казилось  оскалом  удушья,  как
хлынула  яркая кровь, а потом он беззвучно исчез под топочущими
копытами и ногами сражающихся.
     Но белый бунчук тоже пропал из виду.
     Вскоре саксонское войско превратилось в разрозненную массу
кружащих  по  полю  отрядов,  массу,  которая   колыхалась,   и
накатывалась,  и откатывалась назад и в которой каждый отчаянно
сражался сам за себя;  а  в  ее  гуще  орудовала  конница.  Они
отрывались  небольшими  группами  и  бежали,  а  еще  позже,  в
сумерках, когда люди в  домах  зажигают  свечи,  чтобы  женщины
могли  ткать  при  их  свете  после вечерней похлебки, мы гнали
разбитый сброд, который некогда  был  гордым  и  могущественным
войском, вдоль Долины Белой Лошади.
     Не   сегодня,   нет,  не  сегодня  суждено  было  Британии
погрузиться во тьму.

     Глава тридцатая. Аве, цезарь!

     Мы гнали их долго и упорно и убивали часто, и,  помню,  мы
пели  на  скаку  - одну из старых триумфальных песен, что были
родом из западных холмов. Это пение  заставило  меня  вспомнить
Бедуира,  чьи  песни  так  часто  сопровождали  нас домой после
битвы, но в сгущающихся сумерках я нигде его не видел, и у меня
не было времени спрашивать о ком бы то ни было. Не было времени
почувствовать хоть что-либо, будь  то  триумф  -  несмотря  на
пение   эскадронов  вокруг  меня,  -  будь  то  горе;  я  ехал
измученный и опустошенный, пустая оболочка вещи, созданной  для
того, чтобы убивать саксов.
     Сумерки уже почти превратились во тьму, когда мы подъехали
к тому месту, что находилось под перекрестком Гребневого Пути и
дороги,  идущей  на  Каллеву. Здесь стоял тошнотворный запах, и
земля  вниз  до  самой  Долины  была  усеяна  мертвыми  телами,
бриттскими  и  саксонскими;  а  алые угольки сторожевых костров
впереди  показывали,  где  варварское  войско   оставило   свои
фургоны.  Мы  подняли  крик  и  поудобнее  устроились в седлах,
готовясь продолжать сражение, но  люди,  которые  оставались  с
обозом, присоединились к толпе своих товарищей, и мы не увидели
ничего  и  никого,  кто  мог  бы  поднять  против  нас  секиру.
Вспомогательный отряд и добрая часть конницы, как сговорившись,
бросили  погоню  и  занялись  поисками   какой-нибудь   поживы.
Наверно, я мог бы отогнать их прочь, как охотник отгоняет собак
от  туши,  но  теперь вряд ли имело значение, что они делали. Я
оставил их копаться в мусоре, а сам поскакал дальше с теми, кто
предпочел последовать за мной. Но я помню, что песен больше  не
было, мы были чересчур усталыми.
     И  на самом деле мы тоже не уехали далеко, а спустились на
несколько миль в Долину и остановились у небольшого, белого  от
мела  ручейка, чтобы перевести дух и напоить лошадей; и поняли,
словно по общему согласию, что на эту ночь охота окончена.
     Ручеек  струился  в  сени  молодой  ореховой   рощицы,   и
перламутровое  сияние  поднимающейся  луны серебрило мир вокруг
нас, и, невероятно, в туманной глубине  зарослей  пел  соловей.
Рядом  со  мной выросла огромная тень, и я увидел, что это Кей;
он сидел в седле ссутулясь, а на плече у него висел разломанный
почти пополам щит.
     - Боже! Что за день! Какая потрясающая победа!  Это  все,
или мы погоним их дальше?
     -  Оставь  их,  -  ответил я. - Завтра будет достаточно
времени, чтобы прочесать окрестности  -  когда  мы  подсчитаем
свои  потери и перевяжем раны, - я смотрел на фигуры на опушке
леса; некоторые из них еще сидели в седле, другие неуклюже, как
скрюченные старики, сползали наземь. Те, на чьих  доспехах,  по
большей  части,  еще  сохранился  растрепанный,  увядший  пучок
лунных маргариток, пробились поближе ко  мне.  Их  было  где-то
около  двух эскадронов; или, скорее, меньше. - Это все, что от
нас осталось?
     Кто-то рассмеялся хриплым горловым смехом, и я узнал  смех
Овэйна.
     -   Нет,   Фарик  и  его  дикари  отстали,  чтобы  помочь
обшаривать обозные фургоны.
