вления  (так  много  мертвых  лиц,
которые  я  видел,  выглядели  удивленными;  должно быть смерть
совсем не похожа на то, что мы себе представляем), и  под  этим
удивлением  было  нечто,  менее  поддающееся определению, некое
торжество, но торжество не личное; возможно,  у  него  был  вид
человека, исполнившего свое предназначение и пришедшего к этому
с радостью.
     Мы  с  Аквилой  взглянули  друг  на  друга поверх смятого,
изувеченного тела и склонили головы. Не думаю, чтобы кто-то  из
нас  сказал  хоть  слово  -  я имею в виду нас троих; егеря, с
побелевшими лицами собирая  собак  на  сворку,  перешептывались
между  собой и то и дело оборачивались, чтобы посмотреть в нашу
сторону. Я бросил взгляд на пепельное лицо и подрагивающие губы
Амброзиева  юного  оруженосца  и  понял,  что  мальчишку  нужно
незамедлительно  убрать  отсюда  и  поручить ему какое-то дело.
Кроме того, выбор так и так должен был пасть на него, поскольку
он был самым легким из всех нас.
     - Возьми наименее уставшую лошадь и скачи назад на ферму.
Скажи там,  что  Верховный  король  мертв  и  привези  с  собой
носилки...  нет,  подожди...  пусть  лучше  трое егерей возьмут
остальных лошадей и поедут с  тобой.  Это  будет  быстрее,  чем
найти трех батраков.
     Когда они уехали, мы с Аквилой хоть как-то распрямили тело
короля, чтобы оно не лежало непристойной, беспорядочной массой,
когда начнет застывать. Потом я стянул с него кожаные охотничьи
одежды,  снял  его  нижнюю  тунику  и,  разорвав ее на полоски,
связал  ими   его   живот,   чтобы   красные   мокрые   обрывки
внутренностей не выпали наружу, когда мы станем его перевозить.
Все  это  время  Аквила  придерживал  его;  а  когда  дело было
сделано, я взял Амброзия на руки и спустился с  ним  к  нижнему
концу  узкой  ложбины,  где  не было терновых зарослей, которые
помешали бы подойти с носилками; где не  было  этого  кровавого
месива.  Остальные  егеря  столпились вместе со своими собаками
неподалеку от нас, и мы забыли об  их  присутствии.  Не  думаю,
чтобы  за  все  это  время  мы обменялись хоть словом. Я только
помню, как хрипло, болезненно дышал Аквила,  потому  что  после
всей  этой беготни и усилий рана на его груди едва не открылась
снова.
     Через какое-то время посланные на ферму гонцы вернулись  с
носилками  и  остались  стоять, глядя на мертвого короля, почти
такие же молчаливые, как и мы. Потом они подняли иссохшее  тело
-  он  был  всего  лишь пожелтевшей кожей, натянутой на легкие
кости, - положили его на  носилки  и  отправились  обратно  на
ферму.  Кто-то  выпотрошил оленя, и тушу перекинули через седло
одного из пони и повезли следом за нами.
     Напрямик было не так уж и  далеко,  потому  что  убегающий
олень много раз петлял и возвращался по своему следу, и сумерки
едва  успели  сгуститься  в  темноту,  когда  мы,  спотыкаясь и
пошатываясь, вошли во двор фермы, где нам в глаза ударил резкий
свет факелов и нас окружила  толпа  набежавших  батраков;  и  в
воздухе висели женские причитания.

     Мы отнесли его наверх и положили в длинной верхней комнате
- примерно в то же самое время, когда прошлой ночью он стоял с
полупустой  чашей  в  руках, озаренный этим странным сиянием, и
восклицал: "Я пью за завтрашнюю охоту. Хорошей добычи и  чистой
смерти!" Но добычей был он сам, и он знал, что так будет.
     Мы  отдали  его  в руки женщин, и когда они закончили свою
работу и он остался лежать в застывшей и чинной позе на  тонкой
подстилке  из  папоротника, взятого из предназначенного лошадям
стога, -  меч  под  рукой,  плащ  Аквилы  вместо  королевского
покрывала  -  в  длинной  комнате,  в  которой  горели  лучшие
восковые свечи, какие были в этом доме,  мы  с  Аквилой  заняли
свой  пост  в  его  ногах  и головах, чтобы провести бдение над
мертвым. Мы впустили в комнату собак - моего старого Кабаля  и
свору  охотничьих псов самого Амброзия - чтобы они отгоняли от
его тела всех злых духов, согласно обрядам Митры,  хотя  вскоре
ему  предстояло  быть  похороненным по обрядам Христа. Это было
единственное, что мы еще могли для него сделать.
