длинными,  рядом  с  дверьми  в  жилые   помещения
поднимались кладки торфяных кирпичиков, припасы были убраны под
крышу, и у нас была даже повозка с грузом кислого вина в помощь
вересковому  пиву  на  те  случаи,  когда людям необходимо было
повеселиться. И поскольку нам не нужно было беспокоиться насчет
кормов (но, о Бог богов, как нам не хватало перестука  копыт  у
коновязей   и   как   усилилось   наше   одиночество,   чувство
оторванности от мира, когда  с  нами  не  стало  лошадей!),  мы
считали,  что переживем эту зиму без особых хлопот. Так было до
кануна Середины Зимы.
     Для каждого из нас эта ночь  имела  особое  значение.  Для
тех,  кто  был  христианами,  еще  во времена отцов наших отцов
стало обычаем праздновать рождение Христа именно  в  эту  ночь,
когда старый год опускается во тьму, а из тьмы заново рождается
все.  Для  тех, кто следовал Старой вере, это была ночь Костров
Середины Зимы, когда люди зажигают как можно больше огня, чтобы
его тепло помогло солнцу снова набрать силу и  изгнать  тьму  и
холод.  Для тех немногих, у кого между бровями стояло маленькое
красноречивое клеймо Митры, это была, как и для христиан,  ночь
рождества  Спасителя. Для большинства из нас, полагаю, это было
некое смешение всех этих вещей; и для каждого, когда  кончалось
поклонение  богам,  это  была  ночь  для  такого веселья, какое
только можно было в  нее  вместить,  и  для  такого  количества
верескового  пива,  какое  можно  было  за нее выпить. В мягкие
зимы, когда охота была хорошей, мы  могли  добыть  на  праздник
Середины  Зимы свежего мяса; но в этом году мы не охотились уже
почти месяц, так что нам не дано  было  избавиться  от  тирании
вываренной  соленой  говядины  и баранины. Но всегда оставалось
пиво. Каждый год я приказывал выдать  людям  трехдневный  запас
пива,  чтобы  возместить  нехватку всего прочего. Это означало,
что те в гарнизоне, кто был не таким  стойким,  как  остальные,
или  кому досталось больше, чем его законная доля, были пьяны к
полуночи и встречали следующий день с больной головой, налитыми
кровью глазами и  скверным  настроением.  Меня  прошибает  пот,
когда  я думаю, что могло бы случиться, если бы форт когда-либо
подвергся атаке в такое время; но я знал границы  своей  власти
над  необузданными  подкреплениями  -  они  не  принадлежали к
Товариществу, и мой авторитет не простирался так далеко,  чтобы
удерживать  их  в трезвом состоянии в ночь Середины Зимы. Кроме
того, люди, особенно в глуши, отрезанные  от  всего  света,  не
могут  оставаться  на  высоте,  если  им  время  от  времени не
предоставляется возможность повеселиться на полную катушку.
     Но я, я страшился Середины Зимы и всегда испытывал горячую
благодарность, когда она заканчивалась  до  следующего  года  и
форт не сгорал дотла у нас над головами.
     В этом году ночь богослужения в честь Христа была не хуже,
чем все  предыдущие,  -  до  тех  пор, пока один из погонщиков
мулов не упился до такого  состояния  (как  сказали  потом  его
приятели),  что  начал  испытывать  глубокое недоверие ко всему
миру, вбил себе в голову, что его каким-то образом  лишили  его
законной   доли,  и,  украв  наполовину  полный  мех  с  пивом,
отправился повеселиться  сам  по  себе  в  уголок  заброшенного
мельничного  сарая,  примыкавшего  сзади к главному хранилищу с
припасами. Что случилось потом, никто  никогда  не  узнает.  По
всей  вероятности, он опрокинул ногой фонарь, который прихватил
с собой, и тот, падая, раскрылся, и угасающее пламя  попало  на
сложенный  там сухой папоротник, приготовленный на корм пони, а
свистящий сквозь дыры в крыше ветер довершил остальное.
     Первым, кто что-либо  узнал  об  опасности,  был  один  из
дозорных  (мы всегда оставляли небольшой и относительно трезвый
дозор,  даже  в  канун  Середины  Зимы),  который  увидел  дым,
курящийся над прорехами в крыше мельничного сарая.
