ую  ошибку; ее мог совершить кто угодно. Это была
не любовь; я забыла, как выглядело его  лицо,  как  звучал  его
голос, и теперь я, в конце концов, готова принять живого мужа"?
     Я  взял  свой  меч и отнес его к постели, чтобы он был под
рукой; а потом лег рядом с  Гэнхумарой.  Мотылек  порхнул  мимо
моего  лица,  но, кроме этого, в темноте рядом со мной ничто не
шевелилось.
     К ее телу было приятно притрагиваться, исследовать его; ее
кожа была гладкой и шелковистой, несмотря на свою смуглоту, и я
чувствовал под ней легкие крепкие кости: мягкую  клетку  ребер,
длинные   стройные   бока.  Она  была  слишком  худой  на  вкус
большинства мужчин, но мне внезапно понравилось  прикасаться  к
ее костям. Пока она лежала в свете очага, я заметил на ее левой
груди  розовую  родинку,  и  я  поискал  ее наощупь и прижал ее
пальцем. Она была мягкой и странно живой, как бутон цветка, как
еще один маленький сосок,  бесконечно  маленький  и  мягкий,  и
прикосновение к нему послало по моему телу и в мои чресла волну
восторженной  дрожи.  Я  обхватил Гэнхумару руками и притянул к
себе. Она лежала совершенно пассивно, ничего не отдавая, ничего
не удерживая, как борозда покорно ждет зерна во время посева...
И в это мгновение, словно черная изморозь, пришла память, самый
вкус  того  последнего  раза,  когда  я   лежал   с   женщиной,
совокупления,  которое  было  наполовину  схваткой,  наполовину
экстазом, как совокупление с дикой кошкой.  Мне  казалось,  что
меня   со  всех  сторон  окружают  холодные  миазмы  ненависти,
заставляя меня задыхаться, выстужая мне душу, высасывая из меня
все силы. Я сильнее стиснул Гэнхумару в объятиях - нет, скорее
вцепился в нее, как утопающий, - пытаясь выбросить  этот  ужас
из  своего сознания, пытаясь изгнать стужу ее теплом, смерть ее
жизнью. Ее тело под моим больше не было  пассивным,  и,  должно
быть,  я причинил ей боль, потому что она вскрикнула, и я понял
в этот момент, что она была девственной; но  все  равно,  боль,
которую  я  ей  причинил,  была  сильнее,  чем  следовало бы по
природе вещей, и я не знал пощады. Я отчаянно  сражался  против
какой-то  преграды,  какого-то отрицания, в которых не она была
виновата.. Это  было,  не  считая  еще  одного,  самое  горькое
сражение, в котором я когда-либо участвовал.
     В  конце концов я исполнил роль мужчины не так уж и плохо,
но это было пустым и безрадостным, простой оболочкой того,  что
некогда  было  живым;  и  я знал, что и для Гэнхумары в этом не
было радости, которая могла бы  преобразить  боль.  Я  вспомнил
первую  девушку,  которой  я овладел смеясь в теплом укрытии за
стогом бобовых стеблей, неуклюже, но с упоением. Тогда это было
чистым и свежим, но теперь все было изувечено.  И  я  понял  до
конца,  что сделала со мной Игерна: каким-то образом она лишила
меня острия моей мужественности.
     Я  отпустил  Гэнхумару  и  откатился  от  нее  в  сторону.
Кажется,  я  застонал.  Я знаю, что был покрыт потом и дрожал с
головы до ног, как после смертельной схватки; я зарылся головой
в руки, ожидая, что Гэнхумара отстранится от меня с отвращением
или горькой насмешкой.
     Вместо этого она спокойно, но так, будто что-то сжимало ей
горло, сказала:
     - Это не должно было быть так, правда?
     - Да, - сказал я. - Это не должно было быть так.
     Я  сильнее  вжал  лицо  в  руки,  и  перед  моими  глазами
закружились   в   темноте   маленькие  разноцветные  светящиеся
облачка. Я услышал свой собственный  голос,  глухо  доносящийся
сквозь кольцо рук:
     -  Несколько  дней  назад  я  наблюдал  за одним из твоих
петухов. Он был привязан среди своих кур,  но  та,  которую  он
хотел,  была  вне  его  досягаемости,  и  каждый  раз, когда он
пытался вскочить на нее,  веревка  останавливала  его  в  самый
последний момент, и он падал в грязь до тех пор, пока его перья
не  оказались  вымазанными  и  перепачканными. Да смилостивится
надо мной Бог, сначала я думал, что это смешно.
