алеко
от дома без него - и продолжал держать его на руке,  когда  мы
поравнялись с дверью церкви и прошли под каменной притолокой. В
церкви  было место для домочадцев Маглауна и для последовавшего
за мной небольшого отряда Товарищей, но  больше  почти  ни  для
кого,  и поэтому простой народ из замка и из деревни по большей
части остался стоять снаружи, на  переднем  дворе,  похожем  на
отгороженную  низкими  стенами  овчарню.  Разницы  это почти не
составляло, поскольку они могли слышать  все,  что  происходило
внутри,  через открытую дверь, и в назначенное время три монаха
из Святого Дома в Аре Клута, жившие в горбатой хижине  рядом  с
церковью, должны были вынести им Хлеб и Вино.
     Я  почти  не слышал службу, потому что хотя мои глаза были
твердо  направлены  вперед,  я,  казалось,  все  время,   всеми
имеющимися  у  меня  чувствами  следил  за  Гэнхумарой, которая
стояла со своими девушками на женской  половине  церкви.  Когда
пришло  время принять Святое причастие, я почувствовал, как она
оглянулась, ища глазами своих братьев, и прежде  всего  Фарика,
чтобы  подойти с ними к священнику, и догадался, что они всегда
делали это вместе. Я пошел за ними следом и преклонил колени  с
другой  стороны  от  Фарика - по его левую руку, на которой он
держал своего сокола, - и поэтому помню короткую невысказанную
схватку характеров между священником и  сыном  князя,  один  из
которых  отрицал,  а  другой  отстаивал  право  принести своего
сокола  к  Господню  Престолу.  Это  противостояние  явно  было
давнишним,   и   когда   через  несколько  мгновений  священник
побежденно  опустил  глаза,  это  было  поражение,  которое  он
испытывал уже много раз.
     Трое  одетых  в  черные  рясы братьев должны были отметить
отсутствие князя и понять его причину. Они должны  были  знать,
вынося   Тело  Христово  на  передний  двор  коленопреклоненным
рыбакам и воинам,  что  через  несколько  часов  все  эти  люди
поднимутся  на  холмы,  к  Девяти  Сестрам,  и будут простирать
жадные руки к  более  древнему,  более  глубоко  укоренившемуся
Господу,  чем  Христос.  Но они не подавали виду; они держались
отрешенно, и их спокойные лица ничего не выражали;  и  я  знал,
что эти люди не будут задавать вопросов.
     Пока мы выходили со двора в уже редеющем потоке молящихся,
Фарик  почесывал  одним пальцем затылок своего сокола, которого
по-прежнему  нес  на  руке,  и  птица  покачивала  не  накрытой
колпачком головой, вжимая ее в плечи от удовольствия.
     - Хороший день для соколиной охоты, - внезапно сказал он
и оглянулся  вокруг  на  своих  братьев и на всех нас. - Видит
Бог, у нас будет не так уж много других возможностей до осенней
линьки, и я еду на холмы.  Латриг,  милорд  Артос...  Сулиан...
Голт... кто со мной?
     Он  повернулся на каблуках, не давая нам времени ответить,
и крикнул, чтобы привели лошадей и принесли еще соколов.
     Но этот  план  и  в  самом  деле  хорошо  совпал  с  нашим
настроением,  потому  что,  как  мне кажется, всем нам хотелось
дать какой-то выход растущему  в  нас  беспокойству,  заполнить
чем-то  оставшиеся до темноты часы. И когда нам привели лошадей
и принесли еще пару соколов, каждого  вместе  с  привычной  ему
перчаткой,  мы  сели  по седлам, взяли с собой несколько собак,
чтобы они вспугивали для нас дичь, и направились  на  север,  к
болотистым ущельям, в поисках цапель.
