правда, дай Бог,  чтобы
они не успели раздуть пламя прежде, чем мы сможем разделаться с
Хенгестом  в  Эбуракуме.  Это нужно сделать в первую очередь -
сдается мне, следующий год вполне может оказаться чем-то  вроде
гонки со временем.
     Тем  вечером  мы  пировали  поистине,  как  герои, а потом
повеселились от души, хоть нам  и  недоставало  Бедуира  и  его
арфы.  А  наутро,  после  того,  как  мы обсудили некие планы и
обменялись некими обещаниями, Кинмарк  уехал  вместе  со  своим
отрядом;  маленькая  кобылка  с дикими глазами плясала под ним,
как угорь на сковородке.
     День, который последовал затем, был хорошим днем; одним из
тех дней, которые не имеют особого значения для порядка  вещей,
но,   со   своими   мягкими  очертаниями  и  чистыми  красками,
удерживаются в памяти и после того, как дни великолепия  и  дни
бедствий теряют четкость контуров и перестают различаться между
собой.  До  сих  пор  у  меня не было свободного времени, чтобы
поехать куда-нибудь дальше, чем на внутренние пастбища, где уже
пощипывали траву некоторые из наших скакунов.  Но  в  то  утро,
после  отъезда  Кинмарка,  я послал за Арианом, который к этому
времени уже успел отдохнуть, и вместе с Кеем, Флавианом и  юным
Эмлоддом отправился посмотреть на выгоны.
     Зима,   казалось,   уже   подошедшая   вплотную,   немного
отступила,  и  день  был  мягким,  как  ранней  осенью:  легкий
западный  ветерок, вздыхающий над волнистыми равнинами; солнце,
затянутое  серебристой  дымкой;  и  сморщенные  бурые   листья,
слетающие  из  дубовых  рощ,  сбитых набок штормами Атлантики и
тянущихся длинными поясами вдоль гребня почти каждой  небольшой
возвышенности.  Время  от  времени  мелкие  темные коровы, мимо
которых мы проезжали, - в прошлом месяце, до  осеннего  забоя,
их  было бы больше - поворачивали головы и смотрели нам вслед,
медленно двигая челюстями; или же пасущиеся небольшим  табунком
пони  рассыпались  в  разные  стороны,  отбегая  на  расстояние
выстрела из лука, а потом оборачивались и тоже глазели на  нас,
всхрапывая  и потряхивая косматыми головами. Возле деревень шла
поздняя осенняя вспашка, и следом  за  людьми  вилось  кричащее
облако  чаек;  а  запах  только  что  вывернутой  земли бередил
сердце. В нескольких милях от Дэвы мы увидели жмущиеся  в  кучу
среди  сена,  папоротника  и бобовых стеблей торфяные лачуги, в
которых жили  табунщики.  невысокий  человек  с  такими  косыми
глазами,  что  невольно  хотелось сделать оберегающий знак, и с
кривыми ногами наездника, всю жизнь проведшего в седле,  сказал
нам,  что  Ханно  уехал  с  табуном,  так  что мы направились в
длинную неглубокую долину, где находились наши учебные выгоны.
     В Арфоне выпасы для  племенных  табунов  были  по  большей
части  обнесены  стенами из ничем не скрепленного камня, потому
что на холмах этот материал встречается в изобилии; здесь  тоже
кое-где  попадался  камень,  но  добывать  его  было труднее, и
поэтому в некоторых местах, где можно было использовать заросли
кустарника или небольшие рощицы, каменные ограды уступали место
изгородям  из   грубо   вымоченного   терновника,   а   нижний,
болотистый,  конец  долины  был  перекрыт  канавой и стенкой из
торфяных кирпичей.
     Мы встретили старого Ханно, когда он, верхом на  маленьком
косматом пони, не спеша поднимался из болотистого конца долины;
следом  за  ним,  на другом пони, ехал незнакомый мне юноша. По
всей  видимости,  Ханно  совершал   ежедневный   осмотр   своих
владений.  Он  выглядел  в  точности так же, как тогда, когда я
видел его в последний раз; в точности так же,  как  выглядел  с
тех  пор,  что  я  его  помнил: широкий безгубый рот, маленькие
блестящие глазки, выглядывающие из-под огромной овчинной шапки,
которую он никогда не снимал, - я готов был поклясться, что  и
шапка была той же самой.
     -  Слышал,  что  ты  вернулся в Дэву, - приветствовал он
меня так, словно мы виделись в  последний  раз,  может,  неделю
тому  назад;  потом  продолжил  слегка обвиняющим тоном: - Эти
последние  три  дня  я  каждую  минуту  ждал,  что  ты  вот-вот
появишься.