     Наступила долгая тишина, потом Гэнхумара спросила: -  Это
всегда было так?
     -  Неужели  ты думаешь, что, если бы это было так, я взял
бы тебя в жены и в приданое за тобой - целое войско? Я не  был
с женщиной десять лет. Я не знал.
     Снова тишина; трепетавшее пламя угасло, и я слышал снаружи
мягкий  шелест  дождя;  сквозь открытый дверной проем доносился
слабый запах влажной теплой земли. И  за  всем  этим  я  слышал
тишину заброшенного замка.
     Потом Гэнхумара спросила:
     -  Что случилось? Расскажи мне один раз и покончи со всем
этим.
     И, лежа там и по-прежнему не поднимая головы, я  рассказал
ей  всю эту постыдную историю, которую не рассказывал в течение
десяти лет, даже  Бедуиру,  который  был  мне  ближе,  чем  мое
собственное сердце. Она имела право знать.
     Рассказав все до последнего слова, я ждал, что она в ужасе
отшатнется  от  меня.  она не отзывалась так долго, что в конце
концов я поднял голову и снова взглянул на  нее  в  темноте.  И
когда  я  сделал  это,  случилась странная вещь, потому что она
слегка повернулась ко мне, и нашла наощупь мое  лицо,  и  взяла
его  в  ладони,  и  поцеловала  меня,  как мать, которой у меня
никогда не было.
     - Да поможет Бог нам обоим, дорогой, - сказала она.

     Глава восемнадцатая. Любовники

     Известие о том, что случилось, достигло Кастра Кунетиум  и
Крепости  Трех  Холмов  раньше,  чем  я  сам  (может  быть, его
передали племена, может быть,  его  принесли  Маленькие  Темные
Люди,  которые знают все). Я увидел это в глазах людей, глазах,
которые, когда я въехал в крепость, встречались со мной слишком
долгим или недостаточно долгим взглядом, но только двое из моих
Товарищей заговорили об этом, не  дожидаясь,  пока  я  заговорю
первым.
     Гуалькмай,  прихрамывая,  вошел в мои комнаты, когда я все
еще смывал с себя пыль и пот летних дорог. Он приехал всего  за
несколько  часов  до  меня  по  какому-то  делу,  связанному  с
поставками и начал разговор с отчета о том, как обстояли дела у
Бедуира в саксонских поселениях, так что сперва я подумал,  что
это  все,  зачем  он  пришел.  И, действительно, он даже встал,
чтобы  идти,  но  потом  снова  повернулся  ко  мне,   явно   в
замешательстве насчет чего-то еще, что хотел сказать. Ему почти
всегда было нелегко говорить о том, что было для него важно.
     -  Весь  форт  гудит  вестью  о  том, что ты взял жену из
дамнониев, - выговорил он наконец, - и что она приедет сюда к
тебе, когда  мы  устроимся  на  зимних  квартирах.  Артос,  это
правда?
     - Это правда, что я взял жену, да, - сказал я.
     - И что она приедет сюда?
     -   Да,   и  еще  сотня  лучших  всадников  ее  отца  под
командованием ее брата.
     - Сотне мы во всяком случае будем рады.
     - Но не одной?
     Он заколебался.
     - Мы не привыкли к мысли об одной, и  эта  мысль  кажется
нам  странной. Ты должен дать нам немного времени, - он сменил
тему.  -  Артос,  нам  с  последним  обозом  не  прислали   ни
перевязочного  материала,  ни  мазей.  Как  я уже сказал, у нас
довольно много раненых, и мы не можем  вечно  продолжать  рвать
свои  плащи  для  перевязок.  У  меня  нет  возможности поехать
самому, я должен завтра вернуться к  Бедуиру,  но  позволь  мне
послать  Конона  в  Карбридж,  чтобы  он  устроил там скандал и
добился, чтобы нам прислали то, что нам нужно.
     А вот Кей, когда мы с  ним  позже  вечером  собирались  на
последний обход, был не так сдержан.
     - Во имя Бога, если ты хотел эту девчонку, почему было не
переспать  с  ней  -  и  не  подарить  ей на прощание красивое
ожерелье, и дело с концом.
     - маглаун,  ее  отец,  возможно,  не  дал  бы  мне  сотню
всадников  на  прекрасных лошадях за то, что я повалял его дочь
под кустом ракитника.
     - Да, ничего не скажешь, такое приданое заслуживает того,
чтобы его получить, - признал Кей; а  потом  проворчал  глухим
голосом,  в  котором смешивались отвращение и расчетливость: но
какая-то вертихвостка, которая будет постоянно наряжаться перед
зеркалом! Наверно, она привезет с собой рой  хихикающих  девиц,
которые будут ей прислуживать?
