озади осталась гроза; потому что за грозой
пришел ветер и дождь. Мы наконец  успокоили  лошадей;  ветер  и
дождь  были  им понятны, в то время как гром - это то, чего не
может понять ни одна лошадь; да и ни один  человек  тоже;  и  я
думаю,  именно  поэтому  мы  всегда приписывали его нашим самым
могущественным и самым сердитым богам.
     Вскоре навес  улетел,  сорванный  ветром,  словно  дырявый
парус.  Я  заставил  Гэнхумару  спрятаться под повозку, и через
некоторое время - когда повод Сигнуса  был  привязан  к  ветке
растущей неподалеку ольхи - сидел рядом с ней, положив руку на
мощный,  холодный  от  дождя  загривок  Кабаля и пытаясь нашими
телами защитить ее от  захлестывавших  сбоку  колючих  дождевых
струй;  а  в  долине  ревел  ветер, и влагу несло мимо сплошной
стеной, и эта серая стелющаяся  пелена,  затягивающая  небытием
даже  дальнюю  сторону  узкого  ущелья,  разбивалась  о  редкий
стонущий лесок, вымачивая его насквозь.
     и пока мы сидели там, под повозкой, в течение каких-то ста
ударов сердца, каждое высохшее за  лето  русло,  скрытое  среди
верещатника,  превратилось  в  стремительный  поток мутной, как
пиво, воды, который несся  по  камням,  вылетал  из-под  корней
вереска  и,  клокоча,  бросался вниз, чтобы влиться в небольшой
ручей, уже начинавший выходить из берегов; и повсюду вокруг нас
в  холодном  после  грозы  воздухе  поднимался   запах   сырой,
освеженной земли, пряный, как аромат болотного мирта, нагретого
солнцем,  -  а  потом  его  растворял  серый потоп, смывая его
обратно  в  землю.  Когда  дождь  начал  затихать,  а  свет  -
возвращаться, день уже клонился к вечеру; но нам оставалось еще
проделать  шесть  или  семь  миль,  а  у меня в ушах не смолкал
предостерегающий рев вздувшегося  ручья,  и  я  не  осмеливался
ждать дальше.
     Гэнхумара  была  более  осунувшейся  и  более бледной, чем
когда бы то ни было, а  ее  глаза,  огромные  и  почти  черные,
казалось, заслоняли собой все лицо. И когда возница впряг мулов
в повозку, мне пришлось только что не поднимать ее на ноги.
     - Гэнхумара, скажи же - что-то не так?
     Она покачала головой.
     -  Я  ненавижу  грозу,  я всегда ненавидела грозу. Больше
ничего.
     Фарик, который стоял рядом,  положив  руку  на  шею  своей
лошади,  быстро  обернулся  и  взглянул  на  сестру; его прямые
черные брови почти сошлись на переносице.
     - Тогда  я  впервые  об  этом  слышу.  Ты,  должно  быть,
изменилась с тех пор, как стояла на крыше коровника, чтобы быть
поближе  к  буре,  пока Бланид вопила на тебя снизу, как черная
курица.
     - Да, я изменилась, - сказала Гэнхумара. - Это  потому,
что  я старею. - она обернулась ко мне, собирая свои промокшие
одежды в складки, словно вдруг заметила, как они  липнут  к  ее
раздувшемуся  животу. - Артос, возьми меня с собой на Сигнуса.
Только... только больше не в повозку.
     Так что я посадил ее перед собой, накинув на плечи жеребца
промокший  овчинный  потник,  чтобы  ей  было  мягче  ехать,  и
почувствовал,  как  жестко  и напряженно она сидит у моей левой
руки. Я отдал вознице приказ следовать за нами, оставил  с  ним
двух верховых из патруля, и мы снова пустились в путь.