     -  Я  не  мог приехать раньше, - сказал я. - Слишком за
многим надо было присмотреть.  Как  идут  дела,  Ханно,  старый
волчище?
     Он вытянул руку, похожую на узловатый корень утесника:
     - А как тебе кажется?
     Но мне не нужно было всматриваться туда, куда указывал его
палец.  Я  смотрел  по  сторонам на всем пути из верхнего конца
долины, радуясь виду молодых лошадей,  пасущихся  у  ручья,  -
будущих  боевых  коней - как скряга радуется сверканию золота,
струящегося у него между пальцами.
     - Отсюда это выглядит неплохо, - сказал я. Мы с  ним  не
привыкли  рассыпаться  в похвалах, но мы улыбнулись друг другу,
глаза в глаза.
     -  Поехали,  посмотришь  на  них  вблизи,  -  он  дернул
подбородком  в сторону ручья, и мы все вместе направились туда.
Эмлодд, мой юный оруженосец, очень дружелюбный малый, поотстал,
чтобы присоединиться к незнакомому  пареньку,  а  мы  с  Ханно,
Флавианом  и  Кеем всей компанией ехали впереди. От тех пятерых
септиманских  жеребцов  родилось  множество   сыновей,   трех-,
четырех-  и  даже  несколько  пятилеток;  и  одного  взгляда на
ширококостых  жеребчиков,   которые   при   нашем   приближении
рассыпались   в   стороны,  а  потом,  не  в  силах  преодолеть
любопытство, повернули обратно, было достаточно, чтобы  сказать
мне, что мой план работает. Не все они были такими высокими или
такими  массивными,  как их родители, но каждый по меньшей мере
на две ладони превосходил ростом лошадей нашей местной породы.
     - Все объезжены? - спросил я.
     - Да;  еще  не  выезжены,  но  объезжены  все.  Несколько
трехлеток  еще  не  совсем  готовы.  Не  так  уж  легко собрать
достаточное количество людей для этой работы  -  таких  людей,
которых я назвал бы опытными, на этих-то тучных Равнинах.
     И  Ханно  аккуратно сплюнул прямо на шелковистую созревшую
головку болотного чертополоха, выражая тем самым свое мнение  о
наездниках с Равнин.
     -  Во  всяком случае, в этом году у тебя будет достаточно
объездчиков.
     К тому времени, как мы посмотрели все,  что  нам  хотелось
увидеть  на учебных выгонах, и Ханно сделал парням, прогонявшим
перед нами лучших молодых жеребцов, знак  заканчивать,  осенний
день  близился к вечеру. Позже, когда мы поднимались на гребень
холма, направляясь к единственному из  наших  выгонов,  который
был расположен на Равнинах, Ханно сказал:
     -  Лучше  поезжай  к загону, а мы приведем туда остальных
лошадей. Если ты попытаешься объехать всю долину, то не успеешь
проделать и половины пути, как опустятся сумерки, и  ты  скорее
всего проглядишь самых лучших жеребят.
     Я  кивнул  -  мы  были  у  него  в  руках, и это было его
королевство - и, въехав на  гребень  холма,  придержал  лошадь
среди  растущего  там искривленного ветром терновника и остался
сидеть,  глядя  вдоль  полого  сбегающего  к  морю  склона   на
племенной  выгон, от которого меня отделяло, может, полвыстрела
из  лука.  Расстилающаяся  перед  нами  долина,   заросшая   по
обращенной  к  морю стороне густыми, невысокими дубравами, была
лучше защищена, чем та, которая осталась  позади,  и  прекрасно
подходила  для  своей  цели;  и в ее верхнем конце, среди мирно
пасущихся кобыл  с  жеребятами,  виднелся  темный  внушительный
силуэт  жеребца. Все обширное пространство долины было защищено
только легкой изгородью, потому что волков в этих  краях  почти
не  водилось,  а  если  бы  какой-нибудь  из  маленьких местных
жеребцов, свободно бегающих по болотам, попытался прорваться  к
кобылам,  вожак косяка живо бы с ним расправился; а со взрослым
жеребцом, вольготно живущим среди  своих  тридцати  или  сорока
кобыл,  куда  меньше  риска,  что  он  вырвется и убежит, чем с
холостым молодняком на учебных выгонах.