     -  Одну  женщину.  Я  сказал  Гэнхумаре,  что  она  может
привезти одну служанку; она выбрала свою старую няньку - зубов
нет, Кей, одна нога в могиле, а другая уже наготове.
     - Действительно, ценное  приобретение!  -  расчетливость
Кея растворилась в отвращении.
     -  Согласен,  мой  старый  козел, и досадное беспокойство
здесь, в форте, но, даст Бог, вторая нога соскользнет скоро, -
свирепо сказал я. Я испытывал злость и омерзение ко  всему  под
солнцем, и больше всего к самому себе.
     - Похоже, любовь не смягчила твой характер, мой Артос.
     Я  натягивал  сапоги  из сыромятной кожи, и я не поднял на
него глаз.
     - А кто сказал хоть слово о любви?
     - Нет, все дело в сотне всадников, не так  ли?  Но,  ради
великого  Бога, приятель, она не может жить здесь - только она
и старая карга в форте, полном мужчин.
     - Еще есть веселые девушки  из  обоза,  -  сказал  я  и,
поднявшись  на  ноги,  протянул  руку  к мечу, который лежал на
койке рядом со мной.
     - Если она порядочная  женщина,  она  скорее  умрет,  чем
дотронется до мизинца одной из этих сестричек.
     - Кей, ты много знаешь о порядочных женщинах?
     Он  расхохотался  против  своей  воли  и пожал плечами, но
когда он поднял свирепые голубые глаза от пламени лампы, в  них
была тревога.
     -  Ты,  упрямец,  хочешь  сделать  все  по-своему.  Но, о
Христос, я предвижу впереди бурные воды!
     Потом он встряхнулся, точно сбрасывая с себя тревогу,  как
старый плащ, и расхохотался снова, и забросил мне на плечи свою
тяжелую  руку,  и  мы вышли из залитой светом комнаты в темноту
холмов.
     - Вполне возможно, я попытаюсь соблазнить  ее  сам  -  в
погоне за новыми знаниями.
     -  Спасибо  за  предупреждение,  -  достаточно  спокойно
отозвался я, стараясь не обращать внимания на  пронзившее  меня
черное  жало  ревности.  В  этот миг я впервые понял, что люблю
Гэнхумару.
     А в следующий - растянулся во весь рост,  споткнувшись  о
свинью  (к  этому  времени  мы  держали  довольно много скота),
которая, оскорбленно визжа, поднялась  и  тяжело  заковыляла  в
ночь,  оставив  меня  потирать  ушибленный  локоть и проклинать
Судьбу, которой угодно лишать человека  даже  его  достоинства,
делая  из  него  шута  в то время, когда она поворачивает нож в
ране, которую сама же и нанесла.
     Все в Тримонтиуме было в отличном состоянии, ибо, несмотря
на свою вспыльчивость и свои похождения, Кей был  надежен,  как
скала,  и  поэтому  на  следующее  утро,  когда Гуалькмай снова
отправился на восток - вместе с отрядом,  который  должен  был
сменить часть гарнизона, - я поехал с ним. И несколько вечеров
спустя  стоял  рядом  с  Бедуиром  под  прикрытием искривленной
ветром  купы  кустов  бузины,  отмечающей  нижний  конец  наших
коновязей.  От  Бедуира пахло дымом, но это был не свежий дымок
лагерных костров, а едкая и немного маслянистая  вонь,  которая
происходит  от пожара в местах, где живут люди. Бедуир не терял
времени даром с тех пор, как я видел его в последний раз.
     Он говорил:
     - Мне думается, что мир был бы более простым местом, если
бы Бог, в которого верит Гуалькмай,  не  вынул  ребро  из  бока
Адама и не сотворил женщину.
     -  Тебе  бы  ее  очень  не  хватало,  когда  ты  начал бы
настраивать свою арфу.
     - Есть и другие темы,  помимо  женщин,  для  песни  арфы.
Охота, и война, и вересковое пиво - и братство мужчин.
     -  Всего  несколько дней назад я обнаружил, что мне нужно
просить Малька не оставлять меня, - сказал я. - Не  думал  я,
что мне придется просить об этом тебя, Бедуир.
     Он  стоял,  глядя вдаль, на лагерь, где тянулись в темноту
косые дымки кухонных костров и с моря через вересковые  равнины
наползал легкий туман.
     -  Если  бы  я  оставил  тебя,  то,  думаю, из-за чего-то
большего, чем женщина.
     - Но это идет дальше, чем женщина, ведь правда?
