моей  торфяной
крышей  не  горел  огонь.  Время  от  времени,  когда Гуалькмай
говорил мне, я проверял у Голта сердце. Запрокинутое лицо юноши
было нахмурено, а зубы оскалены, словно от невыносимой боли, но
я думаю, что на самом деле он ничего не  чувствовал.  Дай  Бог,
чтобы  он  ничего не чувствовал. Одно время мне показалось, что
его сердце бьется сильнее, а дыхание стало  более  ровным,  но,
может   быть,  меня  обмануло  мое  собственное  желание;  или,
возможно,  это  была  последняя   искра   жизни...   Совершенно
неожиданно и то, и другое начало слабеть.
     К  этому  времени  мы,  должно быть, трудились над ним уже
добрый час, и почти все было сделано.
     - Гуалькмай, ты можешь дать  ему  передышку?  Его  сердце
сдает.
     Гуалькмай едва уловимо качнул головой.
     -  Передышка  ему  сейчас  не  поможет.  Смочи  ему  губы
ячменной брагой.
     И всего через  несколько  мгновений  он  откинулся  назад,
чтобы самому перевести дыхание, а потом снова наклонился вперед
и  ухватился  за  короткий  обломок  древка,  торчащий теперь в
маленькой, заполненной сочащейся кровью ямке. Я сжал зубы и  на
миг  закрыл  глаза.  Когда  я открыл их снова, он клал на землю
рядом с собой дымящуюся головку стрелы.  Из  ямки  алой  волной
хлынула  кровь,  и  Голт  с  силой, захлебываясь, втянул в себя
воздух, который словно вырвался наружу  из  груди  и  хрипящего
горла,   и  в  то  же  время  по  всему  телу  юноши  пробежала
конвульсивная дрожь - и мы, живые, стоя  на  коленях  в  свете
фонаря, поняли, что в сотом шансе нам было отказано.
     Гуалькмай  откинулся  на  пятки  и с огромной усталостью в
голосе сказал:
     - Повесь фонарь обратно. Он нам больше не понадобится, -
он потер лицо руками, и когда он отнял их, его лоб был  вымазан
кровью Голта. - Мы знаем так мало - так ужасно мало.
     -  Лучше,  что  он  ушел  сейчас,  а не через три дня, -
пробормотал я, пытаясь, думаю, утешить  не  только  его,  но  и
себя;  а  потом поднялся, внезапно чувствуя себя таким усталым,
словно только  что  вышел  из  битвы,  после  которой  меня  не
поддерживало сияние победы, и повернулся, чтобы повесить фонарь
на  прежнее  место. И в этот самый момент за стеной послышались
глухие торопливые шаги, и в дверном проеме возник Левин.
     - Голт приказал мне принять командование и позаботиться о
людях, пока он будет делать доклад,  -  потоком  полились  его
слова, - так что я не мог прийти раньше. Я...
     Его  взгляд  упал  на  лежащее на земле тело, и поток слов
оборвался, и наступило молчание. Потом он  сказал,  медленно  и
осторожно, точно был немного пьян:
     - Он мертв, да?
     - Да, - ответил я.
     - Я знал, что что-то не так, но он не хотел говорить мне.
Он сказал  только,  чтобы  я позаботился о людях, пока он будет
докладывать. Поэтому я не мог прийти раньше.
     Он подошел еще  на  шаг  и  увидел  окровавленную  головку
стрелы   и   несколько   хирургических   инструментов,  которые
Гуалькмай начал собирать, чтобы  вымыть;  и  с  подергивающимся
ртом взглянул на него:
     - Проклятый мясник, ты убил его!
     -  Мы  оба  его убили, - возразил я. - Гуалькмай скажет
тебе, что, если бы стрела осталась  в  ране,  Голт  умер  бы  в
течение  трех  дней;  вырезав ее, мы могли бы в одном случае из
ста спасти ему жизнь. Это очень неравные шансы, Левин.
     - Да, я..., - он прижал ладонь тыльной стороной ко  лбу.
-  Мне  очень  жаль,  я...  н-не совсем понимаю, что говорю...
он... сказал что-нибудь?
     - Он был уже  вне  своего  тела,  -  ответил  Гуалькмай,
поднимаясь на ноги.
     Но  Левин  упал  на  колени  рядом с мертвым, наклонившись
вперед, чтобы заглянуть в застывшее нахмуренное лицо, и, думаю,
уже не замечал нашего присутствия. Он вскрикнул  пронзительным,
душераздирающим голосом:
     - Почему ты не подождал меня? Голт, почему ты не подождал
меня? Я бы подождал тебя!