     Твид,  внизу  и  слева  от нас, ревел, как стадо быков. По
мере того,  как  буря  откатывалась  дальше,  в  темное  сердце
Маннана,  небо  прояснялось, и когда мы обогнули стену ущелья и
спустились сквозь заросли орешника к ручью,  который  стекал  с
вересковых  нагорий  и  вливался в реку, сквозь клочья редеющих
грозовых туч уже начала проступать вечерняя синева. Но  громкий
рев  воды  предупредил нас о том, чего нам следует ожидать, еще
до того, как мы увидели сам ручей. Дальше к  югу  буря,  должно
быть,  разразилась  даже  с  большей  яростью,  чем та, которую
пришлось  испытать  нам,  и  ручей   несся   вниз   клокочущим,
вздувшимся  потоком  мутной  воды.  Он  разлился  далеко на оба
берега,  подмывая  корни   орешника,   закручиваясь   пенистыми
водоворотами  над  красной  глиной ниже по склону и унося прочь
огромные пучки травы и  булыжники.  Брода  совершенно  не  было
видно; его могло даже смыть потоком; в ручье плыли кусты, корни
деревьев  и  комья  земли,  а  в  тот  момент, когда мы в ужасе
остановились у края  воды,  мимо  нас  пронесло  тушу  молодого
оленя,  которая  раскачивалась  и подпрыгивала, словно бурдюк с
вином в полосе прибоя.
     Фарик  начал  действовать  первым,  и,  как  обычно,   его
действия были чистейшим безрассудством.
     -  Что  ж,  торчать  тут  всю  ночь  - перспектива не из
веселых,  -  сказал  он  и  направил  свою  лошадь   прямо   в
стремительный поток воды, мчащийся над затопленным берегом.
     -  Не  будь  ослом,  парень.  Это  смерть!  - завопил я,
пытаясь вернуть его обратно.
     Бурное течение подхватило ноги его  лошади,  заржавшей  от
внезапного  ужаса,  и  едва  не утащило ее за собой на середину
ручья. Несколько жутких мгновений она боролась  с  течением,  а
потом  под  громкий  плеск  взбиваемой копытами воды, скользя и
оступаясь, снова выбралась на твердую землю. Я открыл было рот,
чтобы сказать своему брату по браку несколько ласковых слов, но
в этот момент у Гэнхумары вырвался слабый  вздох,  почти  стон,
подавленный  еще  до  того,  как  он  успел  выйти  наружу, и я
почувствовал, что она конвульсивно содрогнулась, словно  хотела
поджать  колени  к  животу, как бывает при судорогах. И, глянув
вниз, увидел, что все ее лицо сжалось и исказилось, крошечное в
тени промокшего капюшона ее плаща. Меня обожгло страхом.
     - Что такое... Гэнхумара? Это ребенок?
     Она медленно и осторожно расправила лицо, как  расправляют
сжатый кулак, и с долгим вздохом открыла глаза.
     -  Да,  ребенок.  Сейчас мне лучше - до следующего раза.
Прости, Артос.
     - О Боже, - сказал я. - Что нам теперь делать?
     И я знаю, что мог бы завыть, как пес, от охватившего  меня
чувства  полной беспомощности. Могло пройти много часов, прежде
чем половодье спадет; для того чтобы построить какой бы  то  ни
было  мост,  вырывая  молодые  кусты  орешника  и набрасывая их
поперек ручья, тоже потребовалось бы время; и  даже  сделай  мы
это,  наш  собственный  Лошадиный  Ручей, в таком же состоянии,
преградил бы нам путь в Тримонтиум.
     А между тем у Гэнхумары начались роды.
     - Как ты думаешь, сколько это продлится? - спросил  я  у
нее. Остальные, по большей части спешившись, исследовали берег.
     -  Я не знаю. Я никогда не рожала раньше... думаю, это не
очень надолго... о, но мне уже так больно, Артос... я не знала,
что будет настолько больно, - она прервала свои слова,  слегка
задохнувшись, и я снова почувствовал, как напрягается ее тело и
как  ее  колени судорожно и конвульсивно подтягиваются вверх. Я
крепко прижал ее к себе и держал, пока схватка  не  окончилась.