     Я  послал  Гахериса  на  лошади  управляющего  сообщить  о
происшедшем в Венту - епископу Дубрицию, главе Совета, и Юстию
Валенсу, второму офицеру королевской охраны.
     -  Скажи  им,  что мы выступим с его телом на рассвете, и
пусть они выйдут нас встретить. Поторопись,  и  ты  будешь  там
задолго до того, как начнет светать.
     Он   не  хотел  ехать,  он  умолял,  чтобы  ему  позволили
разделить с нами наше бдение, и я помню, что  он  плакал.  И  я
пообещал  ему, что он будет участвовать в бдении, которое будет
проводиться в Венте, и сказал, что в данный момент он  принесет
гораздо  больше  пользы  своему господину на дороге, ведущей на
юг.
     В длинной верхней комнате  было  очень  тихо,  потому  что
батраки   и   егеря   удалились   к   себе,   собравшись  своей
обособленной, потрясенно молчащей кучкой; и мы  слышали  только
свое  дыхание,  и вздохи слабого северного ветра в голых ветвях
растущего во дворе каштана, и ночные  скрипы  старого  дома,  а
один раз завыла собака, и чей-то голос успокоил ее, а потом она
начала   выть  снова.  Я  мог  понять,  почему  Амброзий  хотел
вернуться сюда, чтобы умереть. Завтра должна  была  прийти  вся
торжественность  и  пышность  смерти Верховного короля, тягучее
пение христианских священников, полыхание  факелов,  освещающих
бычьи  маски  Митры,  гроб,  затянутый  золотом и императорским
пурпуром, клубящийся дым погребальных  благовоний,  от  которых
все  кружится  и  плывет в голове. Но сегодня у него был только
папоротник, на котором он лежал, знакомые  балки  над  головой,
запах   зимней   ночи   и   горящих   боярышниковых   поленьев,
посвистывание ледяных сквозняков по полу; и Аквила, который  не
был ему братом, стоял у его ног, и я, который не был ему сыном,
стоял у изголовья.
     С  лица  Амброзия  ушло  выражение  удивления и то другое,
более странное выражение, которое было на  нем  раньше.  Теперь
его  черты  не  выражали  ничего,  кроме бесконечно отчужденной
суровости. Это было уже  не  лицо,  а  маска,  и  клеймо  Митры
проступало  между бровями более отчетливо, чем некогда у живого
человека; голова, величественно вырезанная в сером мраморе  для
его  собственного  надгробия  и  сохранившая  строгую  силу, но
утратившая нечто более мягкое. Теперь он был уже даже не  очень
похож  на  Амброзия.  Но  пока  я стоял там, опираясь на меч, и
вглядывался в его лицо, я видел в нем лицо Жертвенного  Короля;
более старого, чем Христос и Митра, уходящего назад и вперед во
все  времена  до тех пор, пока эти двое не встретятся и круг не
замкнется. Всегда бог, король, герой, который должен умереть за
свой народ, когда придет зов.
     Наверно, в таком конце должно было  быть  нечто  от  конца
человека, который выходит навстречу быстрой смерти вместо того,
чтобы  ждать медленной и отвратительной, которая, как он знает,
подходит к нему все ближе и ближе. Но, более  того,  он  выбрал
этот  путь  преднамеренно,  ради  цели,  о  которой так разумно
говорил прошлой ночью, чистя каштаны у  огня,  и  ради  другой,
которая не имела ничего общего с разумом... Я внезапно вспомнил
сквозь   годы,   как  Айрак  бросился  на  саксонские  копья  в
Эбуракуме. И  во  второй  раз  в  жизни  на  мгновение  осознал
единство всех вещей...

     x x x

     Эфес  меча  чуть  шевельнулся в моих ладонях, сложенных на
перекрестии и рукояти, и свет свечей отразился от  царственного
пурпура  огромной  печати  Максима,  и  в  ее  глубине запылала
сверкающая фиолетовая звезда. Я так и не сказал  Амброзию,  что
согласен  выполнить  ту задачу, которую он на меня возложил, но
теперь я понял, что если  каким-то  образом,  по  милости  всех
богов,  которым  когда-либо  молились  люди,  я смогу завоевать
престол Верховного короля Британии, я это сделаю.
