ел, как  его  мысли  вертятся
вокруг  голодных  ртов и корзин с зерном) заметил: - Вас почти
четыре сотни с конюхами и погонщиками; даже если бы вы ели  так
же  умеренно,  как  мы  сами,  чего, прости меня, милорд Артос,
нельзя ожидать от военных людей, - даже если бы вы ели так  же
экономно,  как мы, вы все равно поглотили бы более чем месячный
запас, а ваши лошади оголили бы пастбища,  предназначенные  для
наших лошадей и молочных коров.
     Я перебил его.
     -  Брат  Луциан,  я  прошу  тебя  пойти сейчас к аббату и
попросить его принять меня.
     - Святой отец занят молитвами.
     - Я могу подождать, пока  он  закончит  молиться,  но  не
дольше.  Иди же и скажи ему, что граф Британский хочет говорить
с ним.
     Аббат принял меня меньше чем  через  час;  он  восседал  в
своем  кресле с перекрещенными ножками в трапезной, где прошлой
ночью нам перевязывали раны, а  вокруг  него  стояли  по  рангу
старейшие   из  братьев.  Его  голова  могла  бы  быть  головой
какого-нибудь короля на золотой монете.  Он  достаточно  учтиво
поднялся  мне  навстречу,  а потом уселся снова, опустив руки с
синими венами на резные подлокотники огромного кресла.
     - Брат Луциан сообщил мне, что ты желаешь  поговорить  со
мной.
     -  Да,  - ответил я. - Похоже, между нами нет ясности в
вопросе о том, когда я и мои Товарищи покинем это место.
     Он склонил голову.
     - Так мне и сказал брат Луциан.
     - Вот для того-то, чтобы уладить это дело и не беспокоить
впоследствии ни тебя, ни  нас  неопределенностью,  я  и  пришел
просить вашего гостеприимства на сегодня, завтра и послезавтра.
На  третье  утро считая с сегодняшнего, когда мои люди и лошади
отдохнут, мы отправимся в Линдум.
     - Брат Луциан сказал мне и это; и что он  разъяснил  тебе
наше положение и недостаток припасов после зимы. Мы не привыкли
кормить  четыре сотни людей и столько же лошадей, отказывая при
этом нашим собственным беднякам, заботиться о  которых  -  наш
долг.
     -  Здесь,  на окраине Топей, хорошие пастбища. Мои лошади
не опустошат их  за  три  дня.  Большая  часть  моих  людей  -
охотники,  и  мы можем сами снабжать себя мясом. А что касается
зерна и припасов..., - я склонился над ним;  я  еще  не  начал
сердиться,  потому  что  верил  что  он  не  осознает истинного
положения вещей; и я пытался заставить его понять. -  Тебе  не
кажется,  святой  отец,  что  люди,  которые сохранили крыши на
ваших амбарах, имеют право на некоторую  долю  хранящегося  там
зерна?  Многие  из  них  ранены; все мы вымотаны до предела. Мы
должны отдохнуть в течение трех дней.
     -  Но  если  зерна  там  нет?  -  сказал  он,  все   еще
доброжелательно. - Его там действительно нет, сын мой. Если мы
будем  кормить вас в течение трех дней, как ты требуешь, то нам
не хватит его  до  нового  урожая,  даже  если  мы  будем  жить
постоянно впроголодь.
     - На ярмарке в Линдуме еще можно купить зерно.
     -  А  на  что мы его купим? Мы сами выращиваем себе пищу;
наша община небогата.
     К этому времени я был уже зол. Я сказал:
     - Но не такая уж и бедная, чтобы вам нечего было продать.
Нога святого Альбана лежит в красивой шкатулке, да  и  за  сами
кости можно выручить неплохую цену.
     Он подскочил и выпрямился, словно его кольнули кинжалом, и
кожа под  его глазами побагровела; а наблюдающие за нами монахи
судорожно втянули в себя воздух,  перекрестились  и  закричали:
!Святотатство!", раскачиваясь, как ячменные колосья под порывом
ветра.
     -  Воистину  святотатство,  -  сказал  аббат скрежещущим
голосом. - Святотатство, достойное саксонского короля,  милорд
Артос, граф Британский!
     -  Может  быть.  Но для меня мои люди гораздо важнее, чем
несколько серых костей в золотой шкатулке!
     Он ничего не ответил - думаю, в тот момент он был и не  в
состоянии  что-либо  ответить  -  и  я  неумолимо продолжал. Я
собирался предложить ему за лошадей честную  цену,  хотя  мы  с
трудом могли себе это позволить. Но теперь я передумал.