     - А я вот - нет! - юный Риада протолкался ко мне. -  Я
оруженосец моего господина.
     -  И  наверняка  немало  наших осталось среди раненых! -
вставил кто-то другой.
     - А что Бедуир? - спросил я через какое-то мгновение. -
Кто-нибудь знает?
     На этот раз мне ответил Флавиан.
     - Я видел, как он упал. Больше ничего.
     И соловей пел так, как он пел в старом дворцовом саду в ту
ночь, когда умерла маленькая Хайлин.
     Через  какое-то  время,  когда  мы  отдышались  и  напоили
лошадей  и сами напились и промыли в ручье раны, я отдал приказ
садиться по седлам и вновь привел свое войско в движение.
     Луна уже стояла высоко над Даунами, и когда мы  развернули
лошадей  в  ту  сторону, откуда приехали, из травы, покрывающей
склоны, нам сияла мерцающая и  гигантская,  искаженная  уклоном
холма,  вырезанная  в  меле  священная  Лошадь Солнца из Долины
Белой Лошади.
     И в то же самое время мы увидели  высоко  на  стенке  чаши
Долины быстро приближающееся пламя и несколько мгновений спустя
услышали первый едва различимый стук копыт.
     -  Ха,  они разворошили даже сторожевые костры! - сказал
кто-то. - они покончили  с  фургонами  и  снова  вспомнили  об
охоте.
     Под факелами начинало вырисовываться летучее облако темных
силуэтов,  тяжелая  конница  и люди на маленьких горячих горных
пони; часть легковооруженных всадников успела подскакать с поля
боя; они клонились набок в седле, а рядом с ними,  цепляясь  за
их  стремя,  скачками  неслись  пехотинцы;  и  все они, один за
другим,  несли  в  руках  самодельные  факелы,   зажженные   от
саксонских   сторожевых  костров  и  струящиеся,  как  огненные
хвосты, над их головами. Сигнус  ударил  копытами  и  захрапел,
видя   приближающееся  пламя,  и  передние  из  этих  неистовых
всадников, заметив  на  берегу  ручья  Алого  Дракона,  подняли
могучий хриплый крик и свернули в нашу сторону. Через несколько
мгновений  первые  из  них  уже  соскакивали  с лошадей повсюду
вокруг нас,  и  их  становилось  все  больше  и  больше,  пока,
наконец,  вся излучина ручья не заполнилась людьми и лошадьми и
взвихренным, пляшущим огнем  факелов,  вытесняющим  белый  свет
восходящей   луны.   Некоторые   были  подавлены  и  одурманены
невероятной усталостью, другие начинали  испытывать  опьянение,
вызванное  в равной степени реакцией на только что окончившееся
сражение и медовой брагой, которую они нашли в  фургонах.  Один
-   долговязый,   поджарый   человек   с  блестящими  глазами,
выряженный в подоткнутое до  колен  ярко-алое  женское  платье,
начал  откалывать  на  свободном  пространстве  дикие  коленца;
другой, соскочив со своей усталой лошади, пока она пила, уселся
на берегу ручья, уткнувшись головой в  колени,  и,  всхлипывая,
зарыдал  по погибшему другу. Это с таким же успехом мог бы быть
и я. У многих были повязки из пропитанных кровью  тряпок,  и  у
лошадей на груди и боках тоже виднелись рваные раны, так что на
некоторых из них было просто жалко смотреть. И люди, и животные
устремились к воде (даже те из людей, кто уже успел омочиться в
саксонском  пиве), так что на какое-то время ручей - поскольку
многие не только пили из него, но и промывали  в  нем  раны  -
должен  был  стать  ниже  по течению, куда уже не достигал свет
факелов, мутным и красным от крови.
     Они толпились и вокруг меня, море освещенных факелами лиц,
обращенных вверх, туда, где я  возвышался  над  всеми  на  свое
огромной,  усталой  после битвы, лошади. Люди проталкивались ко
мне, чтобы посмотреть на  меня  вблизи,  чтобы  прикоснуться  к
моему  колену,  или  ножнам  меча,  или  ноге в стремени, а мне
хотелось только одного  -  навести  среди  них  хоть  какой-то
порядок и вернуться к стоянке фургонов, чтобы заночевать там. А
потом  -  даже  сейчас я не знаю, как это началось, - один из
ветеранов, у которого за плечами  было  достаточно  лет,  чтобы
помнить старые обычаи и то время, когда последние императорские
войска  еще  были  в Британии, воскликнул: "Аве, цезарь!" И те,
кто стоял рядом с ним, подхватили этот крик, и он все ширился и
ширился, как круги по воде, пока, наконец, все войско - или та
его часть, которая собралась здесь, -  не  начало  выкрикивать
эти  слова, трубно извергая их из своих глоток, вколачивая их в
свои  щиты  и  в  плечи  своих  товарищей:  "Аве,  цезарь!   Да
здравствует цезарь! Цезарь! Цезарь!"