     Думаю, Амброзий знал это с самого начала.

     Глава двадцать восьмая. Rex Belliorum

     Совет Королевства собрался на третий  день  после  похорон
Амброзия;  я так и знал, что это должно было произойти довольно
скоро. Мое место в управлении  страной  всегда  было  тщательно
неопределенным;  я  сидел в Совете каждый раз, как оказывался в
Венте во время его заседания, но неизменно  был,  так  сказать,
гостем.  И  в  то  утро,  как  и во множество других, я получил
формальное приглашение. И с замиранием сердца понял, что пришло
время начать предстоящее мне испытание опыта и здравомыслия.
     Через час после полудня Гэнхумара принесла мне мой  лучший
плащ  из  фиолетовой  ткани  с черно-пунцовой каймой и, положив
руки мне на плечи, спросила:
     - Они будут говорить о том, кто  станет  новым  Верховным
королем?
     -  Несомненно,  -  ответил  я,  -  но мне думается, что
сейчас, когда за нашими границами зашевелились саксы, не  время
делать королей.
     Она посмотрела на меня долгим чистым взглядом.
     -  Ты  знаешь,  что  это  яблоко  твое, и тебе стоит лишь
протянуть за ним руку.
     -  Думаю,  что  это  возможно,  однако  я  не  могу  себе
позволить разбить Британию на куски, пока буду его срывать.
     -  Ты  всегда  боишься  что-нибудь разбить, не так ли? -
сказала Гэнхумара и, притянув к  себе  мою  голову,  поцеловала
меня; но в ее губах не было ничего, кроме долга и доброты.
     Базилика   в   Венте   была,  должно  быть,  прекрасной  и
величественной в те дни, когда мир еще твердо стоял под ногами.
Но на  моей  памяти  она  всегда  пребывала  в  полуразрушенном
состоянии   -   штукатурка   с  нанесенными  на  нее  фресками
отваливается   от   стен,   превосходный   пурбекский    мрамор
растрескался  и  покрылся  пятнами сырости, позолота почернела.
Огромные  экраны  из  кованой  бронзы,  некогда  отгораживавшие
Комнату  Совета  от  главного  зала,  были сняты еще во времена
моего деда и переплавлены на военную утварь. Но само здание все
еще сохранило  некое  достоинство  и  красоту,  хотя  это  была
красота  увядания  и  опавших  листьев  по  сравнению  с гордой
красотой разгара лета.
     Мое появление было довольно-таки внушительным: я  деловой,
размашистой  поступью  прошел в западную дверь - Кей, Бедуир и
Фарик следовали за мной, выполняя роль церемониальной свиты, -
прошагал по мозаичному полу и, поднявшись по трем ступенькам  в
Комнату Совета, остановился перед Советом Британии.
     Комната  шевельнулась, дернулась, расползлась движением -
те, кто уже был в ней, уважительно встали мне  навстречу,  все,
кроме  Дубриция, который, будучи Отцом Церкви, не поднимался ни
перед кем, кроме как перед самим Верховным  королем.  Холодный,
разреженный свет, бесстрастно падающий сквозь три высоких окна,
не освещал, а, скорее выделял из темноты лица сидящих за столом
людей.  Я  знал,  что сам Дубриций, горящие глаза которого были
осторожными   и   холодными,   как   у   чайки,   на    пухлом,
проницательном, собранном в многочисленные складки лице, словно
сделанном   из  превосходнейшего  свечного  воска,  будет  моим
основным противником, а два других церковника  будут  следовать
его примеру. Остальные, по моему мнению, должны были быть более
открытыми  доводам  разума;  некоторые из них в свое время были
воинами, а двое и теперь  еще  находились  на  военной  службе:
Пердий,  который  командовал  главным  крылом  конницы  в нашем
войске, коротко кивнул мне (это было наиболее близким  подобием
приветствия,   которое  я  или  кто-либо  другой  мог  от  него
ожидать),  и  я   поймал   мрачный,   хмурый   взгляд   Аквилы,
протянувшийся ко мне, как рукопожатие.