     -  Святой  отец,  ты  помнишь  некие  слова Христа - что
каждый работник заслуживает своей платы? Два дня назад мы, я  и
мои Товарищи, спасли это место от огня и от саксонских мечей, и
платой  за  это  будет  содержание в течение трех полных дней и
четыре лучшие лошади с ваших пастбищ.
     Тут к нему вернулся дар речи, и он закричал, что я  граблю
церковь и что мне следовало бы оставить подобные манеры Морским
Волкам.
     -  Послушай,  отец,  -  сказал я. - Мне было бы гораздо
выгоднее подождать, пока Морские Волки опустошат ваш монастырь,
а потом напасть на них в Топях, к западу отсюда, подальше от их
ладей. Я потерял бы меньше людей  и  меньше  лошадей,  если  бы
поступил  так.  Почему  же,  сделав  то, что я сделал, я должен
теперь уезжать прочь, не прося ничего взамен?
     Он ответил:
     - из любви к Богу.
     Теперь  пришла  моя  очередь  замолчать.  И  в   трапезной
наступила  внезапная  тишина,  так что я услышал жужжание диких
пчел, гнездящихся под кровлей. Я-то думал, что  он  жаден,  что
его  сердцу  неведомы справедливость и милосердие, что он хочет
взять жизни двух десятков моих людей и пот и  кровь  остальных,
не  дав  ничего  взамен; но теперь я понял, что просто для него
любовь к Богу имеет совсем другой смысл, чем для  меня.  И  мой
гнев исчез. Я сказал:
     -  Я  тоже по-своему любил Бога, но для этого есть разные
способы. Я никогда не видел  пламени  на  алтаре  и  не  слышал
голосов  в  священном  храме; я люблю людей, которые следуют за
мной, и то, за что мы готовы  умереть.  Для  меня  это  и  есть
способ любить Бога.
     Его  лицо немного смягчилось, словно его гнев тоже прошел,
и внезапно он показался  мне  старым  и  измученным.  Но  я  не
уступил,  мы  оба  не  уступили.  Через  несколько мгновений он
сказал, холодно и устало:
     - У нас не  достаточно  сил,  чтобы  убедить  вас  уехать
отсюда,  пока  вы  сами не решите уйти; но даже если бы мы были
так же многочисленны и сильны, как вы, Боже  упаси,  чтобы  мы,
зная,   что   вы   пролили   за   нас  кровь,  отказали  вам  в
гостеприимстве, когда вы его просите. Оставайтесь же  и  берите
четырех  лошадей  себе  в  награду. Мы будем молиться за вас, и
пусть наши молитвы и голод, который будет преследовать  нас  до
нового урожая, смягчат ваши сердца по отношению к другой общине
в другое время, подобное этому.
     Он  откинулся  назад и старческой, с толстыми венами рукой
сделал знак, что разговор окончен.
     Мы оставались эти три дня в своем  лагере  в  монастырском
саду;  наши  лошади  паслись  под присмотром на пастбищах среди
болот, а Карадауг, наш оружейник, установил полевую  кузницу  и
вместе   со   своим  помощником  занимался  тем,  что  вставлял
выскочившие заклепки, выправлял вмятины  в  щитах  и  шлемах  и
заменял  поврежденные звенья в кольчугах. К этому времени у нас
было  уже  довольно   много   кольчуг,   хотя   их   количество
увеличивалось  медленно, поскольку лишь у саксонской знати было
такое снаряжение, так что мы могли пополнить наш  запас  только
тогда,  когда  убивали  или брали в плен какого-нибудь вождя (и
поэтому  захват   таких   доспехов   стал   предметом   острого
соперничества  среди  Товарищей, которые носили их, как охотник
зарубку на копье). Остальные по очереди  караулили  лошадей;  и
полеживали  растянувшись  вокруг  костров, зашивая то порванный
ремешок от сандалии, то разрез в кожаной тунике; и беспрестанно
охотились и ставили ловушки,  чтобы  заполнить  наш  котел.  Но
между нами и братьями больше не было дружбы.