     И растянулся во весь рост, обхватив тело руками, как могла
бы сделать женщина.
     Мы с Гуалькмаем переглянулись и вышли из хижины.
     За дверью он сказал:
     -  Я  пришлю  пару  людей  унести  тело, - и добавил: -
Смотри, как бы могилу не пришлось делать достаточно широкой для
двоих.
     - Я сделаю все, что смогу, - пообещал я и  услышал,  как
его  шаги  затихают  в темноте между сторожевыми кострами; и по
этим  шагам,  смазанным,  нечетким  оттого,   что   он   сильно
подволакивал  свою  сухую  ногу,  понял,  насколько он устал. Я
оставался, где был, под висящим на древке копья рядом с  дверью
Алым  Драконом,  пытаясь  услышать  из хижины хоть какой-нибудь
звук, пока до меня не донесся топот посланных Гуалькмаем людей;
а тогда я вернулся в свет фонаря. Левин стоял на коленях  рядом
с  умершим,  не  отрывая  от  него  глаз, и я, увидев их так, в
тусклом желтом сиянии фонаря, проливающемся на две головы цвета
дикого  ячменя,  осознал,  как  никогда  не  осознавал  раньше,
насколько  они  были  похожи.  Словно  связывавшие  их узы были
настолько крепкими, что эти двое даже  во  внешности  не  могли
ничем отличаться друг от друга.
     - Из лагеря идут люди, чтобы забрать его, - сказал я.
     Он поднял на мое лицо измученный взгляд.
     - Я должен помочь его нести.
     -  Хорошо,  но  сразу же после этого возвращайся сюда, ко
мне.

     Он не ответил, но в последнее  мгновение  перед  тем,  как
носильщики подошли к двери, выхватил из ножен волчьей кожи свой
меч.
     Я метнулся вперед.
     - Левин! Нет!
     И он снова поднял взгляд, задыхаясь от неприятного смеха.
     - Ах, нет, еще не сейчас. Для этого будет время позже.
     И  таким  же  быстрым,  как и первое, движением вытащил из
ножен клинок, лежащий рядом с Голтом, там, где я  оставил  его,
когда  мы  снимали  с  раненого доспехи; и с силой вогнал его в
свои пустые ножны.
     - Ты вернешь один меч на оружейный  склад,  но  я  возьму
себе тот, что был у него.
     И поднялся на ноги как раз в тот момент, когда носильщики,
пригибаясь, вошли в дверь.
     После того, как тяжелая, неровная поступь идущих с тяжелой
ношей людей растворилась в ночных звуках лагеря, я снова уселся
на вьючное  седло и приготовился ждать; и Кабаль, встряхиваясь,
отделился от тени и  немного  нерешительно,  словно  спрашивая,
исчезла  ли уже причина его изгнания, подошел ко мне, а потом с
шумным вздохом плюхнулся на свое  обычное  место  у  моих  ног.
Через   какое-то   мгновение   он  поднял  голову  и,  тревожно
поскуливая, взглянул на меня; и я,  протянув  руку,  чтобы  его
погладить,  почувствовал,  что  жесткая  шерсть на его загривке
немного поднялась. Он был боевой собакой, и он понимал убийство
в движении, но не это. Списки, над  которыми  я  работал,  были
разбросаны  вокруг  меня.  Теперь  на  них была кровь, и пятна,
высыхая, начинали буреть по краям.  Кровь  впиталась  в  плотно
утоптанный земляной пол, и повсюду был ее запах и запах смерти.
Одно дело, когда твоего друга убивают рядом с тобой в бою (хотя
это  достаточно тяжелый удар), и совсем другое - когда ты, уже
остыв после сражения, чувствуешь, как он  умирает  у  тебя  под
руками.  Я  спрашивал  себя, вернется ли Левин или же мне стоит
послать за ним, потому что я  не  был  уверен,  что  он  вообще
расслышал мой приказ.
     Я ждал довольно долго и уже собрался было за ним посылать,
когда он снова появился в дверях.
     - Тебя не было очень долго, Левин.
     -  Земля  в  этих местах твердая и каменистая, - тусклым
голосом ответил он. - Чего ты хочешь от меня, Артос?
     - Голт должен был сделать мне полный доклад  о  том,  что
произошло,  но  у него не было времени. Так что эта обязанность
переходит к тебе как к следующему по званию.