     Я развернул Ариана, и мы поехали дальше, мимо  навесов  из
утесника,  под которыми кобылы укрывались во время жеребения, к
огороженному  каменной  стенкой  загону  у  входа   в   долину;
поравнявшись   с   воротами,   мы  привязали  лошадей  к  кусту
терновника, а потом я, Кей и Флавиан устроились ждать, а Эмлодд
отправился помогать остальным двоим загонять табун.
     Вороной жеребец наблюдал за нами с тех самых пор,  как  мы
спустились  к  границам его владений, - без особой тревоги, но
недоверчиво, из-за своих кобыл; он всхрапнул,  вскинул  голову,
отчего его грива взлетела вверх темным облаком, и рысью побежал
в нашу сторону, описывая широкий неторопливый круг, чтобы зайти
между нами и своим косяком.
     -  Ворон  хорошо заботится о том, что ему принадлежит, -
заметил Флавиан.
     Старый Ханно, проезжая мимо  вороного  на  своем  лохматом
пони, что-то тихо и неразборчиво сказал ему, и огромный жеребец
приветственно фыркнул. Бедуир оказался прав насчет него.
     Ханно  и его маленький отряд порысили дальше, уменьшаясь с
расстоянием,  а  достигнув   нижнего   конца   долины,   начали
разъезжать  взад-вперед,  то  и  дело  скрываясь  из вида среди
зарослей утесника  и  терновника,  спускающихся  к  болотам.  И
вскоре  мы  увидели, что вся долина движется в нашу сторону. До
нас донеслись крики загонщиков, а несколько мгновений спустя -
мягкий торопливый  топот  неподкованных  копыт  по  траве.  Они
приближались  рысью,  растянувшись длинной линией, как огромная
стая летящих уток; табунщики на своих маленьких  косматых  пони
направляли  их  с  обеих  сторон;  и  на  какое-то  мгновение я
мысленно перенесся на восемь лет назад, в один из весенних дней
в Нант Ффранконе.  Их  загоняли  в  проем  в  стене  криками  и
воплями;  кобыл  с  перепуганными  глазами  и  жеребят, все еще
бегающих за ними по  пятам;  однолеток  и  косматых  двухлеток,
которые  будут  готовы  к  объездке  этой  зимой,  неуклюжих  и
боязливых, любопытствующих, что же все это значит. И среди  них
по-прежнему  - с чуть поседевшей мордой, но все еще могучий -
был Ворон, охраняющий свой косяк.  Среди  загонщиков  я  увидел
Эмлодда;  его веснушчатое лицо раскраснелось, а глаза блестели,
как у влюбленной девушки. После того, как широкий  проем  ворот
был  закрыт  переносными  плетнями,  он  соскочил  с  лошади и,
накинув повод на руку, подошел ко мне, смеясь и задыхаясь.
     - О, милорд Артос...  сир...  если  бы  я  не  был  твоим
оруженосцем, я стал бы неплохим табунщиком!
     -  К  тому  времени,  как  ты  станешь капитаном третьего
эскадрона, - отозвался Флавиан, называя свой собственный  ранг
и  исходя  из  собственного  опыта, - ты успеешь в достаточной
степени побыть и тем, и другим, это я тебе обещаю.
     Он бросил горсть ярких ягод шиповника, которые перекидывал
с руки на руку, в подставленную ладонь мальчика и повернулся  к
топочущей массе лошадей.
     Я подошел сначала к Ворону, который, по обыкновению своего
племени,  отделился  от  остальных  и  стоял немного в стороне,
откуда мог присматривать за всем происходящим. Он  наблюдал  за
нашим  приближением,  настороженно  вскинув  голову и помахивая
хвостом, но был не более встревожен,  чем  раньше,  потому  что
рядом со мной шла знакомая ему фигура в овчинной шапке.
     - Если бы ты был певцом Бедуиром, - сказал старый Ханно,
- он подошел бы к тебе.
     -  интересно...  неужели лошадь может так хорошо помнить,
год за годом?
     - Она не забудет человека, который покорил и укротил  ее,
-  проворчал  Ханно, - так же как женщина не забудет мужчину,
которому досталась ее девственность - в чем-то это одно  и  то
же.