     Моим  ребятам  не  очень-то понравилось, когда я рассказал
им, что произошло; Кей, помню, предложил  поджечь  монастырь  в
знак нашего неудовольствия, и некоторые наиболее горячие головы
его  поддержали. А когда я отругал его и их, чтобы хоть немного
образумить, он утешился тем, что каждый раз за столом  наедался
так,  что  чуть  не  лопался, чтобы проделать как можно большую
брешь в монастырских запасах.  Братья  жили  своей  собственной
жизнью, то молясь, то занимаясь работами по ферме, и, насколько
это было возможно, не замечали нашего присутствия - все, кроме
брата  Луциана  и  юноши  Гуалькмая,  которые,  как  и  прежде,
приходили и ухаживали за ранеными. Я знал, что - как и заверил
меня  старый  инфирмарий  еще  до  того,   как   начались   все
неприятности,  -  мне  не  нужно будет беспокоиться о раненых,
когда  мы  уедем.  Они  были  хорошими  людьми,  эти  братья  в
коричневых  одеждах,  хоть у меня и чесались руки встряхнуть их
так, чтобы внутри их выбритых голов задребезжали зубы. Когда на
третье утро я приказал своему трубачу  Просперу  подать  сигнал
сниматься  с лагеря и когда все животные были наконец навьючены
и все готово к отъезду, они вышли вместе с аббатом  на  двор  к
воротам  и проводили нас без гнева. Аббат даже благословил меня
на дорогу. Но это было благословение из чувства долга, и в  нем
не было теплоты.
     Лошади,   свежие   после  трех  дней  отдыха,  переступали
копытами и вскидывали головы. Один из вьючных  мулов  попытался
укусить  соседа  за  холку  и  затеял с ним шумную потасовку. Я
повернулся, чтобы  вскочить  на  Ариана,  и  по  дороге  поймал
устремленный  на  меня взгляд послушника Гуалькмая, стоящего за
спинами остальных братьев. Я никогда не видел такого открытого,
такого совершенно беззащитного лица, какое было у  Гуалькмая  в
эту  минуту. Ветер с болот шевелил светлую прядь на его лбу; он
облизнул нижнюю губу, слабо улыбнулся и отвел глаза.
     - Гуалькмай,  -  сказал  я,  не  зная  еще  толком,  что
собираюсь сделать.
     Его взгляд снова метнулся ко мне.
     - Милорд Артос?
     - Ты умеешь ездить верхом?
     - Да.
     - Тогда едем, лекарь нам пригодится.
     Я оставил бы его здесь, чтобы он присоединился к нам потом
вместе  с  нашими  ранеными, но я знал, что Голт и остальные не
будут ни в чем нуждаться на попечении брата Луциана, а  если  я
не заберу мальчика сейчас, то мне его уже не видать.
     -  Остановись!  Неужели  тебе  недостаточно четырех наших
лучших лошадей, что ты хочешь взять с собой и наших братьев, -
вскричал аббат и  странным  жестом  -  словно  хотел  защитить
сгрудившихся  за его спиной монахов - распростер руки, похожие
из-за широких рукавов на крылья.
     - Мальчик всего лишь послушник и  все  еще  может  решать
сам! Тебе выбирать, Гуалькмай.
     Он  медленно оторвал взгляд от моего взгляда и перевел его
на аббата.
     - Святой отец, из меня вышел бы плохой монах, потому  что
сердцем я был бы в другом месте, - сказал он и, выйдя из толпы
братьев, остановился у моего стремени. - Я твой, милорд Артос,
телом и душой.
     И коснулся эфеса моего меча, словно давал клятву.
     Аббат  запротестовал  снова,  более  горячо, чем раньше, а
потом умолк; его монахи и мои Товарищи, тоже  молча,  стояли  и
наблюдали  за  происходящим. Но не думаю, чтобы мы с Гуалькмаем
услышали, что именно прокричал старик.
     Я сказал:
     - Что ж, это хорошо; мне кажется, в тебе есть нечто,  что
пригодится нам среди Товарищей.
     И  повернулся  в  седле,  чтобы  приказать паре погонщиков
взнуздать одну из монастырских лошадей и набросить ей на  спину
потник.
     Пока  они  это делали, Гуалькмай - так спокойно, точно мы
условились о  его  отъезде  со  мной  много  недель  назад,  -
принялся   затягивать   свой   ремень   из  сыромятной  кожи  и
подвязывать стесняющие движения полы своей одежды.
     - У  тебя  нет  ничего,  за  чем  бы  ты  хотел  сходить?
Какой-нибудь узелок с вещами? - спросил я.
     -   Ничего,   кроме   того,  что  на  мне.  Это  помогает
путешествовать налегке.
     Он ни разу не оглянулся ни на аббата, ни на  кого-либо  из
монахов.  Кто-то  подсадил  его,  и  он  устроился поудобнее на
потнике, подобрал повод и, развернув  лошадь,  встал  в  строй.