     Королевский трон, справа от которого сидел Дубриций, стоял
пустым  в  холодном  равно  душном  свете, а напротив него было
поставлено почетное кресло для меня. И когда был закончен обмен
степенными, учтивыми словами, которых требовал данный случай, и
епископ помолился  за  душу  Амброзия,  Верховного  короля,  мы
обратились   сначала  к  незначительным  материям,  с  которыми
необходимо  было  разобраться,  к   обычному,   установившемуся
порядку жизни государства, и писцы на табуретах у дальней стены
заскрипели  палочками  по своим табличкам. Когда мы покончили с
рутиной,  я  помню,  наступила  пауза,  словно  все  переводили
дыхание,  прежде  чем приступить к тому, ради чего и собрался в
тот день Совет.
     Дубриций наклонился вперед, сложив на  столе  перед  собой
крупные бледные ладони, - огромный рубин на его большом пальце
был  единственным  пятном  гордого  пламени  в ясном, бездушном
свете февральского дня - и посмотрел по очереди на каждого  из
нас.
     -  Мои дорогие друзья, братья по Совету..., - у него был
приятный голос,  неожиданно  сухой  для  такого  жирного  тела,
неожиданно  сдержанный для человека с такими глазами. - Совсем
недавно, в момент начала этого заседания, мы молились  за  душу
нашего  горячо любимого покойного повелителя, Верховного короля
Амброзия.  Теперь,  поскольку  выясняется,  что  господин   наш
Амброзий  простился  с  этой  жизнью,  так  и  не назвав своего
наследника..., -  живые  чаичьи  глаза  обратились  сначала  к
Аквиле, потом ко мне. - Это так, милорд Артос?
     Аквила  сидел  совершенно неподвижно, не подавая виду, что
что-то слышал, но я чувствовал на себе его взгляд.
     - Это так, - сказал я.
     И  Дубриций  признательно  склонил  голову,  так  что  его
широкие подбородки расплющились о складки сутаны на его груди.
     -  Поскольку  выясняется,  что  наш брат Амброзий так и н
назвал своего наследника,  нам,  собравшимся  здесь,  предстоит
взять  на  себя  тяжелую  и  горестную задачу выбрать человека,
который во всех отношениях наиболее подходил бы для того, чтобы
стать его преемником; вот для этого-то  мы  главным  образом  и
собрались здесь сегодня.
     -  Если  бы  только  Верховный  король  оставил  сына! -
пробормотал один удрученного вида  советник,  известный  своими
бесплодными "если бы".
     Брови   епископа   дернулись   в   тщательно  сдерживаемом
нетерпении. - Вся необходимость сегодняшнего заседания, Ульпий
Критас, как раз и вызвана тем фактом, что Верховный  король  не
оставил сына.
     Аквила,  который неотрывно глядел на свою лежащую на столе
крепкую, загорелую правую руку, быстро поднял глаза.
     - Сына по крови.
     - Думаю, все мы знаем, - с  сухой  учтивостью  отозвался
Дубриций,  -  на  кого  пал  бы выбор Амброзия, если бы не то,
что...
     Какое-то мгновение он, казалось, не мог найти слов,  чтобы
продолжить, и я помог ему в этом затруднении:
     -  Что Артос Медведь, сын его брата, был случайно зачат с
дворовой девчонкой под кустом боярышника.
     Епископ снова признательно и согласно склонил голову, хотя
мне показалось, что  я  различил  на  его  лице  едва  заметный
проблеск  боли,  какую  может  не  сдержать  хорошо воспитанный
человек, если гость плюнет на его обеденный стол.
     - В таком случае, если мне не изменяет  память,  остается
только  один  человек,  на которого по праву может пасть выбор:
Кадор из Думнонии тоже принадлежит к роду императора Максима.
     - Только по линии матушки, - вставил  кто-то,  а  другой
задумчиво  пробурчал  в седую бороду, похожую на птичье гнездо:
- Но никаких кустов боярышника.
     Пердий, командир конницы, нетерпеливо сказал:
     - Может, мы  отложим  в  сторону  этот  вопрос  о  кустах
боярышника,   который,  по-моему,  имеет  очень  незначительное
отношение к делу, и выберем того, кто  покажется  нам  наиболее
подходящим  для  роли  Верховного короля? Мы понятия не имеем о
способностях этого Кадора, но зато прекрасно знаем  способности
Медведя.  Позвольте  мне  заявить раз и навсегда, что я считаю,
что Артос, Рэкс Беллиорум в течение всех этих  лет,  -  именно
тот человек, который нам нужен.
     - Ты говоришь, как солдат?
     -  Я говорю как солдат - в такой день, когда нам превыше
всего нужен солдат, чтобы вести нас за собой.
