  того седобородого воина (как я полагаю, за
накопленную с годами мудрость), чтобы он говорил  за  всех,  -
изможденный  старик  с седыми косматыми бровями, из-под которых
смотрели желтые, словно волчьи, глаза, и с мелькающими в бороде
длинными желтыми зубами, которые  тоже  были  похожи  на  клыки
старого волка.
     -  Мы  побежденные,  а вы - победители, - сказал он. -
Поэтому наше дело -  просить  вас  о  милосердии,  а  ваше  -
проявлять его.
     Но он не столько просил, сколько требовал.
     Я наклонился вперед, положив руки на колени, и уставился в
его гордое старое лицо.
     - Я думаю о горящих фермах и о монахинях, зарезанных, как
скот,  на  ступенях  алтарей,  -  сказал я. - Я думаю о живых
людях, искалеченных  на  полях  утихших  сражений.  Я  думаю  о
девушке, которую я видел однажды, чей дух был изгнан из тела не
одним  насилием,  но  многими.  Какое  милосердие проявляли вы,
когда ваша рука была рукой победителя?
     С обеих сторон очага послышался глухой гул голосов. Старик
едва заметно пожал плечами.
     - Война есть война. Ну хорошо, мы не просим о милосердии,
мы предлагаем сделку.
     - Сделку? - переспросил я. - Вы говорите  о  сделке  со
мной?
     -  Сделку,  которая  будет  выгодной  для  нас обоих. Она
такова, милорд Артос.  Ты  дашь  тем  из  нас,  кто  остался  в
Британии  (высокие боги знают, что нас теперь несколько меньше,
чем было), позволение продолжать жить на прибрежных землях, где
были  наши  первые  поселения;  дашь  нам  поля,  и   леса,   и
общественные  выгоны,  необходимые для наших нужд; а мы, в свою
очередь, обязуемся сохранять эти самые выходящие  на  юг  и  на
восток  берега  в  безопасности  от  набегов  других  из нашего
племени.
     - Кажется, я  когда-то  уже  слышал  подобную  байку,  -
сказал  я.  -  О,  скажите  же мне, неужели в вашей стране, за
Северным и Узким Морями, это распространенный обычай  -  чтобы
охотник приглашал волка к себе на порог?
     Желтые  волчьи  глаза  старого воина коротко, одобрительно
блеснули.
     - И, однако, волк,  приглашенный  на  порог,  согретый  у
очага  охотника и время от времени получающий из его рук кость,
может со  временем  стать  все  равно  что  сторожевым  псом  и
набраться смелости, чтобы отгонять от дверей дикую стаю.
     - Так думал Лис Вортигерн, сорок лет назад.
     Среди  собравшихся  за  спиной старика саксов промелькнуло
легкое, тут же прерванное движение, и я,  подняв  глаза,  чтобы
встретить взгляд того, кто его сделал, - высокого рыжеволосого
человека,  который  стоял,  прислонившись  к  стене,  немного в
стороне от всех остальных,  словно  заявляя,  с  какой-то  даже
бравадой,  о  своей  осведомленности в том, что этот разговор о
сделках не имеет к нему никакого отношения, - заново увидел  у
него  на  горле  между  медью  юношеской  бородки и золотом его
гривны, только что затянувшийся шрам.  Я  испытал  нечто  вроде
шока,  увидев  Сердика у очага совета, хотя к этому времени уже
знал, что мой клинок каким-то образом не задел жизненно  важную
точку.  Думаю,  первый  взгляд  на  лицо,  которое  ты  видел в
последний раз в тот момент, когда наносил удар, который  считал
смертельным,  всегда  немного  похож  на  встречу  с призраком.
Мерцающие  серо-зеленые  глаза  вспыхивали  гневом  при   любом
упоминании  о  его  отце, и, однако, я видел, что он принял мой
намек, потому что знал, так же хорошо, как  и  я,  что  он  был
справедливым.
     -  Вортигерн  был одним человеком, а Артос Медведь - это
совсем другой человек, - сказал старец.
     -  С  твоего  языка  кап