Товарищи  один  за  другим  вскочили  в седла, и мы со звоном и
топотом выехали из ворот и направились  к  окраине  болот  и  к
старой  дороге  легионеров, что шла от Глейна прямо на север, к
Линдуму.

     Глава седьмая. Границы

     Аббат, что было  совершенно  естественно,  пожаловался  на
меня  епископу Линдума; но епископ, хоть и ревностный служитель
веры, был маловнушительной фигурой - крикливый, но безобидный,
как землеройка, - и его  было  нетрудно  утихомирить.  Тем  не
менее,  это  стало  началом  враждебных  отношений между мной и
церковью, которые продолжались с тех пор почти все время...
     Прошло шесть лет, и каждое лето мы проводили в  стычках  с
Октой  Хенгестсоном и его сыном Оиском, который уже достиг того
возраста, когда мог встать во главе войска. Линдум, от которого
во все стороны, словно спицы в колесе, разбегались  неухоженные
дороги,  был  идеальной  базой  для  кампаний тех лет; и там, в
старой  крепости  Девятого  легиона,  которую  передал  в  наше
распоряжение  герцог  Гидарий,  мы  устроили  зимние квартиры и
наносили из них удары  на  юг,  к  Глейну  и  берегам  Эстуария
Метариса;  на  запад,  вдоль  открытого  побережья; и на север,
чтобы загнать Морских Волков обратно в реку Абус.
     Тем временем, как  я  знал,  Амброзий  создал  свой  оплот
против Тьмы и удерживал его в борьбе со старым и могущественным
Хенгестом  и  новым  врагом,  неким Аэлле, который высадился со
своим боевым флотом к югу от Регнума и  стал  страшной  угрозой
для  восточного  фланга бриттов. Все это не имело ко мне теперь
никакого отношения; но, тем не менее, мне кажется, что если  бы
Амброзий  позвал  меня,  я  на  время  бросил  бы все: Гидария,
недоделанную  работу,  которую  потом,  вне  всякого  сомнения,
пришлось  бы  переделывать заново, - и помчался к нему, на юг.
Но он не позвал, и я продолжал заниматься  тем,  что  было  под
рукой.
     Это были суровые годы, и не всегда мы возвращались домой с
лаврами  победителей;  иногда  нам оставалось только зализывать
раны. Но к наступлению седьмой осени территория вокруг  Линдума
и  северная  часть  иценского  побережья  были  почти очищены и
настолько  опасны  для  саксонского  племени,  что  в   течение
какого-то   времени   их   неустойчивые  боевые  ладьи  уже  не
приставали к берегу с каждым порывом восточного ветра (в те дни
мы называли его "саксонским"). И мы  знали,  что  когда  весной
откроются  дороги  и придет время снова выступить в поход, пора
будет нанести удар на север, за реку  Абус,  -  по  Эбуракуму,
который  Окта  и его орды сделали своим новым лагерем в древнем
краю бригантов.
     Этой  осенью  умер  Кабаль.  С  тех  самых  пор,  как   он
достаточно  подрос,  я  никогда  не  выезжал на битву без того,
чтобы он не бежал рядом с моим стременем; и все прошлое лето он
сопровождал меня, как делал всегда. Но он был стар, очень стар,
его морда поседела, а тело было  покрыто  шрамами,  и  в  конце
концов  его  мужественное сердце не выдержало. Однажды вечером,
лежа, как обычно, у моих ног рядом  с  очагом  в  пиршественном
зале, он внезапно поднял голову и посмотрел на меня, словно был
озадачен  чем-то,  чего  не  мог  понять.  Я  нагнулся  и начал
почесывать мягкую ямочку у него под подбородком, и он  негромко
вздохнул и положил голову мне на руку. Даже тогда я не осознал,
что  происходит;  просто  его  голова становилась все тяжелее и
тяжелее у меня на ладони, пока я не  понял,  что  пришло  время
положить ее наземь.
     Потом  я  вышел  на  галерею  и долго стоял там в темноте,
прислонившись к стене.
     Но в конечном счете той осенью у нас  было  не  так  много
времени, чтобы горевать над умершим псом.
     Несколько  вечеров  спустя  мы  снова  сидели  в  зале,  в
обеденном  зале  старой  крепости  легионеров,  в  котором   на
облупившейся  штукатурке  над  дверью  были нарисованы значки и
перечислены титулы  злосчастного  Девятого  легиона.  Несколько
собак лежали, растянувшись, вокруг центрального очага - собак,
принадлежащих тому или иному из Товарищей. Я смотрел, как рыжая
сука  Фульвия  кормит  своих  щенков,  и  думал  о том, с какой
замечательной легкостью мог бы найти себе другого пса,  который
заполнил  бы  топотом и постукиванием длинных когтей ту тишину,
что ходила за мной по пятам. Но этот пес  не  был  бы  Кабалем.
