лаун,  если  мне  будет  недоставать
людей и оружия и провианта для них.
     -  Это  еще  только может быть, - отозвался он, - а вот
набеги скоттов - это уж наверняка.
     И как бы я ни настаивал, шагая, и разворачиваясь, и  снова
шагая   под   маленькими,   согнутыми   ветром  яблонями,  мне,
по-видимому, так и не удалось его переубедить.
     День казался сначала похожим на  все  остальные,  если  не
считать  того,  что большинство мужчин отправились сгонять скот
для ритуала, который должен был состояться этой ночью; но когда
начало смеркаться, произошла перемена  -  та  самая  перемена,
которая  происходит  в каждом замке, и лагере, и деревне, когда
начинает смеркаться  в  канун  Середины  Лета.  И  когда  мы  с
Маглауном,  так  ни до чего и не договорившись, пришли на ужин,
замок, укрытый за своими надежными  торфяными  стенами,  гудел,
как слегка потревоженный барабан. Мужчины и женщины в княжеском
зале,  как  и  в  каждом  простом доме, поглощали ужин быстро и
молчаливо, словно их мысли блуждали где-то в  другом  месте.  А
когда  с  едой  было покончено, женщины потушили огонь в каждом
очаге и каждый факел, так  что  весь  замок  затаил  дыхание  в
полной  ожидания  темноте;  и  в  темноте  они вышли: мужчины и
женщины, дети и собаки, каждое живое существо в замке, чьи ноги
не отказывались его  нести,  -  тоненьким  поначалу  ручейком,
который  по  пути  вбирал  в  себя  людей из каждого дома, мимо
которого он проходил, - через ворота в мощной торфяной стене и
к заросшим вереском холмам, поднимающимся в миле или около того
от нас в противоположной от моря стороне.
     Мы с  Флавианом  и  остальными  присоединились  следом  за
Маглауном и его дружинниками к темной, молчаливой, расходящейся
рябью реке движущихся теней и пошли рядом с ними, сами не более
чем тени в сгущающихся летних сумерках.

     Это  был  вечер теплых, перешептывающихся ветерков, и даже
тьма, покрывающая землю, казалась не  более  чем  тонким  слоем
прозрачной  тени,  накинутой  поверх дня, а небо было громадным
зеленым  хрустальным  колоколом,  который  на  севере  все  еще
полыхал  отраженным  светом.  Но  когда мы поднялись выше, ночь
стала менее ясной, и  нас  начали  обволакивать  едва  заметные
призрачные  струйки  тумана;  холодный запах моря казался здесь
более сильным, чем внизу, а земля стала более  старым  и  более
странным  местом  -  местом,  которого  коснулась  та же самая
темная мощь, что я почувствовал  в  Меланудралиле.  Мы  подошли
туда,  где  вереск  поднимался  небольшим пригорком, увенчанным
кругом из стоячих камней; я насчитал  девять  высоких  каменных
столбов,   которые,  с  утопающими  в  вереске  ногами  и  едва
заметными   туманными   венками   вокруг   головы,    казалось,
остановились  и  застыли, прекратив какое-то свое, таинственное
движение, всего  лишь  в  тот  миг,  когда  их  коснулись  наши
взгляды.
     Ниже  круга  камней,  на  ровном участке земли, где вереск
расступался, образуя темную площадку  для  танцев,  возвышалась
огромная  груда  дров  и хвороста, ожидая в темноте - как ждал
этого замок - возрождения Первобытного Костра, Костра Жизни.
     Так это было и на холмах Арфона в  дни  моего  детства,  и
когда   толпа  расступилась,  образовав  большой,  застывший  в
ожидании круг, и из ее середины вышли  девять  молодых  воинов,
которые  должны  были  вращать крестовину, я физически вспомнил
дрожь тетивы под своими ладонями, и мир моего отца потерял  для
меня  всякое значение, и мир моей матери предъявил на меня свои
права.