     Когда он прибежал со своими новостями, я сидел в обеденном
зале,  где бурлило основное веселье, и Товарищи и большая часть
подкреплений были там вместе со мной;  но  у  обозной  прислуги
были  свои  бараки  за старым плацем, и, без сомнения, по всему
лагерю бродили маленькие кучки гуляющих, многие из которых были
наполовину пьяны к этому времени. Я схватил  Проспера,  который
продолжал,  глуповато  улыбаясь,  смотреть  в  огонь, когда все
остальные вокруг него,  спотыкаясь  и  сыпля  проклятиями,  уже
поднимались на ноги, и встряхнул его, чтобы привести в чувство.
     -  Выметайся  отсюда  и  труби тревогу - и не переставай
трубить ее! - крикнул я ему и, торопливо  оглянувшись  вокруг,
отметил,  что  по  крайней  мере  на  большинство Товарищей еще
более-менее можно положиться.
     - Все подумают, что это нападение, - возразил кто-то.
     - А какая, к черту, разница, если это вытащит  их  головы
из кувшина с пивом?
     Я  уже  бежал  к  двери  вслед  за  прыгающим  в неистовом
возбуждении Кабалем. Промчавшись во весь опор по пустому плацу,
я устремился к нижнему лагерю; большая часть Товарищей  неслась
следом  за мной, а за нашими спинами раздавались чистые, верные
и  твердые,  как  скала,  -  удивительно,  что  может  сделать
привычка, - звуки огромного зубрового рога, трубящего тревогу.
     К тому времени, как мы достигли пустого пространства между
мельничным  сараем  и  мастерской,  там  уже  собралась  толпа,
увеличивающаяся с каждым мгновением  по  мере  того,  как  люди
бросали  свои развлечения в ответ на настойчивый призыв рога и,
услышав весть, которая перелетала из уст в уста,  словно  пожар
среди  вереска,  направлялись к месту катастрофы. Теперь уже не
могло быть сомнений в том, где  горело;  за  дымом  последовало
пламя;  оно  уже  пробивалось  сквозь  грубую кровлю, взлетая в
ночное небо в десятке мест одновременно, и его яркий  мечущийся
свет  озарял  глазеющие  лица  толпы. Ветер, который усиливался
весь  день,  к  этому  времени  налетал  свирепыми  порывами  с
северо-востока,  закрывая  темными  клочьями дыма сверкающие от
мороза звезды - а еще направляя лижущие  языки  пламени  вдоль
кровли к амбару с припасами.
     Я подбежал как раз в тот момент, когда открыли дверь, и из
нее, как  из  топки,  немедленно  вылетел  алый огненный вихрь,
заставивший всех  отступить,  словно  перед  конной  атакой.  Я
протолкался сквозь толпу, вопя во все горло:
     -  Прекратите  это,  болваны!  Огонь  распространяется на
крышу амбара. Выносите припасы!
     Мы с Фариком и еще несколько  человек,  пригнув  голову  и
защищая  ее  руками,  кое-как  закрыли  дверь - а Бедуир в это
время уже организовывал цепочку, чтобы  передавать  от  колодца
воду  во  всем,  что  только  могло  ее  держать, - у нас было
достаточно людей, чтобы справиться с десятком пожаров, но  воды
едва  хватило бы на то, чтобы потушить свечку. Но был еще снег;
он служил не так хорошо, как вода, но все же  это  было  лучше,
чем  ничего.  Мы, как могли, притушили им пламя, пока несколько
человек,  взобравшись  на  крышу,  пытались  сорвать  кровлю  и
стропила  на  пути  огня. Пони в своем стоящем неподалеку сарае
визжали от ужаса, чувствуя запах дыма, но им  пока  не  грозила
опасность.  Остальная  часть  гарнизона, и в том числе женщины,
отчаянно трудилась, вынося из  амбара  припасы.  Они  могли  бы
спасти  все,  но  дверь, которую мы сделали сами, чтобы закрыть
проем на месте  прогнившей  старой,  была  из  свежего  дерева,
поскольку  у  нас  не  было  высушенного  леса,  и ее то и дело
заклинивало. Заклинило ее и теперь; возможно,  отчасти  в  этом
была  виновата  жара;  и  к  тому  времени,  как  мы  смогли ее
выломать, а несколько  наших  парней,  забравшись  на  крышу  и
сорвав  дымящуюся  кровлю,  спрыгнули вниз, где их вполне могла
поджидать смертельная ловушка, огонь был уже внутри.