Только  судьба  могла  послать  мне  другого Кабаля... Ужин был
окончен,  и  ребята  занимались   своими   обычными   вечерними
развлечениями.  Двое  из них, раздевшись до штанов, устроили по
другую сторону очага борцовский поединок, а другие,  собравшись
вокруг,  наблюдали  за  ними,  подбадривая  их криками. До меня
доносилось тяжелое дыхание борцов и смех и советы  зрителей.  В
углу,  немного  в  стороне от остальных, сидел, склонившись над
доской для шашек, Гуалькмай, а его противником был мой  прежний
оруженосец Флавиан. Они уже давно пристрастились играть в шашки
друг  с  другом, эти двое, - возможно потому, что играли почти
одинаково  плохо.  За  прошедшие  шесть  лет  мы  вытопили   из
Гуалькмая  весь  жир,  и  теперь  он  ни  в  чем  не походил на
куропатку - худощавый,  жилистый  юноша  со  спокойным  лицом.
Хорошо  я  сделал,  подумал я, когда высвистал Гуалькмая из его
монастыря на болотах; его отец был неправ, потому что верхом на
лошади он оказался прекрасным бойцом, хотя в рукопашной хромота
сковывала его движения; но главным образом он проявил себя  как
войсковой  лекарь, ради чего я его и брал. Не один из Товарищей
был к этому времени обязан ему жизнью. Какие  бы  ошибки  я  ни
делал, подбирая себе людей, без сомнения, я не ошибся ни в нем,
ни  в  Бедуире,  ни  в  Кее. За те годы, что мы провели вместе,
именно эти трое, и никто другой, стали, так сказать, внутренним
ядром Братства.
     Кей спал, опершись спиной на  одну  из  скамеек  и  широко
расставив  вытянутые  к  очагу  ноги в черно-малиновых штанах в
клетку. Вскоре  он  встанет,  встряхнется,  как  пес,  так  что
зазвенят   его   яркие   стеклянные   браслеты  и  ожерелья,  и
неторопливо направится к Улице Женщин в  нижний  конец  города.
Если  Кей спал вечером, это в большинстве случаев означало, что
у него есть на ночь какие-то планы и в этих планах есть кое-что
более интересное, чем сон. Некоторые из ребят чинили сбрую  или
играли  в  кости; лениво, урывками, перебрасывались словами или
просто смотрели в огонь, ожидая, пока Бедуир, сидящий на  белой
бычьей  шкуре у моих ног, запоет снова. Просить у Бедуира песню
или сагу было  бесполезно;  когда  ему  хотелось,  он  пел  без
всякого  принуждения  и  так,  что  даже птицы заслушивались, а
когда не хотелось, то ничто на  свете  не  могло  его  к  этому
принудить.

     Уголком  глаза  я  заметил  в  тенях  какое-то движение и,
взглянув в ту сторону, увидел на одной из боковых лавок Голта и
Левина, словно уединившихся в каком-то своем, особом мирке; они
сидели, обняв друг друга за плечи, и пили пиво из одной кружки,
негромко разговаривая и приглушенно смеясь. Такое случается  во
время  кампаний,  когда женщины бывают редки, и каждый командир
об этом знает; но иногда, как с  этими  двумя,  это  становится
частью жизни.
     Бедуир   заметил,   куда   я   смотрю,   и,   едва  слышно
рассмеявшись, сказал:
     - Может, это и к лучшему,  что  нашего  доброго  епископа
Фелиция  здесь  нет  и  что  он этого не видит. Церковь в ужасе
воздела бы руки и начала бы говорить о смертном грехе.
     -  Смертный  грех...  Ну  что  ж,  мы  с  церковью  редко
сходились  во мнениях за эти шесть или сколько-то там лет. Если
это доставляет ребятам удовольствие и поддерживает их в хорошей
боевой форме...
     Потому что это действительно  поддерживало  их  в  хорошей
боевой  форме: каждый старался быть достойным другого, дать ему
повод гордиться своим другом; а  я  уже  знавал  случаи,  когда
любовь  белокурой девушки делала жизнь слишком сладкой и лишала
воли руку, держащую меч.
     - Дай мне целый эскадрон таких грешников - лишь  бы  они
были молоды - и я не стану жаловаться.
     - А что будет, когда они состарятся/