     Мы  хорошо  поохотились в тот день, но то, что яснее всего
отпечаталось в моей памяти,  произошло,  когда  Фарику  с  виду
надоела  эта  забава;  и пока остальные двинулись дальше, чтобы
проверить какую-то заводь в верхнем  конце  ущелья,  мы  с  ним
немного  отстали  и  шагом поднялись по длинному склону, где из
потревоженного  нами  папоротника  вылетали  тучи  мошкары;  и,
достигнув  гребня  холма, придержали лошадей и остались сидеть,
глядя вниз, в широкую и мелкую долину, убегающую к болотам и  к
морю.  Прямо  под  нами,  словно  на большой, спокойной ладони,
лежало маленькое, похожее формой  на  лист  озеро;  и  когда  я
прислушался,    мне    показалось,   что   я   могу   различить
пересвистывание куликов,  которые  всегда  водятся  в  подобных
местах.  А  между  нами и галечным берегом лежало то, что время
оставило от старой усадьбы,  -  земля,  покрытая  впадинами  и
заросшими  кустарником  бугорками,  которые,  должно быть, были
некогда хижинами и овинами, и ямами-хранилищами; и то  тут,  то
там   из  нее  выступали  изогнутые  гряды  камней,  обращенные
когда-то  к  торфяной  стене,  так  что  я  припомнил   деревню
Маленького   Темного   Народца.   Но  в  центре,  на  небольшой
возвышенности,  все  еще  стоял   каменный   барабан   древнего
укрепления,   княжеская   башня,  поднимающаяся  почти  на  два
человеческих роста и крытая растрепанной кровлей.
     - Что с ней случилось? - спросил я после  того,  как  мы
некоторое время просидели в молчании.
     -  Не  огонь,  не меч; и не скотты на этот раз. Эту башню
зимой слишком часто заливало, и один из моих предков,  питавший
отвращение  к  мокрым  ногам,  покинул ее и построил теперешний
замок на возвышенности.
     Я уже кое-что слышал об этом от разных людей.
     - Она даже сейчас не выглядит совсем покинутой. Насколько
видно отсюда, кровля еще  достаточно  крепкая,  а  вон  там,  в
дальнем  конце  долины,  кто-то срезал папоротник на корм скоту
всего неделю или дней десять назад, если судить по его  чистому
желтому цвету.
     -  Пастухи  используют  ее  во время весеннего и осеннего
сбора стад, а иногда и летом, на переходе от одного пастбища  к
другому.  Они  чинят на башне крышу, чтобы было где укрыться от
непогоды,  и  держат  там  корм  для  скота  и,   может   быть,
корзину-другую  ржаной  муки  для  себя  над потолочной балкой.
Печальный конец, не правда ли, для  крепости,  которая  слышала
лязг  оружия  и песни княжеского певца - но даже сейчас бывают
времена, когда это место ненадолго возвращается к жизни.
     - И что же это за времена?
     - Когда женится кто-то из княжеской семьи. У  нас  всегда
был  обычай,  что когда сын княжеского рода приводит в дом свою
невесту, они должны провести первую ночь в  старом  замке.  Это
знак  уважения к князьям былых времен - приводить вступающих в
семью женщин к их очагу.
     Я оглянулся на него.
     - Дочери тоже?
     - Может быть, и дочери, хотя для них это  не  встреча,  а
прощание.  Когда  женщина  выходит  замуж,  она  уходит к очагу
своего мужа, - он неспешно повернул голову и посмотрел на меня
из-под черных бровей, прямых, как крылья его сокола,  когда  он
парит в небесных высях. - Дочерям это тоже не запрещено.
     Мы  посмотрели  друг  на  друга;  наши  лошади нетерпеливо
переступали ногами, готовые продолжить путь, и легкий  ветерок,
который  не  мог  достичь  кишащего  мошкарой  ущелья за нашими
спинами, шевелил нам волосы и скользил  в  побуревшей  к  концу
лета траве.
     -   Значит,  Гэнхумара  сказала  тебе,  -  проговорил  я
наконец.
     -  Кое-что...  в  конце  концов,  это  касается  и  меня,
поскольку,  если  она принесет тебе в приданое отряд воинов, то
командовать им придется мне.