     После обычных долгих усилий они наконец  добыли  огонь  -
завиток  дыма  и искорки, упавшие на ожидающие щепки, внезапное
чудо живого огня;  и  у  наблюдающей  за  ними  толпы  вырвался
могучий   крик   радостного  облегчения.  Странно,  как  всегда
испытываешь этот страх: "В этом  году  костер  не  зажжется,  и
жизнь  окончится". Для меня так было в этом году - в этом году
тьма сомкнется над нашими головами, это черная пустыня и  конец
всему,  и белый цветок больше не расцветет... Маленький лижущий
язычок пламени, который так легко было погасить, был обещанием;
не победы, может быть, но чего-то еще не потерянного, что сияло
в темноте. И я закричал вместе со всеми остальными, побуждаемый
жаркой надеждой, внезапно  вспыхнувшей  у  меня  в  груди.  Они
гурьбой  двинулись вперед, чтобы зажечь от пучка потрескивающей
соломы свои факелы и бросить их в темный, застывший в  ожидании
костер.  И  неподвижная  масса  бревен  и  хвороста очнулась от
своего навеянного темнотой сна и  с  ревом  взвилась  жаром,  и
дымом,  и  мечущимся  великолепием Костра Середины Лета. Темные
тени, которых коснулся алый свет, мгновенно обрели реальность и
превратились в веселящихся мужчин и женщин, и по мере того, как
пламя поднималось все выше и выше, из их груди  снова  и  снова
вырывался   долгий,   постоянно  подхватываемый  крик  радости,
преображаясь в конце  в  хвалебную  песнь,  которая,  казалось,
билась вокруг вершины холма, словно огромные крылья.
     Пение  затихло,  и  радость переросла в гуляние, и чудо на
какое-то время ушло из этой ночи. В ход, как это всегда бывает,
пошло пиво;  словно  люди,  подойдя  слишком  близко  к  тайне,
пытались  теперь  отгородиться  от нее уютным барьером шумных и
привычных вещей.
     Когда огонь почти  угас,  они  привели  скот  из  большого
горного  загона,  где  он  стоял наготове, и начали пускать его
через сникшее пламя, чтобы он был плодовитым на следующий  год.
Это тоже было нечто из моего детства; головы с дикими глазами и
широко  расставленными  рогами,  вскидывающиеся  вверх  в свете
костра; охваченные ужасом кобылы с жеребятами под боком,  поток
колышущейся     овечьей     шерсти;    угольки,    разбросанные
столпотворением острых копыт; искры, впившиеся,  как  репьи,  в
конские  гривы;  неугомонное ржание и мычание, крики пастухов и
лай пастушьих собак.
     Вслед за  скотом  к  разбросанным  углям  подбегали  люди,
окуная  в  них  ветки, чтобы удержать Первобытный Огонь, прежде
чем он будет потерян снова, а потом раскручивая эти самодельные
факелы над головой, пока они не превращались в  конские  хвосты
дымного пламени. Некоторые бросились бежать к замку; языки огня
с  их  факелов  струились  у них за спиной, как знамена. Другие
принялись плясать и водить хороводы -  фантастические  фигуры,
похожие  в  прозрачном  тумане  на  болотные огоньки. Мужчины и
женщины начали присоединяться к танцу, и внезапно  появилась  и
музыка  -  или, возможно, музыка была первой; я так и не узнал
этого.
     Это  был  тонкий,  высокий  звук,   серебристое   журчание
свирели,  но  в  нем  было  могущество,  потому  что он потянул
танцующих за собой, словно они были нанизаны на его  сверкающую
нить.  И когда они проносились мимо - цепь пар, удлиняющаяся с
каждым  мгновением,  свивающаяся  и  развивающаяся  в   сложном
древнем  узоре  плодородия, кружащая, все время по ходу солнца,
около разбросанного костра, - я увидел ту женщину.
     Она  стояла  немного  в  стороне,   странно   далекая   от
разыгрывающейся  вокруг  неистовой  сцены;  наполовину  скрытая
тенью, если не считать тех мгновений,  когда  взвихренный  свет
факелов касался ее распущенных рыжевато-каштановых волос.
     Я  прекрасно знал, кто она такая: Гэнхумара, дочь князя. Я
не раз видел ее за прошедшие три дня,  когда  она  прислуживала
нам,  гостям ее отца, вместе с другими женщинами своего дома. Я
даже получил гостевую чашу из ее рук, но, мельком  отмечая  тот
факт,  что  она  здесь,  я  никогда  не видел ее по-настоящему.
Теперь же - может быть, виной тому было настроение этой  ночи,
музыка  свирели, и туман, и подпрыгивающие головни; может быть,
это было всего лишь вересковое пиво - но, когда я посмотрел на
нее, она запала мне в душу, и  я  почувствовал  ее  присутствие
каждой  частицей  своего  существа.  Впервые  за  десять  лет я
смотрел так на женщину, и пока  я  смотрел,  она  вздрогнула  и
повернулась, словно я коснулся ее, и увидела меня.