     Раны  и  усталость были забыты, и вся ночь запылала вокруг
нас и с ревом взметнулась  вверх  в  торжествующем  хаосе.  Они
стащили  меня  со  спины Сигнуса и подняли на королевский трон,
составленный   из   людских   плеч;   беспокойно   колышащаяся,
волнующаяся  толпа, которая раскачивалась туда-сюда, и вся ночь
раскачивалась вместе с этой плещущейся вокруг  людской  массой.
Кей,  Фарик  со своими рослыми каледонцами и остальные Товарищи
пробились ко мне и встали вокруг меня кольцом,  вопя  при  этом
так  же громко, как и все остальные. Я глянул вниз, на помятые,
грязные  лица,  возбужденно  сияющие  в   свете   факелов,   на
подбрасываемые  в  воздух  копья,  на  громадную,  кощунственно
буйную толпу, и, выбросив вперед руки, тоже закричал - не знаю
что, но только это не был приказ  замолчать.  В  любом  случае,
очень  немногие  могли  расслышать  слова;  но при звуках моего
голоса они на мгновение прекратили орать: "Цезарь!  Цезарь!"  и
разразились  ликующими  воплями  -  свирепый, горячий громовой
раскат,  прокатившийся  вдоль  всего  войска,   и   завернувший
обратно,  и  рванувшийся ввысь волнами звука, от которых лошади
шарахнулись во все стороны. А  потом,  когда  ликование  начало
стихать, кто-то закричал, указывая копьем на огромное животное,
которое   гарцевало   посреди   склона,   вырезанное  в  дерне,
покрывающем Холм Белой Лошади. И этот крик тоже был  подхвачен,
и  они,  все  еще  неся  меня  на  плечах  в  самой своей гуще,
неровной, спотыкающейся  трусцой  направились  туда,  струя  за
собой пламя факелов, пока, наконец, ставший более крутым подъем
не вынудил их замедлить свой бег.
     Белая  Лошадь,  когда мы приблизились к ней, утратила свои
очертания, превратившись просто в россыпь  прочерчивающих  дерн
широких   белых  шрамов,  но  мне  никогда  не  забыть  зрелище
многочисленных темных фигур, бегущих в свете луны и факелов,  с
пыхтением  взбирающихся  к ней по все более крутому склону; и я
был в центре этого людского скопища  и  еще  в  центре  чего-то
вроде  происходящей  на бегу схватки между теми, кто хотел быть
следующим, когда подо мной будут сменяться мои носильщики.
     Толпа росла с каждым мгновением по мере  того,  как  люди,
которые   задержались,   привязывая   лошадей,   тяжело   дыша,
поднимались  за  нами  следом,  только  что   оторвавшиеся   от
разграбления   фургонов   -   некоторые   все  еще  верхом  -
присоединялись к кометному хвосту факелов.
     Теперь мы пересекли неглубокий  ров,  очерчивающий  силуэт
Лошади,  и  вышли  на  обнаженный  мел,  и  от его бесформенной
белизны, залитой лунным светом, все  кружилось  и  плыло  перед
глазами,  так что любой клочок пырея, любая разваленная под пар
борозда, избежавшая ежегодной  перепашки,  годились  для  того,
чтобы  зацепиться  за  них взглядом; и я чувствовал, как пыхтят
подо  мной  мои  спотыкающиеся   лошадки,   оказавшиеся   перед
последним  крутым  подъемом, вверх по которому, как королевская
дорога, взбегала выгнутая шея священной лошади,  переходящая  в
голову,  которая  из  долины  казалась  маленькой, как птица. В
центре озера белизны, которое было головой,  островок  травы  в
форме  наконечника копья шириной, может быть, в четыре или пять
раз больше человеческого  роста,  образовывал  глаз,  гордый  и
открытый,   твердо   встречающий   взгляд  солнца,  и  луны,  и
кружащихся звезд, и небесных ветров. В самом центре этого глаза
искрой, которая есть ответ и место  прикосновения  Солнца,  где
Земная Жизнь и Солнечная Жизнь встречаются и оплодотворяют друг
друга,  стоял грубый валун, глыба известняка, с севера от почти
такая же зеленая, как трава вокруг, от покрывающего ее мха;  но
когда  на нее упал свет факелов, его любопытное сияние нащупало
внутри кругов вечности  странные  круги,  почти  стершиеся  под
действием непогоды.