     - Именно тебе?
     - Таким отрядом  должен  командовать  один  из  княжеских
сыновей.  Латриг  -  старший  сын  моего  отца,  а  Сулиан уже
запутался в длинных волосах девушки, в  то  время  как  я...  я
свободен,  и  я  чувствую  в  подошвах  зуд,  который  не смогу
успокоить здесь, при дворе моего отца.
     Я посмотрел на него в чистом и ясном свете высокогорья  -
на  посадку  его  головы,  гордую,  как  у сидящего на его руке
сокола; на горячие рыжевато-карие глаза под черными бровями  -
и  подумал,  что  он  вполне может быть прав; и еще что было бы
хорошо иметь этого хмурого юнца среди моих капитанов.
     - Может быть, я смогу  найти  средство  успокоить  зуд  в
твоих  подошвах,  - сказал я. - И если ты чувствуешь подобный
же зуд в правой  ладони,  я  могу  подсказать  тебе  прекрасный
способ успокоить и его.
     -  Тогда пока моя сестра будет твоей женой, я буду твоим.
Но я забыл..., - он вскинул голову и рассмеялся.  У  него  был
короткий,  сухой  смех,  который потом, когда он станет старше,
должен был превратиться в подобие лисьего  лая.  Ты  не  можешь
говорить о таких вещах, пока не зажгутся факелы Ламмаса!
     -  Это  не  так-то легко, когда тебе в полном незнакомцев
зале без всякого предупреждения предлагают жену,  -  признался
я,  - да еще когда от "да" или "нет" зависит больше, чем венок
новобрачной.
     - Та-та, я вполне могу в это поверить, и человек способен
ухватиться за  любой  предлог,  чтобы  получить  передышку.  Но
только  когда  передышка  закончится,  и  он  сделает  выбор  и
заключит сделку, он должен соблюдать ее условия и помнить  этот
зал,   полный   незнакомцев,   которые   для  этой  женщины  не
незнакомцы, а ее сородичи, и еще помнить, что среди них  у  нее
есть три брата, а среди этих троих братьев - один, на которого
тебе стоит обратить особое внимание.
     Я  и  до  того испытывал симпатию к этому юноше, но тут он
понравился мне еще больше за эту свою неуклюжую угрозу.
     - Я буду помнить,  -  сказал  я.  И,  наверно,  каким-то
образом  показал  ему свое расположение, потому что его смуглое
костистое  лицо  внезапно   просияло,   словно   в   ответ,   и
напряженность  этого  мгновения  улетучилась  подобно пушистому
семечку чертополоха, унесенному слабым теплым ветром.
     -  Кстати  о  факелах  Ламмаса,  -  сказал  я,  -  тени
становятся длиннее - может, нам пора возвращаться в замок?
     Он покачал головой, оглядываясь туда, откуда мы приехали.
     -  О,  пока  незачем.  Здесь  хорошо;  вечер сейчас такой
приятный, и мы не так уж далеко, если ехать напрямик. Мы  можем
встретить  остальных  у выхода из ущелья и послать двух-трех из
тех, кто помоложе, в замок с  соколами  и  собаками;  а  другим
незачем  возвращаться  туда  вообще.  Мы можем проехать сразу к
месту сбора и оставить лошадей  в  небольшом  леске  неподалеку
оттуда.