     - Да, - ответил он. - Это больше, чем любая женщина.
     А потом рывком повернулся ко мне; его ноздри  раздувались,
а глаза на искаженном, насмешливом лице были более блестящими и
более горячими, чем я когда-либо их видел.
     -  Артос, ты глупец! Ты что же, не знаешь, что если бы ты
заслуженно горел в своем христианском аду за все грехи, начиная
от измены и кончая содомским, ты мог  бы  рассчитывать  на  мой
щит, чтобы заслонить твое лицо от огня?

     -  Думаю,  мог  бы,  - отозвался я. - Ты почти такой же
глупец, как и я.
     И мы вместе пошли мимо коновязей сквозь солоноватый туман,
сгущающийся над заросшими вереском холмами.
     Два дня спустя эскадрон Голта попал в засаду и был изрезан
на куски саксонским отрядом. Они вернулись в лагерь - те,  кто
уцелел, - потрепанные и окровавленные, оставив своих убитых на
поле   боя  и  привязав  наиболее  тяжело  раненных  к  лошадям
веревками.
     Я увидел, как они въезжают в лагерь и как  все  остальные,
мрачно  признавая ситуацию и почти не задавая вопросов, выходят
им навстречу и собираются вокруг, чтобы помочь  снять  с  седла
раненых,   а   потом   заняться   лошадьми.  Я  приказал  Голту
позаботиться о людях и поесть, а потом прийти ко мне  с  полным
докладом;  он был совсем белым и, слезая с лошади, на мгновение
зашатался, словно земля качнулась под его ногами; но того,  что
он  увидел  свой  эскадрон  разрезанным  на  куски, было вполне
достаточно, чтобы объяснить такое состояние у любого  человека.
Потом  я  пошел  заканчивать  просмотр  списков людей Бедуира в
занятую  мной  для  себя   полуразрушенную   пастушью   хижину.
Командиру  полезно по мере возможности иметь какое-нибудь такое
помещение - так его легче находить по ночам, и можно  с  глазу
на  глаз  говорить  о  вещах, которые не предназначены для ушей
всего лагеря.
     У меня ныло сердце при мысли о потрясенных  и  потрепанных
остатках  моего  четвертого  эскадрона,  собирающихся  сейчас к
костру  и  торопливо  принесенной  пище,  о   стольких   многих
потерянных  Товарищах;  но  никому не стало бы легче, если бы я
забросил списки. Поэтому я устроился на вьючном седле,  которое
в  лагере  обычно  служило  мне  сиденьем,  и  вернулся к своей
работе. Я как раз дошел до конца, когда в  проеме,  где  раньше
была  дверь, выросла, заслоняя собой синеватую темноту и сияние
костра, какая-то фигура, и я, подняв  глаза,  увидел,  что  это
Голт.
     Он  шагнул  внутрь  хижины,  и  теперь уже не было никаких
сомнений в том, что его шатает.
     -  Я  пришел  доложить,  сир,  -  сказал  он  сдавленным
голосом,  совсем  не  похожим  на  его собственный, и, протянув
руку, оперся на осыпающуюся торфяную стену. В  свете  фонаря  я
мог  видеть,  что  его  пепельное  лицо  покрыто  потом. - Но,
по-моему, я... слишком затянул с этим.
     Я вскочил на ноги.
     - Голт, что такое? Ты ранен?
     - Я... у меня саксонская стрела в  груди,  -  проговорил
он.  -  Я  обломил  древко, чтобы остальные его не увидели, но
я...
     Он потянулся, словно хотел отвести в  сторону  свой  плащ,
но, не успев завершить это движение, упал головой вперед мне на
руки.  Я  опустил  его  наземь  и,  торопливо откинув в сторону
мешающие складки плаща, увидел короткий  окровавленный  обломок
древка  стрелы,  торчащий  чуть  пониже грудной клетки. Роговые
пластинки  доспехов  были  довольно   давно   расколоты   здесь
скользящим   ударом  топора,  и  в  течение  многих  дней  Голт
собирался починить это  уязвимое  место.  Теперь  было  слишком
поздно.  Он  был почти без сознания; крови на нем было немного,
но внутреннее кровотечение, должно быть, продолжалось несколько
часов. Я откинулся на пятки и несколько мгновений сидел рядом с
ним, потом встал, подошел к двери и крикнул  человеку,  который
стоял,  опершись  на копье, против света ближайшего сторожевого
костра:
     - Джастин, сходи за Гуалькмаем; неважно, что  он  делает,
-  к  этому  времени он должен был закончить с наиболее тяжело
раненными. Приведи его сюда немедленно!