     Наш запас бараньего жира добавил пожару силы, и весь сарай
с провиантом превратился в пылающий факел. Куски горящей кровли
срывались с крыши и,  кружась,  падали  вниз,  словно  огненные
птицы и по моему приказу несколько человек разбежались в разные
стороны  следить  за  тем,  чтобы не загорелось еще что-нибудь.
Пламя  взметнулось  выше,  отгибаясь  вбок  у  гребня,  и   его
мелькающий  свет  бил по нашим обожженным глазам, густое облако
дыма заставляло нас задыхаться, а огонь, казалось, был в  самих
наших  легких.  В  конце концов мы не успели вынести и половины
наших припасов, как крыша с сотрясающим воздух грохотом и ревом
огня рухнула вниз, погребая под собой двух человек.
     Пожар начал слабеть, на форт снова наползала темнота, и мы
не дали огню перекинуться ни на одну из соседних  построек.  Но
это  было  лучшее,  что  можно  было  сказать.  Я  помню - как
вспоминаешь мрачный сон - людей, которые несли  фонари,  чтобы
теперь,  когда  пламя  было  сбито,  дать свет для спасательных
работ; помню, как сам я  стоял  на  истоптанном  ногами  снегу,
превратившемся  в жидкое месиво, которое уже начинало замерзать
снова, и меня окружали обожженные люди, наполовину обуглившиеся
мясные туши и корзины для зерна, из которых, сквозь почерневшие
щели на боках, сыпалась грубая  мука.  От  меня  воняло  кислым
потом,  и этот пот на резком ветру начинал леденить сне тело, а
мои ладони были, казалось,  ободраны  до  мяса  и  пульсировали
огнем.  Гэнхумара,  на  лбу  которой красовалось большое черное
пятно, тоже была там.
     Наверно, я спросил ее, что она здесь делает  -  я  всегда
приказывал ей, когда начиналась пьянка, уходить вместе с Бланид
в  свои  комнаты  и  запираться  там на засов - потому что она
сказала задыхающимся голосом:
     - Ношу воду. Я, что, должна была оставаться у себя, когда
рог трубит тревогу, а люди бегают по  всему  лагерю  с  криками
"Пожар!"?  -  а  потом  воскликнула:  -  Артос,  у тебя брови
сгорели, - а потом, когда Кабаль, тяжело  дыша,  привалился  к
моим  ногам,  и  я  потянулся  погладить  его бедную обожженную
голову, быстро и озабоченно проговорила: - О Боже, твои  руки!
Твои бедные руки! Пойдем, я смажу их.
     Но в тот момент у меня были другие дела. Потом должно было
прийти время и для мазей Гэнхумары, но пока его не было.
     Мы  потеряли  троих  человек,  а  половина остальных после
трудов этой ночи была покрыта ожогами. троих человек, не считая
погонщика мулов. Мы нашли его обуглившийся  труп  на  следующее
утро;  он лежал в своем уютном уголке за мельничным жерновом, а
рядом с ним  валялись  сморщенные  остатки  лопнувшего  пивного
бурдюка.  Похоже,  он  вообще  не  двинулся  с места, настолько
пьяный, что, вероятно, даже и не понял, что происходит, пока не
задохнулся от  дыма.  Мы  не  стали  утруждать  себя  приличным
погребением,  а  просто  сбросили  то, что от него осталось, за
крепостной вал в том месте, где холм почти отвесно обрывался  к
реке,  и  оставили  волкам,  если  они были не против есть мясо
слегка пережаренным.
     В тот день мы тщательно подсчитали  все  запасы  провизии,
которые  у  нас  оставались,  а  потом  собрались на торопливый
совет, чтобы решить, что  делать  дальше.  Но,  честно  говоря,
выбор  у  нас  был  небольшой.  Пытаться  прорваться  на  юг, в
Корстопитум, сквозь сугробы и лютую метель означало бы  не  что
иное,  как  добровольно  отправиться навстречу смерти, и так же
невозможно - и к тому же бесполезно - было пробовать передать
туда сообщение. То же самое можно было сказать о любой  попытке
связаться  с Кастра Кунетиум; занесенные глубоким снегом горные
дороги были совершенно непроходимы для всякого, кто был тяжелее
зайца, и  даже  если  предположить,  что  известие  могло  быть
доставлено  туда  и  припасы привезены оттуда, гарнизон там был
настолько мал, что если бы они расстались с  таким  количеством
припасов,  которое  составило  бы  для  нас ощутимую разницу, в
результате они просто умерли бы с голоду вместо нас. У  нас  не
было  другого  выхода,  как  только  сидеть на месте и пытаться
растянуть оставшуюся пищу на  как  можно  более  долгое  время.