     Я  двинулся  к ней, хохоча, как победитель: да поможет мне
Бог, я был очень пьян, но не  думаю,  что  только  от  пива;  я
схватил ее за запястье и втянул в хоровод. Позади нас к цепочке
танцующих  присоединялись  другие  пары, а впереди, увлекая нас
все дальше и дальше, звучала серебряная мелодия свирели. Теперь
мы  расширяли  круг,  чтобы  охватить  петлей  девять   камней,
вплетаясь  между  ними,  как  мастерицы  вплетают в праздничные
гирлянды стебельки цветов; закидывая нашу петлю вокруг  рдеющих
угольков  костра,  проносясь  иногда,  по  воле  вожака,  между
костром и кругом камней,  чтобы  очертить  огромную  восьмерку;
изгибаясь,  завиваясь,  дальше,  дальше и дальше, пока туман не
закружился вместе с нами над головами  каменных  танцоров...  и
распущенные волосы женщины бросали мне в лицо запах вербены...
     Чары  разорвал далекий крик и настойчивое гудение рога под
стенами замка, едва  слышное  на  таком  расстоянии.  Танцующие
остановились  и  разъединили  руки,  и  все глаза устремились к
побережью, где - с той стороны, куда причаливали лодки,  -  в
ночь  взметнулось пламя, которое, вне всякого сомнения, не было
костром Середины Лета.
     - Скотты! Скотты напали снова!
     Я бросил запястье женщины и крикнул своим Товарищам:
     - Флавиан! Эмлодд! Голт - сюда, ко мне!
     Они собрались  на  мой  призыв,  стряхивая  по  пути  пары
верескового  пива  и  древней магии и высвобождая мечи из ножен
волчьей кожи. Большинство воинов Маглауна пришли к  Костру  без
оружия,  только  с  кинжалами,  согласно древнему и почитаемому
обычаю; но мы давно уже поняли  неразумность  таких  обычаев  и
поступились  честью  в  обмен  на какую-то долю успеха в борьбе
против Морских Волков; и поэтому весть о набеге скоттов застала
нас в большей готовности, чем многих из наших хозяев.
     Мы бросились к побережью и  далеким  огням,  обогнав  даже
князя  и  его дружинников. Спотыкаясь о корни вереска, с бешено
колотящимися сердцами, мы неслись  навстречу  легкому  морскому
ветерку,  в  котором, по мере того, как мы спускались вниз, все
сильнее чувствовался  запах  гари.  На  мелководье,  ниже  того
места,  где  причаливали  лодки,  стояли две большие, обтянутые
кожей боевые карраки,  а  между  нами  и  полыхающими  хижинами
рыбаков метались темные фигуры. Может быть, они рассчитывали на
то,  что  пока  горит Костер Середины Лета, никаких дозорных не
будет. Они подняли крик и, сбившись  вместе,  развернулись  нам
навстречу;  и  мы,  вопя  изо  всех  немногих  сил,  что  у нас
оставались, бросились на них.
     Я  не  помню  почти  ничего,   кроме   сумятицы,   которая
воцарилась  потом.  Может быть, в этом было виновато вересковое
пиво и все еще не развеявшиеся чары прошедшего часа. Идти в бой
пьяным - это восхитительное ощущение,  достойное  того,  чтобы
его  испытать,  но  оно  не  помогает  сохранить ясные и четкие
воспоминания. Однако кое-что  я  помню  сквозь  багровый  туман
своей  ярости  -  ярости,  вызванной тем, что оборвалось нечто
чудесное и прекрасное, что,  как  я  смутно  чувствовал,  могло
никогда  не  вернуться снова. Я помню, как вереск уступил место
мягкому песку и как песок проскальзывал и поддавался под нашими
ногами; помню холод воды, поднимающейся вокруг наших щиколоток,
когда мы оттеснили скоттов  с  прибрежной  полосы,  вынудив  их
сражаться на мелководье; и белую известковую пыль, летящую с их
боевых  щитов,  ставших  золотыми  в  пламени горящих каррак. Я
помню,  как  чье-то  мертвое   тело   неуклюже   перекатывалось
взад-вперед  у  края воды и как кто-то заливался оглушительным,
диким хохотом, выкрикивая, что эти две вороны уже  не  прилетят
непрошенными к ужину в следующем году. И удивительное открытие,
что  в  какой-то  момент в ходе схватки я получил удар копьем в
плечо и моя левая рука намокла от крови.