     -  Сир,  -  откликнулся  он,  и  я  снова  повернулся  к
освещенной  фонарем  хижине  и  к  неподвижно обмякшему на полу
телу. Я оттолкнул в сторону любопытную морду Кабаля и  приказал
ему  лечь  в  дальнем  углу,  а  потом  нащупал сердце Голта и,
обнаружив, что оно все еще  слабо  бьется,  распрямил  юношу  и
уложил   его   поудобнее,  думая  при  этом,  что  вот  так  же
распрямляют скорченных покойников.
     Гуалькмай пришел  очень  быстро.  Я  услышал  снаружи  его
неровные  торопливые шаги, и в следующее мгновение он уже стоял
в дверном проеме.
     - Что такого срочного, Артос?
     - Голт, - ответил я и отодвинулся в сторону, чтобы  дать
ему больше места. - стрела попала ему под ребра.
     Гуалькмай,  прихрамывая,  прошел  вперед  и  опустился  на
колени с другой стороны от Голта.
     - Сними фонарь и подержи его надо мной. Я ничего не  вижу
в этом мраке.
     Я  сделал  то,  что  он просил, и мы вместе склонились над
раной, залитой желтым светом.
     - Кто  обломил  древко?  -  спросил  Гуалькмай.  Он  уже
вытащил свой нож и теперь разрезал завязки на доспехах Голта.
     - Он сделал это сам, чтобы его люди ничего не знали.
     -  Ах, так... что ж, думаю, в конечном итоге это не будет
иметь особого значения. Мне было бы удобнее ухватиться...
     Он разрезал последний ремешок с правой стороны доспехов  и
отвел  их  вбок вместе с пропитанной кровью полотняной туникой,
которая была надета под  ними;  и  остался  молчать,  глядя  на
обнажившуюся рану. Наконец он поднял глаза на меня.
     - Артос... что я должен сделать?
     -  Клянусь  светом  Солнца,  дружище,  это  тебе  решать.
Наверное, вытащить стрелу. Зачем же еще я бы тебя позвал?
     - Все не так просто. Если я оставлю наконечник  там,  где
он  есть,  Голт умрет через три дня - скверной смертью. Если я
попытаюсь его вытащить, то у нас будет примерно  один  шанс  из
ста, что я не убью парня на месте.
     - Но этот сотый шанс есть?
     - Этот сотый шанс есть.
     Мы посмотрели друг на друга поверх тела Голта.
     -  Сделай  это  сейчас,  -  сказал  я,  -  пока  он без
сознания. В  самом  худшем  случае  такая  смерть  будет  более
быстрой и более милосердной.
     Гуалькмай  кивнул,  поднялся  на ноги, и я услышал, как он
кричит от двери, что ему нужна горячая вода, ячменная  брага  и
больше  тряпок.  Он  оставался там, пока все это не принесли, а
потом вернулся и опустился на колени,  раскладывая  рядом  свои
инструменты.
     - Принеси что-нибудь подложить ему под спину - он должен
прогнуться назад, чтобы его живот напрягся.
     Я  схватил  старый  плащ  и  охапку  папоротника  со своей
кровати и туго скатал их вместе, а  затем  приподнял  Голта,  и
Гуалькмай устроил этот сверток у него под спиной, так что когда
я  снова  опустил  юношу  на пол, его тело выгнулось назад, как
наполовину изготовленный к стрельбе лук, и кожа на его груди  и
животе натянулась.
     - Хорошо, так сойдет. Теперь снова фонарь.
     Я  стоял  там на коленях, как мне показалось, целую долгую
зимнюю ночь, сосредоточившись на  том,  чтобы  держать  роговой
фонарь  абсолютно  неподвижно,  потому  что  дрожащий  свет мог
подвести глаз или руку в самый решающий момент; а тем  временем
Гуалькмай,  работая  с  той  полной  отрешенностью,  которая  в
подобных случаях отгораживала его от всех  людей,  смыл  кровь,
чтобы  как можно лучше видеть края раны, и снова взялся за нож.
Я наблюдал за тем, как четко,  напряженно  работают  его  руки,
начавшие  с  бесконечной осторожностью расширять рану. Потом он
отложил нож и взял свирепый маленький щуп, затем другой, а  еще
позже   снова  вернулся  к  ножу.  В  хижине,  казалось,  стало
невыносимо  жарко.  Я  чувствовал,  как  у   меня   подмышками,
пощипывая,  пробивается  пот,  и  капли  пота  сверкали  на лбу
Гуалькмая, и, однако, ночь была холодной, и под