     Я  дал  Ворону немного соли, и он неторопливо и отчужденно
лизнул ее, принимая вместе с ней и то, что я не был  врагом;  и
дав  ему  понять  это,  я  вместе с Флавианом и Кеем вернулся в
загон, чтобы досыта насмотреться на кобыл и  их  потомство.  Мы
ходили  между  ними,  останавливаясь,  чтобы  вглядеться  то  в
одного, то в другого жеребенка, осматривая, оценивая, отыскивая
потаенную силу и отзывчивость в стройных задних ногах и  гибкой
шее,  пока  Ханно отжимал вверх какую-нибудь голову с прижатыми
ушами или шлепком отталкивал лохматый  круп,  чтобы  освободить
нам  дорогу  в  толчее.  А потом тех, что показались мне самыми
лучшими, подвели  к  нам  по  отдельности,  кобыл  и  сосунков,
однолеток  и  двухлеток,  жеребчиков  и  кобылок. И во всех них
бросалось в глаза одно и то же  -  увеличившийся  рост,  более
массивная кость.
     -   Бог  добр,  -  сказал  Кей,  который  был  по-своему
религиозен.

     Наконец я снова подозвал к себе Ханно.
     - Вон та гнедая кобыла с белым жеребенком -  приведи  их
ко мне.
     Кобыла   и   жеребенок  привлекали  мое  внимание  с  того
мгновения, как их подогнали сюда,  или,  скорее,  мое  внимание
привлекал  жеребенок,  но  я,  немного  по-детски, оставлял его
напоследок, чтобы остальные, которых мне предстояло  увидеть  в
тот день, не упали после него в моем мнении.
     Ханно  отделил  их  от  табуна  и подвел ко мне; и когда я
увидел его ухмылку, мне  показалось,  что  он  тоже  приберегал
жеребенка  на  самый  конец, надеясь, что я не попрошу подвести
его раньше. Сначала я принялся завоевывать расположение матери,
похлопывая ее по шее, нашептывая  тихие  ласковые  слова  в  ее
подергивающееся  ухо,  - потому что жеребенок быстрее перестал
бы дичиться, видя, что его мать доверяет мне, -  а  уже  потом
повернулся  к  малышу.  Это  был  маленький костлявый жеребчик,
гораздо моложе, чем большинство остальных; вообще я решил,  что
он  родился в конце лета или в начале осени, как иногда бывает,
если кобыла долго  не  приходила  в  охоту  или  приняла  позже
положенного  времени.  Он  был  еще  не  белым,  но  серым, как
гусенок, и, однако, любой, кто видел подобных  жеребят  раньше,
мог  понять,  что  к  третьему  году  жизни он будет белым, как
лебедь. Необычная масть в наши дни; но говорили,  что  в  жилах
большинства  римских  верховых лошадей текла ливийская кровь, а
среди этой породы было много белых; так что ему,  должно  быть,
передалась   по   линии   матери  масть  какого-нибудь  скакуна
легионов. В нем уже чувствовалось обещание, в  этом  жеребенке,
который   стоял   рядом   со  своей  матерью,  не  уверенной  в
собственных силах, разрывающийся между желанием найти  утешение
в   материнском   молоке,  которое  он  уже  почти  перерос,  и
любопытством по  отношению  к  этим  новым  людям,  которых  он
никогда  не  видел  раньше.  В  нем был огонь расы его матери и
непоколебимость и мощь расы его отца. Он почти совсем не боялся
меня,  особенно  когда  увидел,  что  его  мать  позволила  мне
оставить  руку  у  нее  на  шее. Жеребята с моих родных холмов,
которые вольно бегают по горным лугам и которых табунят  только
два  раза  в год, попадают к объездчикам дикими, как соколы; но
те, что рождаются от прирученных матерей  на  местных  выгонах,
обычно  близко общаются с людьми со дня своего рождения, и этих
"одомашненных" жеребят всегда легче объезжать,  когда  приходит
время.  Так  что  дымчатый жеребенок был приучен к человеческим
рукам. Меня он немного побаивался, потому  что  моя  рука  была
рукой  незнакомца,  но,  полизав  мою ладонь, - на ней, должно
быть, еще оставались следы соли - скоро победил свой  страх  и
позволил  мне  погладить жесткий пучок шерсти на том месте, где
должна была вырасти его холка, и провести  пальцем  по  носу  к
мягким  губам;  я  ласкал его, чувствуя скрытое в нем обещание,
едва заметный,  немного  боязливый  отклик  под  моей  ладонью.
Неожиданно и с абсолютной уверенностью я понял, что передо мной
стоит  мой  будущий  боевой  конь,  который заменит мне верного
старого Ариана, когда тот с почетом уйдет на  покой.  Я  всегда
ездил  в  сражении  на белой лошади; не потому, что я считал их
лучшими, чем лошади любой другой масти, но просто белая  лошадь
четко  указывает  людям  их  вождя; еще она четко указывает его
врагу, но тут уже ничего не поделаешь. Кроме  того,  не  только
саксы  считают  Белую Лошадь священной, а иначе почему бы люди,
еще до прихода легионов, стали вырубать белую Лошадь-Дракона  в
центре  склона  меловых  скал,  что  возвышаются  над  долиной,
ведущей к самому сердцу страны?  Поэтому  именно  белой,  а  не
какой-либо   другой   лошади  подобает  вести  в  битву  войска
Британии...