     Я повернулся в сторону берега,  протрезвев  теперь,  когда
битва была закончена, а моя чудесная багровая ярость обратилась
в пепел; и придерживая рукой плечо, начал пробираться обратно к
замку.  Кто-нибудь  из  женщин мог перевязать мне рану. Мертвые
тела   лежали   вдоль    линии    прилива,    словно    обломки
кораблекрушения,  перекатываясь  из  стороны в сторону в легких
набегающих волнах. Утро было уже  недалеко,  и  света  от  ярко
пылающих рыбацких хижин и горящих каррак было достаточно, чтобы
видеть;  и  неподалеку  от  торфяной стены сада, в котором мы с
Маглауном расхаживали вчера, занятые  нашим  спором,  я  увидел
темное  тело  человека, лежащего чуть в стороне от своих убитых
собратьев. Я увидел и еще кое-что и застыл на месте,  глядя  не
на  мертвого  пирата, а на охраняющего его живого пса. Я слышал
- кто же не слышал? - об огромных волкодавах из  Гибернии;  а
теперь  я  видел  одного  из них. Стоя так, с поднятой головой,
настороженно развернувшись, чтобы наблюдать  за  мной,  он  был
великолепен:  ростом  в  холке  с  трехмесячного  жеребенка, со
шкурой, покрытой размытыми полосами черного и  янтарного  цвета
-  кроме груди, сияющей в свете пламени молочным серебром, так
же, как когда-то у Кабаля. Должно быть, он  принадлежал  вожаку
пиратов;  такой  пес был бы достоин занять место в любом боевом
отряде, и зияющая рана  на  его  боку  доказывала,  что  он  не
уклонялся  от  битвы.  Я  сделал  шаг  в  его  сторону.  Он  не
шевельнулся, но глубоко в его бычьем горле что-то  заклокотало.
Я знал, что если я сделаю еще один шаг, он сожмется для прыжка,
а  на  третьем  шаге  вцепится мне в глотку. Но я знал также, с
мгновенной уверенностью, такой же быстрой и безвозвратной,  как
момент потерянной девственности, что именно его я не переставал
ждать  с  тех  пор,  как  умер старый Кабаль, что именно он был
причиной, по которой я никогда  не  называл  другого  пса  этим
именем.
     Со мной были Флавиан, Эмлодд и три сына князя. Я сделал им
знак отойти.
     - Сир... что...? - начал Флавиан.
     - Пес, - сказал я. - Он должен быть моим.
     -  Милорд,  тебе бы следовало перевязать эту руку, прежде
чем начинать беспокоиться о каких-то там собаках.
     - Моя рука может подождать. Если я потеряю этого  пса,  я
уже не найду такого, как он.
     Я  знал,  как  они  переглядываются за моей спиной, говоря
друг другу глазами, что Медведь все  еще  опьянен  битвой  или,
может быть, отупел от потери крови.
     Потом Фарик, средний сын, сказал:
     -  Давай  сейчас  поднимемся  в  замок,  господин; пес не
оставит своего хозяина, и мы с братьями вернемся сюда и  свяжем
его.

     -  Глупец!  - ответил я. - Оттащи этого пса от мертвого
хозяина на веревке, и ты загубишь его навеки. А  теперь  идите,
если не хотите, чтобы и вам, и мне разорвали глотку.

     Мы  переговаривались  шепотом, и за все это время огромный
пес ни разу не шелохнулся, и его глаза, похожие в свете пламени
на зеленоватые лампы, ни на миг не оставили моего лица.
     Я присел на корточки у стены сада, следя за тем, чтобы  не
сделать  ни малейшего движения, которое могло бы показаться ему
враждебным, и застыл в неподвижности. Через  какое-то  время  я
услышал,  как  остальные  неохотно  шагают  прочь через высокую
прибрежную траву. Я чувствовал, что кровь, хоть  медленнее,  но
все  еще  сочится  сквозь  пальцы  моей правой руки, зажимающей
рану, и гадал, сколько я могу продержаться;  потом  я  выбросил
эту  мысль  из  головы. Пес по-прежнему не шевелился. Я пытался
подчинить себе его взгляд, и поскольку ни одна собака не  может
смотреть  на  человека  в  упор  дольше,  чем  несколько ударов
сердца, он то и дело отворачивал голову,  чтобы  полизать  свой
раненый бок; но всегда после нескольких мгновений поворачивался
ко  мне  снова.  Наверно,  каждому, кто наблюдал бы со стороны,
должно было показаться смешным, что я провожу часы после битвы,
пытаясь переглядеть собаку; теперь это кажется немного  смешным
даже  мне  самому  -  теперь,  но  не  тогда. Это был поединок
характеров, который  продолжался  и  продолжался  без  конца...