     И  вот  на  этот-то огромный, грубо обработанный валун, на
котором, думаю, короновали забытых королей забытого народа, они
и усадили меня для моей собственной коронации  -  все-таки,  в
результате,  не  как  Верховного  короля,  но  как  императора,
подобно тому, как  войска  моего  прадеда,  Магнуса  Максимуса,
возвели  его на императорский престол. Вне всякого сомнения, ни
один император римской линии не был  коронован  более  странным
образом  и  в присутствии более странного сборища. Потому что к
этому  времени  гомон  толпы  привлек  сюда  местных  крестьян,
которые,  заслышав  о  приближении Морских Волков, согнали свой
скот в  стада  и  укрылись  на  холмах;  и  несколько  раз  мне
почудилось,  хотя  я  не  был  в этом уверен, что на краю круга
света от факелов мелькают  маленькие  смуглые  люди,  одетые  в
звериные шкуры.
     И   меня   сделали  императором,  как  мне  кажется,  взяв
понемногу  от  обрядов  каждой  веры,  которая  все  еще  имела
приверженцев  в  рядах  нашего  войска.  Фарик  и его каледонцы
воткнули в траву вокруг меня семь мечей, образующих круг, и  во
всем,  что  последовало, никто не входил в этот круг, кроме как
между двумя мечами, к которым я стоял лицом; и  я  был  помазан
оружейным  маслом,  принесенным  из  захваченных  фургонов,  но
священник, умащавший меня,  был  странным  созданием  с  дикими
глазами, появившимся из темноты вместе с деревенскими жителями,
- христианским священником, если судить по рясе из некрашенной
овечьей  шерсти  и  выбритому  лбы,  но  на  шее  у  него висел
Солнечный крест, вырезанный из вишневого янтаря, и он нарисовал
знаки Короля  на  моем  лбу  и  груди,  ступнях  и  ладонях  не
христианскими,  а  более  древними символами. И мои собственные
люди принесли из соседней горной рощицы, где молодые листья еще
сохраняли весенние золотистые краски, наспех сделанный  дубовый
венок и надели его мне на голову вместо императорского венца; и
кто-то  -  я  так и не увидел, кто, - нацепив на острие копья
старый плащ, поднял его над головами толпы и перекинул тем, кто
стоял рядом со мной, и они подхватили его и  набросили  мне  на
плечи.  Он был обтрепан и забрызган по краю засохшей кровью, но
его винно-красный цвет был таким  богатым  и  глубоким,  что  в
свете  факелов  сиял  гордыми отблесками Пурпура. Я поднялся на
ноги и стоял перед своим одобрительно ревущим  войском,  слушая
его  и чувствуя на себе Пурпур и Венец, словно они одевали меня
пламенем. мой меч - я не помнил, как вытащил  его,  -  был  у
меня  в  руке.  Я  чувствовал  у своих пяток огромный, покрытый
резьбой камень, и что-то во мне - в прикосновении моих  ног  к
камню;  в  самих  моих  чреслах,  связывавших  меня с землей, и
богами, и камнями Земли, и Солнцем, и Силой  Солнца;  и  в  той
частице  меня,  скрытой  в темноте на задворках моего сознания,
что  пришла  из  мира  моей  матери  и  знала  секрет  странных
концентрических кругов, забытый миром моего отца, - подсказало
мне,  что это был не трон, а коронационный камень, подобный Лиа
Фэйлу Верховных королей Эрина, камень, на  котором  должен  был
стоять  король, когда его делали королем; и я вскочил на него и
отсалютовал мечом разразившемуся криками войску, и вокруг  меня
взметнулась  в  ответе  тысяча  мечей,  и  я на некоторое время
почувствовал, что мои ноги едины со всеми  ногами,  что  стояли
когда-то  на  этом  облупившемся  камне,  и в груди моей бились
сердца других людей, и меня  охватило  безумное,  смешанное  со
слезами  ликование,  которое  передалось всему окружающему меня
людскому морю. А потом сквозь это ликование вновь пробился  мир
моего отца, и я протрезвленно осознал себя человеком в венке из
дубовых листьев и изодранном плаще, цвет которого был почти, но
не  совсем,  императорским  пурпуром;  но,  тем не менее, я был
избран  этими  людьми,  моими  людьми,  нести  обрывки   нашего
наследства;  и  у меня было на это столько же прав, сколько и у
многих  других  поднявшихся  на   остриях   мечей   императоров
последних лет Рима.