     Он справился с этим довольно неплохо  -  рассказывать,  в
общем-то,  было  почти нечего - а потом, закончив, разрыдался,
положив руку на подгнившую потолочную балку и уткнувшись  лицом
в сгиб локтя. Я дал ему немного времени, а потом сказал:
     -  Печальная  история,  и  она  дорого  нам стоила - и в
людях, и в лошадях. Но похоже, что на Голте нет вины.
     Он рывком повернулся ко  мне,  сверкая  широко  раскрытыми
глазами.
     - Нет вины?
     -  Абсолютно никакой, - ответил я, делая вид, что не так
его понял. - И твой доклад был ясным и четким.
     - Спасибо, сир, - горько сказал он. - Что-нибудь еще?
     - Прежде всего, хочешь ли ты что-нибудь мне сказать?
     - Да. Я хочу просить позволения уйти отсюда.
     - И броситься грудью на меч?
     - А какое дело милорду Артосу до того, что я сделаю, если
я уже не буду принадлежать к Братству?
     - Только вот какое - у нас и так не хватает людей,  и  я
не могу потерять еще одного без основательных причин.
     - Без основательных причин?
     -  Без, - сказал я и, встав, подошел к нему. - Выслушай
меня, Левин. Более десяти лет я считал тебя и Голта  одними  из
лучших  и  отважнейших моих Товарищей. И это потому, что каждый
из  вас  всегда  старался  превзойти  другого  в   доблести   и
стойкости,  не  из  какого-либо  соперничества,  но  чтобы быть
достойным своего друга. Так повелось еще с тех пор, как вы были
детьми; и неужели ты собираешься осрамить Голта, нарушив старый
уговор между вами в первый же час после его смерти?
     Он уставился на меня расширенными глазами.
     - Может быть, я не такой сильный, как  Голт.  Я  не  могу
жить дальше... не могу.
     Я взял его за плечи и слегка встряхнул.
     - Это крик слабака. В том кувшине в углу есть вода; вымой
лицо, иди в лагерь и прими командование эскадроном. Выбери себе
из своих  парней  кого  сочтешь подходящим на должность второго
офицера - это твое дело, так что не беспокой меня им.
     - Ты... ты даешь мне командование эскадроном?
     - Несомненно. Ты был вторым офицером у  Голта  в  течение
пяти лет, и у тебя есть задатки хорошего командира.
     -  Я не могу сделать это, - жалобно сказал он. - Артос,
имей ко мне хоть немного сострадания - я не могу. Все, что  ты
говоришь, - правда, но я не могу жить дальше!
     Но, хоть он сам того еще не замечал, я уже чувствовал, как
он крепнет  под  моими  ладонями,  готовясь принять на себя эту
невыносимую ношу.
     - О нет, можешь. Человек всегда может жить дальше. А  что
касается  сострадания,  то  я  сохраню  его  для того времени и
места, когда оно понадобится. Если Голт  смог  обломить  древко
стрелы,  чтобы  его люди ничего не заметили и не пали духом, и,
смертельно раненный, вывел потрепанные остатки вашего эскадрона
из засады и привел их в лагерь, то ты можешь вымыть лицо, чтобы
остальные  не  приняли  тебя  за  женщину,  и  взять  на   себя
командование  его  эскадроном,  и сохранить его одним из лучших
эскадронов в Товариществе, каким его  сделал  Голт,  -  я  все
сильнее  сжимал  его  плечи,  впиваясь  в них пальцами, пока не
почувствовал кость. - Если ты не сможешь этого -  значит,  ты
никогда и не был таким, каким он тебя считал.
     В  течение  одного долгого мгновения он стоял не двигаясь,
хотя я уронил руки. Потом его голова очень медленно поднялась и
я увидел, как он с трудом проглотил комок в горле; а  потом  он
повернулся и пошел в угол, где стоял кувшин с водой.

     x x x

     Весь  остаток  этого  лета я не выпускал его из вида. Но в
этом  не  было  особой  нужды.  Он  показал  себя,  как   я   и
предполагал,  таким же прекрасным командиром, каким был Голт; и
в  его  руках  разбитые  остатки  сплотились  и   снова   стали
эскадроном.  Он заботился о своих людях и совершенно не думал о
себе - он вел себя настолько  безрассудно,  что,  хотя  он  не
заговаривал  больше  о  том,  чтобы  упасть грудью на меч, было
ясно, что  он  надеется  умереть.  И,  как  часто  случается  с
человеком  в  таком  состоянии,  смерть  обходила его стороной,
словно его жизнь была заговоренной.
     В тот год мы вели летнюю кампанию почти до конца  октября.