После  того  как  мы  обсудили  все  самым  тщательным образом,
оказалось, что если  мы,  начиная  с  этого  дня,  перейдем  на
половинный  рацион,  то  сможем продержаться где-то до середины
февраля.
     - Ранняя весна может спасти  нас,  -  сказал  Гуалькмай,
который,  хоть  и  не  был капитаном, всегда принимал участие в
наших советах.
     А Бедуир расхохотался:
     -  Солнце  не  может  пожаловаться,  что  мы  зажгли  ему
недостаточно яркий костер в честь Середины Зимы!
     Но недели шли за неделями, а зима, казалось, захватила мир
навсегда.  Ни  разу не было дня, когда мы могли бы поохотиться,
только снег, и неистовый  ветер,  и  лютый  мороз,  сковывавший
землю  даже  под  укрывшими  ее белыми мехами. Северную сторону
каждой постройки закрывали  снежные  наносы,  достающие  своими
мягкими  изгибами до самых стрех, и каждый день нам приходилось
заново расчищать  тропинки  к  конюшням,  колодцу  и  амбару  с
припасами, хотя это-то как раз было не так уж плохо, потому что
когда  человек  копает,  ему тепло, - правда, потом он сильней
ощущает  голод.  Время  от  времени  мы  выкладывали  кости  от
съеденной туши на удобное место в лунную ночь, ставили на стены
пару  лучников  и таким образом добывали одного-двух волков, но
они, бедняги, сами были настолько изголодавшимися, что  женщины
мало что могли с ними сделать, кроме как сварить бульон; и люди
уже  становились  худыми  и изможденными, их глаза ввалились, а
головы казались слишком большими для острых плеч.
     Однажды Кей пришел ко мне и сказал:
     - Может быть, у Темного народца есть пища. Почему бы  нам
не  отправиться за продовольствием? Ты же знаешь, где находится
по меньшей мере одна деревня.
     - У них будет едва  достаточно  пищи  для  себя;  они  не
смогут ничего уделить тем, кто придет просить.
     - А я собирался не просить, - угрюмо ответил Кей.
     Я  схватил его за плечи, чтобы до него лучше дошло то, что
я хотел сказать.
     - Послушай, Кей; Темные Люди - наши друзья.  Нет-нет,  я
вовсе  не  стал  бабой;  просто  я  работаю  головой,  что  ты,
по-видимому, забыл сделать. Они наши друзья, но они не из  тех,
кто  станет  держаться  за дружбу перед лицом оскорбления. Я не
хочу, чтобы источники воды оказались  загаженными,  а  в  наших
людей на стенах летели эти их дьявольские отравленные стрелы.
     Так  что  мы  не  отправились  добывать  продовольствие, и
темные Люди сохранили то, что у  них  было.  Мы  не  видели  ни
одного из них за всю зиму, но вообще-то мы никогда не видели их
в  темное время года. Мне часто приходило в голову, что Народец
Холмов зарывается глубоко в свои норы и  спит  в  течение  всех
холодных месяцев почти так же, как барсуки и мыши-полевки.
     Через  какое-то  время  мы  перестали ночевать в отдельных
комнатах и бараках и сгрудились все вместе в огромном обеденном
зале, потому что, хоть наши запасы дров и торфа не  пострадали,
мы  сильнее нуждались в тепле, чем в другие зимы, ибо наш голод
открывал путь холоду; и наоборот, человеку нужно  меньше  пищи,
когда  ему тепло. Так что мы складывали все дрова и весь торф в
один пылающий костер, который служил и для приготовления  пищи,
и  для  обогрева  зала  и  который мы могли, при необходимости,
поддерживать и ночью. И там мы теснились по ночам, да и днем, в
свободное от  работы  время,  тоже  -  все,  от  капитанов  до
погонщиков   мулов,   женщин   из  обоза,  собак,  свернувшихся
калачиком между людьми, и даже трех  пони,  которые  беспокойно
переступали  ногами  в  переднем  портике  в  студеные ночи; и,
думаю, все мы черпали из близости друг к другу уют и  ободрение
и даже, неким странным образом, саму жизнь.