     x x x

     Так  вот  и  вышло,  что сумерки уже сгустились и туманная
луна вставала над вересковыми нагорьями, когда мы спешились  и,
привязав   лошадей   в  зарослях  орешника  ниже  места  сбора,
направились к нависающему над ними крутому, поросшему  вереском
склону.  Поднявшийся  днем  легкий теплый ветерок почти утих, и
небо было затянуто тончайшей волнистой пеленой грозовой  дымки;
и  пока  мы  взбирались  наверх,  вдоль  гряды холмов сверкнула
зарница. Круг Девяти Сестер возвышался над нами на своем отроге
вересковых  нагорий,  выделяясь   темным   силуэтом   на   фоне
перламутрового  сияния  луны,  и  у его подножия уже собиралась
темная  людская  масса.  Мы  слышали  бормотание   благоговейно
приглушенных голосов, слабый шорох травы под ногами... Когда мы
вышли  из  вереска  на  гладкий  дерн  танцевального  круга,  я
заметил, что лица всех находящихся там людей повернуты  внутрь,
к кольцу стоячих камней, и, поглядев в ту же сторону, увидел -
или  мне  показалось,  будто  я  увидел,  -  что,  несмотря на
светящуюся ясность ночи, там все еще висит легкий  туман;  нет,
даже  не  туман,  а  мрак,  невидимый и непроницаемый для глаз.
Такими, должно быть,  были  магические  туманы,  которые  жрецы
старшего мира могли вызвать, чтобы укрыть ими армию.
     Фарик  исчез  вместе  со своими людьми, а юный Эмлодд, все
еще тяжело дыша после бешеной скачки из замка, куда он  отвозил
соколов,   пробрался  сквозь  толпу  и  присоединился  к  нашей
маленькой группе Товарищей. Но его лицо  тоже  было  все  время
повернуто  к  Девяти  Сестрам.  Мы  все  чувствовали напряжение
грозы, но было и другое напряжение, которое росло  и  росло  по
мере  того,  как  проходили  мгновения,  пока почти не достигло
границ того, что  может  вынести  человек,  как  это  бывает  с
некоторыми  долгими  звуками  рога.  Я  услышал  рядом  с собой
судорожный вздох Флавиана. Мои ладони были покрыты потом, и мне
начинало казаться, что теперь уже в любой момент вся ночь может
расколоться под напором мощи этого ожидания.
     Слабое пошаркивание ног и негромкие голоса стихли, уступив
место абсолютной тишине, и из этой  тишины  пришло  Начало.  Не
звук  рога,  но  внезапная  ошеломляющая  вонь животной похоти,
словно где-то рядом был огромный, полный вожделения зверь.
     У толпы вырвался негромкий, вибрирующий, бормочущий  звук,
почти  стон,  и  она,  как  один  человек,  устремилась в центр
площадки, почти к внешней  окружности  стоячих  камней,  словно
притягиваемая  чем-то, что было внутри самих людей, чем-то, что
увлекло и меня вместе с остальными, как увлекало тогда, когда я
был мальчиком среди своих родных холмов, но не так давно, что я
уже забыл... Туман внутри каменного круга словно  сгустился,  и
из  его  сердцевины,  ощутимая, как мускусный запах вожделения,
изливалась могучая  Сила.  Где-то  серебристо  запела  свирель,
тихая  и  далекая,  словно  птица  над  залитыми  лунным светом
вересковыми пустошами, более призывная, чем боевые трубы  целой
армии.   И   словно   по   команде  этой  свирели  туман  начал
рассеиваться. Где-то в  его  сердце  возникла  неясная  искорка
голубоватого  цвета,  которая  затем  окрепла  и превратилась в
тонкую чистую струю пламени,  бьющую  между  широко  раскинутых
призрачных рогов.
     На троне, сложенном из пластов дерна точно в центре Девяти
Плясуний  сидел,  сложив  руки  на  груди,  высокий  человек  с
обнаженным, сияющим телом и с головой царственного оленя.
     При виде него у людей вырвался могучий, пульсирующий крик,
который все разрастался и  разрастался,  словно  был  огромными
крыльями  над  отрогом  холма;  а потом вся толпа одним мощным,
стремительным движением, будто разбивающаяся  волна,  бросилась
на землю.
     И  я,  я  стоял  на  коленях  вместе со всеми, стариками и
женщинами, воинами и  детьми  и  девушками,  в  чьи  косы  были
вплетены  магическая  вербена  и  белые  вьюнки;  мое лицо было
спрятано в ладонях, и я чувствовал, как  рядом  с  моим  плечом
дрожит плечо юного Эмлодда.