На севере конница по большей части не может долго оставаться на
военной тропе после конца сентября, но эта осень была мягкой, и
когда  мы  наконец въехали в Тримонтиум, чтобы снова устроиться
на зимних квартирах, на березах  все  еще  держались  последние
желтые листья.
     У  меня  оставалось  всего  несколько дней, и за них нужно
было  многое  успеть,  прежде  чем  ехать  в  Кастра   Кунетиум
встречать  Гэнхумару.  Но  за то время, что у меня было, я, как
мог, подготовился к ее приезду. Я привел в  порядок  комнату  в
полуразрушенном   офицерском   бараке   -  она  находилась  по
соседству с тем узким помещением, где я спал с тех пор, как  мы
впервые вступили в Тримонтиум, и была гораздо более просторной.
Должно  быть,  раньше она была столовой коменданта, если судить
по  грубо  намалеванным  трофеям  и  козлиным  маскам,  которые
местами  до  сих  пор  проступали,  подобные  теням,  на кусках
штукатурки, все еще сохранившихся на одной  стене.  Я  купил  у
Друима  Дху  и  его братьев - которые покупали и продавали все
сообща - толстое полосатое одеяло местной работы  и  покрывало
из мягких бобровых шкур, чтобы прикрыть папоротник, разложенный
на  постели.  Я  повесил  на  самую разрушенную стену прекрасно
вышитое изображение какого-то святого, все в сверкающих синих и
красновато-коричневых тонах - цвета зимородка - чтобы закрыть
осыпающийся красный песчаник и придать  комнате  хоть  какую-то
пышность.  Святой  был  частью добычи, захваченной этим летом у
Морских Волков, а они, полагаю, похитили  его  из  какой-нибудь
богатой обители в более спокойной области низин. Что ж, церковь
могла  считать это частью своего долга мне, и в этой мысли было
некоторое удовлетворение.
     Все это время я чувствовал, что мои люди наблюдают за мной
так, как будто не  торопятся  выносить  приговор,  который  мог
стать  каким  угодно...  Это  ощущение  отнюдь не облегчало дни
ожидания. По мере того, как шли эти дни,  я  то  с  нетерпением
ожидал  ее  приезда, то страшился его, а иногда спрашивал себя,
приедет ли она вообще.
     Она приехала, и мы при свете факелов  торжественно  ввезли
ее  в Кастра Кунетиум. Это была бурная ночь, праздник Самхэйна,
канун дня повиновения, и я помню, как полыхали по ветру  факелы
и  от них плыли по всему наружному двору волны золотисто-бурого
дыма, и свет, подобно ярким крыльям, бился  в  темноте  о  лица
обступивших нас людей; помню, как конница с лязгом, и звоном, и
топотом копыт вступила в ворота следом за нами. Гэнхумара ехала
между  мной  и своим братом Фариком; ее плащ трепался по ветру,
выбившись из-под застежки на  плече.  В  первые  моменты  нашей
встречи, после почти дневного перехода к западу, я не узнал ее,
потому  что  сейчас,  когда  ее  высокое  худощавое  тело  было
обтянуто для удобства долгой езды толстыми  штанами,  а  волосы
собраны под мягкую шерстяную шапочку, она была как нельзя более
похожа  на  узкого  в  кости подростка. И действительно, думаю,
очень немногие из столпившихся вокруг гарнизона поняли, кто она
такая,  потому  что  я  видел,  как  они  тянули  шеи,  пытаясь
разглядеть  за ее спиной жену своего командира. И только тогда,
когда  наши  лошади,  простучав  копытами,  остановились  и   я
спешился  и  повернулся,  чтобы снять ее с седла, они поняли, в
чем дело, потому что, помню, тут они разразились криками.
     До этого я не прикасался к ней, потому что при встрече  мы
не  покидали  седел. Среди холмов все еще бормотали беспокойные
раскаты грома, и мы  мчались  во  весь  опор,  чтобы  успеть  в
Кунетиум до наступления полной темноты; и за мгновение до того,
как  она сбросила стремена и соскользнула в мои объятия, во мне
проснулось  безумное  ожидание;  но  когда  я  подхватил  ее  и
поставил  на  землю,  то,  как  и  раньше, среди Девяти Сестер,
почувствовал, что в ней ничего нет, что  я  мог  бы  с  тем  же
успехом  обнимать  один  из холодных серых стоячих камней; и на
этот раз огонь и жизнь не успели вспыхнуть, потому что она  тут
же  отвернулась  от  меня,  пошатываясь  от  изнеможения, чтобы
встретить лицом к лицу  окруживший  ее  новый  мир;  и  все  ее
самообладание было как поднятый меч в ее руке.