     Осенью рожденный и  осенью  встреченный  -  я  знал  имя,
которое  принадлежало  ему,  словно  по  праву.  Он  должен был
зваться Сигнусом, по четырем  звездам  Сигнуса-Лебедя,  которые
взлетают в небо на юге как раз во время осенних штормов.
     Я  назвал  его  этим  именем теперь, словно в знак уговора
между нами:
     - Сигнус... я  нарекаю  тебя  Сигнусом.  Помни  об  этом,
малыш, до того дня, когда мы вместе помчимся в битву.
     И  жеребенок  опустил  голову и вскинул ее снова. Причиной
этому была всего лишь моя рука на его морде, но  это  выглядело
как  согласие. Помню, мы все рассмеялись; и жеребенок, внезапно
застыдившись,  немного  попятился,   повернулся   на   длинных,
неуклюже   расставленных  ногах  и  обратился  за  утешением  и
ободрением к материнскому молоку.
     Потом, когда мы сидели в  хижине  табунщиков  у  очага,  в
котором  потрескивал  в  пламени  утесник,  старый Ханно принес
кувшин перебродившего кобыльего молока (удивительно,  из  каких
невероятных  вещей люди умудряются получать огненный напиток) и
очищенные от коры  ивовые  прутики,  на  которых  он  вел  счет
лошадям, как своим, так и тем, что его сын Альгерит посылал ему
каждый  год  из  племенных табунов Арфона, - чтобы знать общее
поголовье. На этих белых прутиках с помощью  зарубок  различной
формы  был  отмечен  каждый  жеребенок, родившийся за последние
семь лет. От девяноста до ста жеребят  каждый  год,  не  считая
третьего, когда их было меньше половины этого числа.
     -  Это  был плохой, черный год, - сказал Ханно, - сырая
весна, весна, которая затопила все как здесь, так и на  холмах.
И  более  двух  десятков жеребят пали, если не считать тех, что
заболели потом; и среди кобыл... тоже был большой падеж. Но вот
этот год... да, это был  хороший  год;  погляди...,  -  старый
коричневый  палец  с ребристым, загнутым внутрь ногтем двигался
вверх по самому новому и белому из ивовых прутиков,  прикасаясь
то   к   одной,   то   к   другой   зарубке.  -  Сто  тридцать
два-три-четыре-пять... сто тридцать шесть, семьдесят три из них
жеребчики, и мы потеряли не больше девяти. Посмотри, количество
новорожденных растет, потому  что  мы  перевели  часть  молодых
кобыл в племенной табун.
     Кроме  изредка  случавшихся потерь, попадались, конечно, и
лошади, которые не подходили под нужные нам стандарты, а  также
кобылы,  которые  не  подпускали  к себе жеребцов или постоянно
приносили плохое потомство; и Ханно,  как  я  и  приказал  ему,
продавал  таких бракованных животных, чтобы платить за корма и,
время от времени, за других лошадей; но  не  считая  этого,  мы
свято  соблюдали свой изначальный план - какой бы ни была наша
нужда, не трогать  табун,  пока  он  не  успел  разрастись  как
следует.  Но  теперь  пришло  время,  когда можно было спокойно
брать из него  лошадей,  и  мы  с  Ханно  переглянулись  поверх
горящего утесника, и наши глаза заблестели сильнее.
     -  Мы  хорошо сделали, что подождали так долго, - сказал
я, - а теперь, благодаря твоему умелому хозяйствованию, Ханно,
старый волчище, мы можем начать использовать наш табун.
     Он кивнул.
     - Что у тебя на уме?
     - Все жеребцы-полукровки четырех и пяти лет:  септиманцев
хватит,  чтобы  покрыть всех кобыл, какие у нас есть; возможно,
также некоторые из трехлеток -  следующей  весной,  когда  они
будут  полностью  объезжены.  Это  даст  нам  где-то  за двести
пятьдесят лошадей.
     - Как насчет лишних кобыл?
     - Не для нас, - сказал я. -  Они  представляют  слишком
большую  ценность,  чтобы  рисковать  ими на войне, кроме как в
самом крайнем случае. Пускай пока пасутся на свободе  в