     Но Дубриций был церковником, и он был  связан  законами  и
догматами церкви.
     -  Это  так;  но  опять  же, Пердий, среди нас могут быть
люди, верящие, что престол Верховного короля, который дается от
Бога, требует и других качеств, других свойств, помимо  крепкой
руки,  в  которой  держат меч. И по мнению этих людей, Кадор из
Думнонии,   законнорожденный   сын   своего    отца    и    уже
самостоятельный правитель, может иметь более неоспоримые права.
     Пердий  фыркнул.  Его  широкий красноватый нос был жестоко
перебит еще  в  юности,  и  наследием  этого  повреждения  было
исключительно оскорбительное фырканье, которое он издавал одной
ноздрей  и  которое заставляло многих людей поважнее его самого
сжиматься в комок, точно древесная вошь; но не думаю, чтобы  он
когда-либо раньше использовал его против епископа Венты.
     -  Правитель? Мелкий князек, у которого не больше прав на
престол Верховного короля, чем у целой  кучи  других,  если  не
считать  этой  одной  незначительной  детали: нескольких капель
крови, общих у него с Артосом Медведем.
     - И еще с одним, - сказал менее важный  церковник,  и  в
наступившей  вслед  за  этим короткой, жгучей тишине можно было
ясно  прочесть  не   высказанное   словами   предупреждение   и
напоминание,  что  у Артоса есть сын, который последует за ним.
Кое-кто из сидящих за столом переглянулся  с  другими  и  отвел
глаза. За Медротом стояла наиболее молодая часть войска; думаю,
старшее  поколение, церковь и покрытые боевыми шрамами ветераны
уже тогда не совсем доверяли ему.
     Мне внезапно надоело сидеть  на  своем  почетном  месте  и
слушать,  как они спорят обо мне, словно меня там вообще нет. Я
с грохотом отодвинул тяжелое кресло и поднялся  на  ноги.  Быть
самым  высоким  человеком  в любой компании - в этом есть свои
преимущества.
     - Святой отец Дубриций, господа  члены  Совета  -  здесь
идет  жаркий  спор,  который,  как  мне  кажется,  вполне может
затянуться еще на год  и  все-таки  не  приблизиться  к  своему
разрешению;  и  я  хотел бы упомянуть, что сейчас, когда саксы,
точно волчья стая, украдкой рыщут взад-вперед у  наших  границ,
ожидая  только  весны, чтобы вцепиться нам в горло, чего они не
могли сделать уже пару десятков лет, -  сейчас  вообще  не  то
время,  чтобы  выбирать  короля.  У  нас достаточно забот и без
этого.
     Дубриций взглянул  на  меня  глазами,  в  которых  начинал
пробуждаться  живой  блеск, и вокруг стола воцарилась внезапная
тишина, свидетельствующая о всеобщем напряженном внимании.
     - Без  сомнения,  сын  мой,  если  варвары  действительно
зашевелились - хотя на это нет почти никаких указаний, которые
отличались  бы  от  того, что мы видели в предыдущие годы - то
именно это время, как никакое другое, подходит для того,  чтобы
быстро  выбрать  короля; а иначе, когда нагрянут испытания, нам
придется встречать их, не имея вождя.
     - Если бы это могло быть сделано мирным путем, то да,  -
ответил  я,  - но неужели ты не видишь, что в какую бы сторону
ты  ни  бросил  яблоко,  это  обернется  неприятностями,  очень
крупными неприятностями, впоследствии? Послушай же, выбор лежит
между  Кадором  и мной..., - я остановил внезапное движение со
стороны епископа. - О да, это так; я не собираюсь  отходить  в
сторону  от  всего этого, униженно извиняясь за свое незаконное
происхождение;  то,  что  я  бастард,  не  делает  меня   менее
пригодным  носить  Меч Британии - и я прекрасно знаю, что если
выбор падет на меня, почти вся  христианская  церковь  выступит
против...
     Первый церковник сварливо вмешался в разговор:
     -  А  ты,  что, выказал себя таким большим другом церкви,
что  она  должна  теперь  привечать   тебя   с   распростертыми
объятиями?
     -  Имея  в  виду, что я пас своих лошадей на монастырских
землях и требовал своей доли монастырских пожертвований,  когда
походная  казна была пуста? И, однако, я в течение двадцати лет
сохранял крышу над вашими  головами,  огонь,  горящий  в  ваших
святил