Потом она торопливо заговорила снова:
     -  Артос, найди мне укрытие... какую-нибудь впадину среди
кустов и подстели  мне  самый  сухой  потник,  который  сможешь
отыскать, чтобы ребенок не лежал, как звереныш, в воде...
     - Нет..., - глупо начал я.
     -  Нет,  послушай, потому что у нас нет выбора. Я сказала
тебе, что знаю, что делать. Дай мне свой  нож,  чтобы  отделить
жизнь  ребенка  от  моей,  и  я  прекрасно  справлюсь,  если ты
приглядишь, чтобы ничто не приблизилось ко мне из леса, пока  я
буду... занята.
     Но внезапно я понял, что тоже знаю, что надо делать, и, не
дожидаясь,  пока  она  закончит  говорить,  развернул Сигнуса к
полузатерянной  пастушьей  тропке,  которая  вела  от  брода  к
холмам.
     - Я знаю лучший путь. Продержись еще немного, сердце мое,
и у тебя  будет  и  более надежное убежище, чем сырая яма среди
кустов, и женщина, которая тебе поможет.
     - Артос, я не могу... я не смогу долго выдержать езду  на
лошади.
     -  Совсем  немного,  -  сказал  я.  -  Потерпи немного,
Гэнхумара, - и крикнул Фарику и командиру патруля:  -  Фарик,
слушай,  я  отвезу  Гэнхумару в деревню Друима Дху. Двое из вас
поедут со мной, а остальные  пусть  подождут  здесь  повозку  и
переправятся вместе с ней, когда спадет вода. Кабаля оставьте с
собой.
     -  Но  ты  никогда  там  не был, - Фарик направил лошадь
вверх, на бровку затопленной дороги, и  остановил  ее  рядом  с
моей.
     -  Был  один раз - шесть или семь лет назад. С тех пор я
несколько раз проезжал рядом во время охоты.
     - И ты сможешь найти ее снова?
     - Даст Бог, я найду ее снова, - отозвался я.
     Обрывки облаков плыли почти над самыми холмами,  и  слабое
сияние  промокшего желтого заката било мне в глаза, и Гэнхумара
мертвым грузом висела на моей левой руке, когда я, поднявшись в
прощальном неистовом свете угасающего дня на последний заросший
вереском  гребень,  на  мгновение   остановился   и   с   почти
болезненным  облегчением  посмотрел  в  неглубокую высокогорную
долину, которую однажды видел раньше.
     Но родная долина Друима Дху не  была  тем  мирным  местом,
каким  она  показалась  мне  в  тот, другой раз. И здесь, как и
везде, мелкий ручеек, журчавший над своим ложем  из  пятнистых,
как  форели,  камней,  взбесился и превратился в ревущий поток,
который вырвался из своего русла и проложил себе новое,  и  оно
углублялось  и  расширялось  у меня на глазах, пока я направлял
Сигнуса по спускающейся вниз тропе; струи мутной воды  отрывали
огромные  куски  берега и расползались все шире и шире, бурля и
закручиваясь водоворотами, которые были уже в опасной  близости
от  небольшого  скопления  торфяных  хижин, укрытых за терновой
изгородью. По всей неглубокой чаше долины были рассыпаны  люди,
которые  пытались  согнать  мычащий, перепуганный скот на более
высокие участки земли, пока другие, и среди них  женщины,  стоя
по  пояс  в  воде  тщились  сдвинуть с места вырванные с корнем
кусты и разные  обломки,  преградившие  истинное  русло  ручья.