     Поведение людей во все это время - вот то, что я с трудом
понимаю   даже   сейчас,  оглядываясь  назад  через  более  чем
тридцатилетнюю пропасть, но в то время я не видел в нем  ничего
странного.  Поначалу  обычные  трения  и тяготы зимних квартир,
казалось, невыносимо усилились под влиянием голода, и  невзгод,
и  того, что ни у кого из нас почти не оставалось надежды снова
увидеть  весну.  Старые  ссоры   вспыхнули   заново,   смутьяны
раздували  любой  повод  для  раздора, который попадался им под
руку, люди снова и снова, с основаниями или без, обвиняли  друг
друга в попытке получить больше своей доли дневного рациона. Но
по  мере того, как шло время и наше положение становилось более
отчаянным, все это изменилось, и люди перестали  быть  похожими
на  волчью  стаю.  Это выглядело так, будто мы чувствовали, что
смерть стоит к нам слишком близко для того, чтобы тратить самих
себя таким бесплодным образом; будто под сенью Темных Крыльев в
нас пробуждалась все большая мягкость, все большее спокойствие.
     Не то чтобы это спокойствие как-то проявлялось внешне;  по
правде  говоря,  этой зимой наши вечера были более шумными, чем
когда бы то ни было в Тримонтиуме; и я не думаю, что какой-либо
певец когда-либо сложил столько песен, сколько сложил их Бедуир
за это время, - в придачу к старым героическим сагам,  которые
он  мог  декламировать  не  хуже любого королевского барда; это
были песни об охоте и пирушках; неприличные  любовные  куплеты,
от  которых  обозные  женщины  взвизгивали  и  хихикали; песни,
которые насмехались над всем, что есть под солнцем,  начиная  с
моего  роста,  который,  как  предполагалось,  соблазнял  орлов
садиться мне на голову с  катастрофическими  последствиями  для
плеч  моей  кольчуги,  и  кончая  привычкой главного оружейника
почесывать зад во время обдумывания любой проблемы, связанной с
его   ремеслом,   и   предполагаемыми   приключениями   Кея   с
бесчисленными   девушками,   каждое   из   которых  было  более
непристойным, чем предыдущее. И за все эти долгие темные месяцы
- ни одного плача.
     Наконец наступил февраль, и вечера стали светлее. Но клыки
Белого Зверя еще крепко держали нас за горло. Иногда в  полдень
наступала небольшая оттепель; и всегда час спустя все замерзало
снова,  и  вообще, по мере того, как удлинялся день, усиливался
холод. Мы  теперь  съедали  гораздо  меньше  половины  дневного
рациона: в день по одной маленькой ржаной лепешке на человека и
каждые  три  дня  -  по  куску  мяса  величиной примерно в три
пальца; мясо было черным, как уголь, и жестким, как  вываренная
кожа.  Когда  сушеное  мясо  закончилось, мы начали есть собак,
бросая жребий, какая будет следующей; они протянули  так  долго
только потому, что убивали самых слабых из своего числа, и если
бы  мы  придержали  их  еще  немного, от них осталась бы только
щетинистая кожа, покрывающая высохшие кости. Да даже  и  так  в
них  было не больше мяса, чем в волках. Я начал горько сожалеть
о том, что мы не оставили себе больше пони, потому что тогда мы
могли бы съесть и их. А так мы съели одного, но двух  остальных
нужно было любой ценой беречь до последнего.
     К  середине  февраля мы страдали не только от голода, но и
от болезней. К концу зимы в лагере всегда была  цинга,  которой
мы  были  обязаны солонине, но в этом году она распространилась
шире, чем обычно. Гэнхумара и старая Бланид работали  вместе  с
остальными  женщинами,  ухаживая  за  больными,  и  их дни были
заполнены до отказа. Старые раны открывались и никак не  хотели
заживать  снова - у меня самого были проблемы со старым рубцом
на  плече  и  с  обожженными  ладонями,  которые   отказывались
затягиваться  новой  кожей.  Люди  начали умирать, и мы кое-как
копали для них неглубокие могилы в твердой, как  железо,  земле
за  стенами  форта,  наваливая сверху высокие груды смерзшегося
снега и надеясь, что волки не смогут отыскать тела.
     Юный Эмлодд умер, держась за мою руку и  устремив  на  мое
лицо  глаза,  похожие  на глаза больного пса, который надеется,
что ты ему поможешь, когда для него уже не может  быть  никакой
помощи. И после его похорон Левин сказал:
     -  Кто  же  похоронит  последнего из нас? Хотелось бы мне
знать.
     - Волки, Брат, - отозвался Бед