     И  вот  так  я  стоял над ними, один в своем круге из семи
мечей, и смотрел  на  ревущее  море  освещенных  факелами  лиц,
внезапно  охваченный  леденящим  предчувствием  одиночества над
линией снегов. И когда гам наконец  утих  настолько,  что  меня
можно  было расслышать, я обратился к ним самым зычным голосом,
на какой только  был  способен,  чтобы  он  донесся  до  самого
далекого края этого сонмища людей:
     -  Солдаты!  Воины!  Вы  назвали  меня  именем Цезаря; вы
призвали  меня  стать  вашим  императором,  как  ваши   прадеды
призвали  моего,  чью  печать  я ношу в рукояти своего меча. Да
будет так, мои братья по оружию. Через сорок лет  у  нас  снова
есть  император  Западной  империи...  Сердце  говорит мне, что
немногие  за  пределами  наших  берегов  когда-либо  услышат  о
коронации,  состоявшейся  сегодня  ночью; вне всякого сомнения,
император Восточной империи в своем золотом городе  Константина
так  никогда и не узнает, что у него есть собрат; но что нам до
того? Британский  остров  -  это  все,  что  еще  осталось  от
Рима-на-Западе,  и  поэтому  достаточно,  чтобы  мы  в Британии
знали, что свет еще сияет. Сегодня мы выиграли такое  сражение,
о  котором  еще  тысячу лет будут петь певцы! Такое сражение, о
котором женщины будут рассказывать детям перед сном, чтобы  они
выросли  отважными;  и  юноши,  отцы отцов которых будут зачаты
нашими правнуками, будут говорить о нем, хвастаясь  друг  перед
другом  на празднике урожая. Мы разбили Морских Волков так, что
пройдет еще очень много времени, прежде чем  они  снова  смогут
собраться  в  стаю.  Вместе мы отстояли Британию на этот раз, и
вместе мы удержим Британию, чтобы то, что стоит  сохранить,  не
опустилось  во  тьму!  - я должен был обратиться и к миру моей
матери. - Но поскольку я  не  только  император,  но  и  принц
Арфона  и  лорд  Британии,  поскольку  я родился здесь, и вырос
здесь, и выучил первые слова  на  языке  моей  матери,  я  могу
утверждать, что я ваш как ни один другой император; и поэтому я
сейчас  клянусь  вам  в  верности  клятвой, которую мы, те, кто
родом из Племен, почитали наисвященнейшей с тех самых пор,  как
пришли с запада. А потом вы поклянетесь в верности мне.
     Я  вложил  меч  в  ножны.  Некоторые клятвы произносятся с
оружием в руках, но эту нужно было  давать  с  пустыми  руками,
поскольку она касалась вещей, которые никто не мог бы удержать.
     -  Если  я  нарушу  верность  вам,  пусть  зеленая  земля
разверзнется и поглотит  меня,  пусть  серое  море  нахлынет  и
сомкнется  надо  мной,  пусть небесный свод обрушится на меня и
раздавит меня, чтобы мне навеки не было места в этой жизни.
     После того  как  я  поклялся,  какое-то  мгновение  стояла
тишина,  а  потом  забушевал  такой  шквал восклицаний и ударов
древком копья по щиту, какого я не слышал даже этой ночью. Но я
чувствовал себя настолько усталым, что он превращался у меня  в
ушах  в  глухой, гулкий рокот, подобный рокоту моря в пещере; а
когда я хотел было неуклюже спуститься  со  своей  высоты,  они
выдернули  составлявшие  круг  мечи,  и  со  всех сторон ко мне
ринулись командиры,  герцоги,  капитаны,  чтобы  опуститься  на
колени  и положить ладонь на мои испачканные в сражении ступни:
Коннори,  сын  старого  Кинмарка;  Вортипор  из  Дайфеда;   мой
родственник,  громадный  необузданный  Мэлгун, который управлял
Арфоном от моего  имени  и  привел  с  Холмов  мои  собственные
отряды;  юный  Константин, такой же смуглый и порывистый, каким
был его отец, но горящий,  как  мне  показалось,  более  ровным
пламенем. В спокойном состоянии он мог бы выступить против этой
коронации,  но подхваченный общим порывом, принес мне клятву на
верность вместе с ос