     Пока  Фарик и все остальные соскакивали с лошадей, Бедуир,
который  снова   командовал   гарнизоном   сторожевого   поста,
отделился  от своего эскадрона и подошел, чтобы поздравить ее с
приездом.
     Я сказал:
     - Гэнхумара, это Бедуир, мой лейтенант и брат по оружию.
     Я часто гадал, как все будет между Бедуиром и  Гэнхумарой,
когда они встретятся; и я так и остался гадать.
     Я  помню,  что  он опустился перед ней на одно колено, как
перед королевой; помню, как его некрасивое,  неправильное  лицо
улыбнулось  ей  с  легкой  насмешкой  и  его  бесшабашная бровь
взлетела, подобно раздуваемому ветром пламени факелов; и как он
сказал с тягучей нежностью в  голосе,  которой  я  ни  разу  не
слышал у него, когда он обращался к женщине:
     -  Я  и  не  думал, что увижу, как на твердой земле этого
старого форта вырастет цветок, - а ведь сейчас даже не лето.
     - Рука, владеющая не только мечом, но и арфой, -  взгляд
Гэнхумары коснулся вышитого края чехла от арфы, торчащего из-за
его  плеча. - скажи, эта любезная нота была выдернута из твоей
последней песни?
     - Нет-нет - но я могу найти ей хорошее  местечко,  когда
буду  сочинять  следующую.  Что-то  подсказывает мне, что ты не
питаешь особой любви к менестрелям.
     - Я знала только одного певца  при  отцовском  дворе,  -
мягко  сказала  она.  - Когда дело касается Оран Мора, Великой
Музыки, он может перепеть любого из своих собратьев на западном
побережье; но я слышала слишком много легких  песенок  в  честь
сверкающих  волос леди Гэнхумары - в особенности когда ему был
нужен еще один браслет или новый бычок для стада.
     - По крайней мере, будь уверена, что  мне  ни  к  чему  и
браслеты, и бычки, - отозвался Бедуир с подрагивающей на губах
усмешкой.  -  И,  увы,  я  еще  не видел сверкающих волос леди
Гэнхумары!
     Я стоял рядом, и мне казалось, что я наблюдаю за поединком
двух мастеров меча, каждый из которых пытается  прощупать  силы
другого, и однако, я не мог еще сказать с уверенностью, были ли
клинки  острыми или затупленными. Позже мне приходило в голову,
что они и сами не  знали  этого  наверняка.  В  ту  ночь  мы  с
Бедуиром  вместе  делали  ночной  обход,  но  ни один из нас не
сказал ни слова о Гэнхумаре; а после того, как  он  вернулся  в
обеденный зал к вечернему свету костра, я ненадолго задержался,
облокотившись  на полуразрушенный каменный бруствер, до сих пор
прикрывающий старые торфяные  стены,  и  вглядываясь  в  бурную
темноту  холмов.  Я  собирался вот-вот последовать за ним, но я
был там, когда что-то шевельнулось сзади и снизу от меня, и  я,
резко  обернувшись,  увидел поднимающуюся на вал Гэнхумару. Она
была плотно закутана в тяжелые складки дорожного плаща, но свет
горящей  вдалеке  смолистой  ветки   сиял   сзади   сквозь   ее
распущенные волосы, окружая их ярким медным ореолом, и по этому
и  еще,  наверно,  по тому, как она двигалась, я понял, что она
опять переоделась в женское платье.
     - Гэнхумара! Тебе бы следовало быть в постели!
     Она протянула руку к Кабалю, который  поднялся  со  своего
места у моих ног и приветствовал ее теплее, чем это сделал я.
     -  Я  слишком  возбуждена,  чтобы  лечь  спать.  Все  так
непривычно; я чувствовала себя как в клетке  в  этой  маленькой
комнатушке, откуда не видно ничего, кроме двора; а снаружи весь
этот  ветер  и темнота, - она подошла ко мне и положила ладони
на холодные, изъеденные временем плиты парапета. - Значит, это
и есть римский форт - Замок Красных Гребней?
     - Он не совсем такой, как ты ожидала?
     - Не знаю. Наверно, такой.  Говорят,  что  римляне  любят
заключать  свою  жизнь  в  квадраты  и  огораживать  ее прямыми
линиями... Кто-то недавно сказал мне,  что  в  римских  городах
дома  имеют  высокие  квадратные  комнаты  и  что  улицы, вдоль
которых эти дома построены, такие прямые, точно  их  прочертили
по древку копья. Это п