Наступил  рассвет,  пожары  в рыбацкой деревушке были потушены,
тени  маленьких,  скрюченных  ветром  яблонь  вытянулись  через
жесткую   траву   к   прибрежному  песку  и  начали  потихоньку
укорачиваться. Пару раз пес опускал голову, чтобы обнюхать тело
своего хозяина, но всегда его взгляд возвращался к моему  лицу.
Его  глаза,  которые  прежде  казались зелеными лампадами, были
теперь янтарными,  прозрачными  теплыми  от  тепла  солнца,  но
потерянными  в глубочайшем недоумении, и я знал, что в его душе
любовь к его мертвому хозяину борется со мной.
     Морской ветер  ерошил  высокую  траву  и  раскачивал  тени
веток,  и  чайки с криками вились над волнистым песком, который
прилив очистил от следов  битвы.  Я  услышал  за  своей  спиной
какое-то движение, и кто-то тихо и настойчиво сказал:
     -  Артос,  ты  должен пойти... тебе необходимо перевязать
рану. Бога ради, дружище, неужели ты не видишь,  что  сидишь  в
крови?
     Я сказал:
     -  Послушай,  если  кто-либо  подойдет  ко мне или к этой
собаке прежде, чем я ему это позволю, клянусь, я убью его.
     Конец наступил  вскоре  после  этого,  внезапно,  как  оно
обычно  и  бывает.  Это  было  немного  похоже  на  тот  миг  в
приручении  лошади  или  сокола,  когда  дикая  тварь,  которая
сопротивлялась  тебе всем своим диким естеством, сопротивлялась
так, что оба ваши  сердца  были  готовы  разорваться,  внезапно
принимает  тебя  и по собственной воле отдает то, что так долго
пыталась удержать (потому что в  конце,  по  сути,  это  всегда
бывает   свободным   подчинением   животного,   а  не  насильно
навязанной победой человека. С собакой в обычных  условиях  все
обстоит  по-другому, потому что собака рождается в мир человека
и с самого начала  пытается  понять).  Это  промелькнуло  между
нами,  признание,  узнавание;  нечто взаимное, как почти всегда
бывает взаимной ненависть или любовь. В течение одного  долгого
мгновения  это  никак  не  проявлялось  внешне.  Потом я сделал
первый шаг к сближению, медленно протянув к нему руку.
     - Кабаль... Кабаль.
     Он жалобно заскулил и лизнул шею убитого,  а  потом  снова
посмотрел  на  меня, делая слабое, неуверенное движение вперед,
которое прервалось, едва успев начаться.
     - Кабаль, - сказал я опять. - Кабаль, Кабаль - иди  ко
мне.
     И он, слегка прижимаясь к земле, медленно, дюйм за дюймом,
подошел.  На полпути между нами он приостановился и обернулся к
своему мертвому хозяину; я знал, что сейчас вся  его  сумрачная
душа  разрывается  надвое;  но  я  не мог теперь позволить себе
жалости. Жалость была на потом. "Кабаль, сюда! Кабаль!" Он  все
еще  колебался, его огромная гордая голова поворачивалась то ко
мне, то к нему; потом он пронзительно заскулил и снова двинулся
вперед, почти припадая брюхом  к  земле,  словно  его  хлестали
бичом,  но  больше не оглядываясь. Он подполз к моей протянутой
руке, и я начал гладить его уши и морду,  давая  ему  слизывать
кровь,  засохшую  между  моими пальцами, и все это время воркуя
над ним, называя его новым именем, повторяя  это  имя  снова  и
снова.
     - Кабаль.. Ты Кабаль теперь, Кабаль, Кабаль.
     Потом,  все  еще  разговаривая с ним, я, как мог, стянул с
себя пояс и одной рукой просунул  его  под  широкий,  усаженный
бронзовыми шипами ошейник.
     - Теперь мы пойдем, мы с тобой, мы пойдем, Кабаль.
     Неважно  было,  что  именно  я  говорил,  связь между нами
создавал  мой  голос,  постоянно   повторяющий   его   имя.   Я
оттолкнулся   от   стены  сада  и  кое-как  поднялся  на  ноги,
пошатываясь от странной, словно опустошившей  меня  слабости  и
чувствуя  себя  таким  задеревеневшим,  словно  это  я  был тем
человеком, что лежал лицом вниз в высокой траве,  человеком,  у
которого  я  отобрал  его  собаку.  Я  повернулся  к  тому, что
осталось от рыбацких хижин, и к тропе, ведущей наверх, в замок,
и увидел, что  Флавиан  и  Эмлодд,