Сквозь  рев воды до нас долетали их крики и лай пастушьих псов,
слабые,  пронзительные  и  отчаянные;  они  донеслись  даже  до
Гэнхумары,   и   она   повернула   голову,  чтобы  взглянуть  в
расстилающуюся перед нами долину
     - Что... это за место? - спросила она, а потом ее  голос
внезапно  задрожал  от  страха. - Артос, что это за место? Эти
маленькие земные холмики? Артос, ты, что, везешь меня  в  Холмы
Фей?
     - Холмы Фей, или деревню Друима. Это одно и то же.
     -  Это  плохое место! - вскрикнула она. - Все Холмы Фей
- плохое место!
     - Не для меня и моих близких, - ответил я. -  Послушай,
Гэнхумара,  я  был  там внутри. Это обыкновенный дом, как покои
твоего отца. Я пил там вересковое пиво, и  мне  это  ничуть  не
повредило. Друим Дху и его родичи - наши друзья.
     Она  больше  не возражала, но, думаю, страх не оставил ее;
он просто был поглощен неотложными требованиями ее тела.
     Слава  Богу,  деревня  была  на  этой  стороне  ручья;   я
спустился  туда  сопровождаемый по пятам Фариком и Конном. Мимо
нас,  пошатываясь,  проковылял  невысокий  смуглый   человечек,
который  тащил  за собой кусок изгороди от овечьего загона; его
затуманенные глаза, казалось, не видели нас, пока он  почти  не
прошел  мимо. Потом он обернулся, не узнавая меня даже тогда, и
свирепо спросил:
     - Что  ты  здесь  делаешь,  большой  человек  на  большой
лошади? Это наш дом; поезжай к себе!
     -  Великий  Боже,  приятель,  вы  встречали  меня лучше в
прошлый раз, когда я был здесь, - сказал я  и  увидел  по  его
словно прояснившимся глазам, что он узнает меня.
     - Артос - милорд Артос!
     -  А  что  до того, что я здесь делаю, - путь в Крепость
Трех Холмов отрезан разлившимися ручьями, а  у  моей  жены  уже
начались роды, поэтому я привез ее к Ите. Она в доме?
     Он  покачал  головой,  а  потом кивнул в сторону маленьких
фигурок, копошащихся возле преграды.
     -  В  доме  скоро  будет  вода,  если  мы  не  сможем  ее
отвернуть.
     - А пока я отнесу туда свою жену. Пошли ко мне Иту - как
только я смогу, я приду и займу ее место.
     К  этому  времени  я  уже  спешился,  держа на руках почти
потерявшую  сознание  Гэнхумару.   Мой   маленький   собеседник
заковылял  прочь,  к  той  отчаянной схватке, что разыгрывалась
возле перекрывающего ручей завала, а я крикнул остальным двоим:
     - Привяжите лошадей, а потом спуститесь и помогите с этой
запрудой. Я скоро присоединюсь к вам.
     Я нашел дом по перистой струйке  дыма,  поднимающейся  над
гребнем  его  поросшей кустами крыши, и по доносившемуся оттуда
запаху;  и,  поднырнув  под  притолоку,  спустился   вместе   с
Гэнхумарой   по  четырем  торфяным  ступенькам  в  продымленную
темноту. В первое мгновение мне показалось, что там никого нет,
кроме Старейшей, которая выглядела так, словно и не вставала со
своего  табурета,  и  кучки  столпившихся  вокруг  нее   детей,
глазеющих  на  меня  исподлобья,  точно  дикие зверьки. А потом
из-за ее спины послышался тонкий беспокойный писк, и  я  увидел
еще  одну  женщину, которая сидела у дальней стены, склонившись
над ребенком, которого он держала на коленях.
     Увидев меня,  Старейшая  рассмеялась  кудахтающим  смехом,
всколыхнувшим ее огромное брюхо.
     - Артос Медведь! Значит, ты вернулся, Солнечный Господин.
Может   быть,   те,  кто  пьет  в  Холмах  Фей,  всегда  должны
возвращаться, - и она кивнула в  сторону  лежащей  у  меня  на
руках Гэнхумары. - Нет нужды спрашивать, что с ней такое.
     -  Нет,  -  сказал  я.  - Ее время пришло на два месяца
раньше срока, а разлившиеся, как и ваш, ручьи, преграждают  нам
путь к воротам Крепости Трех Холмов. Где я могу положить ее?
     -  Вон  там, - она дернула головой в сторону кучи шкур у
стены, и я отнес туда Гэнхумару. Я едва успел  опустить  ее  на
шкуры,  как девушка Ита - о чьем появлении не известил ни один
звук - оказалась у подножия  ступенек.  Она  стояла  там,  как
нечто  всплывшее  со  дна  ручья, выжимая воду из своих длинных
черных волос. Правда,  теперь  она  была  уже  не  девушкой,  а
изнуренной   женщиной   с  загрубевшим  лицом.  Они  красивы  в
молодости, но быстро старятся, эти женщины из Древнего  Народа.
Несколько детей подбежали к ней, цепляясь за ее промокшие юбки,
но она не обратила на них внимания.
     - Исторет сказал мне, что ты здесь и что твоей жене нужна
моя помощь.
     -  Как  видишь,  -  ответил  я.  -  Я пойду, Ита. Вашим
мужчинам у ручья тоже нужна помощь.
     - Ты доверяешь мне? - она подняла  на  меня  глаза,  уже
стоя на коленях около Гэнхумары. Мне, женщине из Полых Холмов?
     -  Вода  в  маленьком источнике была вкусной и сладкой, а
лица людей в форте, когда я  вернулся  туда,  по-прежнему  были
лицами, которые я знал. Я доверяю тебе.
     И  я  вышел  в  бурный,  неистовый  вечер  и, спустившись,
присоединился к людям у развилки русла ручья.  Солнце  к  этому
времени  уже  село,  и  кое-кто из женщин принес факелы, и в их
ярком неровном свете вода, стремительно бегущая над клокочущими
глубинами  безмерной  темноты,  вспыхивала  золотом,  и  сухой,
мрачный  ольховник  выделялся  черным  пятном на фоне последних
ярких  клочков  сияющего  после  грозы  неба.  Фарик   и   Конн
присоединились  к тем, кто пытался разобрать завал из выдранных
с корнем кустов, а я подошел к другой группе, которая, по  пояс
в  бешено  мчащейся  воде, возилась с плетнями, комьями земли и
кустами утесника, стараясь отвести грозный поток от  деревни  и
вернуть его в прежнее русло. Снова и снова у нас на глазах нашу
запруду уносило течением, и в образовавшуюся брешь устремлялась
вода;  снова и снова мы возобновляли отчаянную схватку, пытаясь
восстановить разрушенное. Большую часть той ночи я простоял при
свете растрепанных ветром факелов  в  быстро  несущемся  ручье,
который  поднимался  мне  выше колен; чувствуя такое единство с
окружающими меня Маленькими Темными Людьми, какого не было даже
в Сит Койт  Каледоне.  Я  потерял  счет  времени,  и  весь  мир
сосредоточился  для  меня  в  бешеной  ярости потока, с которым
нужно было бороться, как с лошадью-убийцей, и в  противостоящей
ему  силе  моего  тела; и в лежащей в торфяном доме Гэнхумарой,
которая, как и я, вела сражение.
     Наконец  я  почувствовал,  что  напор   течения   начинает
слабеть,  и  крикнул остальным, что вода спадает. А еще позже я
стоял в ручье уже только  по  колено,  придерживаясь  рукой  за
ольховую ветку, и огромными глотками втягивал в себя воздух, на
который   у  меня,  казалось,  не  хватало  времени  раньше,  и
осматривался по сторонам. Еще не рассвело, но сквозь разрывы на
все еще затянутом небе я  видел  утреннюю  звезду,  которую  мы
называем  Петуший  Фонарь;  и мир вокруг меня был выбившимся из
сил и спокойным, и уровень воды  в  ручье  падал,  падал;  наши
запруды  и  дамбы  из  хвороста  наконец-то  держались, и вода,
выплеснув свою ярость, возвращалась в старое русло.
     Она принесла ужасающее количество бед и разрушений,  после
которых  все  нужно  было  налаживать  заново,  но деревня была
спасена. Я оставил Темных Людей заканчивать их работу,  а  сам,
вымотанный  до  предела,  потащился  обратно  в  торфяной  дом,
стоящий за изгородью из боярышника.
     Ита встретила меня у входа, который  в  первом  свете  дня
казался  не  более  чем  темным устьем коры на склоне поросшего
кустами пригорка.
     - Мне подумалось, что голос  ручья  стихает  и  ты  скоро
придешь.
     -  Ита,  ребенок  родился? Как они? Из мрака за ее спиной
послышался блеющий, как у новорожденного ягненка, крик, который
ответил на мой вопрос прежде, чем она заговорила.
     - Ребенок родился, - сказала она, - и у них  обоих  все
хорошо.
     Она  отвела  дальше в сторону тяжелый полог из шкур у себя
за спиной, и меня встретило тусклое мерцание горящего  торфа  и
обычный для таких мест запах, смешанный с другим, более резким,
который  я  чувствовал раньше в конюшнях, когда жеребилась одна
из моих кобыл.
     Я поднырнул под притолоку и, спотыкаясь, спустился вниз по
ступенькам. Там было больше народу, чем прошлым вечером, потому
что некоторые из женщин уже вернулись, и сквозь  дерущий  горло
вонючий  торфяной дым я едва смог разглядеть Гэнхумару, которая
лежала на куче шкур там, где я оставил ее вчера ночью. Я  хотел
было  сразу  же  подойти  к  ней,  но Старейшая сидела на своем
табурете прямо у меня на  дороге  и  смотрела  на  меня  сквозь
перистый  дым  очага, и я остановился, словно она схватила меня
за волосы, и с внезапным  испугом  стал  ждать  того,  что  она
собиралась мне сказать.
     Я  припомнил  женщину,  которую видел прошлой ночью, и она
все еще сидела  там,  у  дальней  стены,  укачивая  на  коленях
ребенка.  И  я  услышал  детский  крик,  не  бодрое, полное сил
блеянье, которое встретило меня на пороге,  но  слабое  усталое
хныканье больного существа.
     -  Это  девочка,  -  сказала  Старейшая, и ее маленькие,
затянутые блестящей пленкой глаза впились  в  мои,  словно  ища
ответа в самой глубине моей души.
     И  я  чуть  было не рассмеялся вслух от облегчения. Думаю,
мне никогда не приходило в голову, что ребенок может  оказаться
не  сыном; но новость Старейшей не была для меня плохой, только
неожиданной.  И  она  увидела  и  осудила  меня  за  это  косым
презрительным взглядом своего народа; и сплюнула в огонь.
     -  Ай-ай,  так,  значит, ты оставишь ее. А вот мы, Темный
народ, мы мудрее. Если  у  нас  рождается  лишняя  девочка,  мы
оставляем  ее  на склоне холма для Волчьего Народца. Это плохо,
когда  дочь  рождается  прежде  сына,  это  знак,  что  Великие
разгневаны  и что ее следует отдать Волчьему Народцу. Но она не
согласилась на это.
     - Она была права, - сказал  я,  -  потому  что  это  не
лишняя девочка, а дочка, которую мы очень ждали.
     Тут  я  хотел  было  пройти  мимо нее, но ее глаза все еще
удерживали меня от оставшихся нескольких шагов,  и  внезапно  я
увидел  в  них  тревогу. Слова, выходившие из беззубого жабьего
рта, были такими тихими, такими неразборчивыми, что я