     Когда  я  поднял  глаза, Рогатый стоял с простертыми вверх
руками, показывая себя своему народу. Пламя,  бьющее  в  центре
роскошной  короны  раскидистых рогов, омывало его грудь и плечи
сиянием,  подобным  холодному  голубому  огню,   стекающему   с
лопастей  весел  в  северных  морях;  его бока и бедра казались
бесплотными, как древесный дым, а ноги утопали в тени. И толпа,
словно  увлекаемая  вверх  его   воздетыми   руками,   медленно
поднялась на ноги, и снова по склону холма раскатился неистовый
приветственный  крик;  и  на  этот раз не умолк, но мало-помалу
превратился в ритмичное пение, в древнюю  мольбу  об  урожае  и
времени  случки,  мольбу,  которую чувствуешь скорее чреслами и
животом, нежели головой.
     Она была не совсем такой, какой  мы  пели  ее  среди  моих
родных  холмов, но хотя слова и мелодия могли немного меняться,
суть тайны оставалась той же самой. Ритуальное  убийство  Бога,
темный   блеск   жертвенного   ножа,  и  причитания  женщин,  и
приходящее потом возрождение... Я припомнил  Бедуира,  сидящего
со  своей  арфой  у сложенного из конских яблок костра, который
горел в Нарбо Мартиусе, когда мир был молод; и раскачивающегося
из стороны в сторону торговца  в  толстых  халатах.  "Так  пели
женщины,  когда  я  был ребенком, - плача по Адонису, когда на
камнях расцветали пурпурные анемоны..." И  я  припомнил  крытую
папоротником  церковь,  залитую  холодным  светом этого утра, и
Гэнхумару, стоящую на коленях у  Господня  Престола;  и  увидел
единство всех вещей.
     А  потом ритуал закончился, и возрожденный Властелин вновь
уселся на свой земляной  трон;  и  мне  показалось,  что  среди
стоячих  камней скользят и другие фигуры со звериными головами,
но я не мог быть в этом уверен, потому что там все  еще  словно
висел  туман.  И  люди  подхватывали  факелы, сложенные по краю
танцевального  круга,  и  гурьбой  устремлялись  вперед,  чтобы
зажечь их от голубого огня, пылающего на самом лбу Бога.
     С  каждым  мгновением  они  разгорались все ярче - колесо
растрепанных языков пламени, окружающее Девять Сестер.  Горячий
медный  свет  поднимался  все  выше и выше по обветренным бокам
стоячих камней; и в рыжеватом дыму то появлялись, то пропадали,
конечно же, вскинутые головы, с рогами  и  крыльями,  собачьими
мордами  и  настороженными  ушами...  А в самом сердце и центре
пылающего круга неподвижно сидела  фигура  с  оленьей  головой,
фигура,  на груди и бедрах которой все еще виднелись алые узоры
ритуальной смерти и ритуального рождения и старые,  стянувшиеся
шрамы  от  войны и охоты, какие бывают у людей, которые не были
богами. Я потерял свое чувство единения и готов  был  заплакать
по  нему,  словно  ребенок,  который  заснул  у теплого очага а
проснувшись, оказался во враждебной темноте за запертой дверью;
вот только я знал, что оно было...
     По мере того, как голубой свет мерк в алом сиянии факелов,
какая-то часть божественной сущности оставляла Рогатого, и  под
маской снова начинала угадываться голова человека. И однако, он
ничего   не  потерял,  возвращая  себе  человечность.  Бог  был
воплощен. И он не переставал быть Жизнью Людей оттого,  что  мы
знали, что он еще и князь Маглаун; не становился от этого менее
грозным и отрешенным.
     Внезапно  толпа  немного  отхлынула  назад  и между мной и
неподвижной  фигурой,  сидящей  на  высоком   земляном   троне,
оказалось пустое, залитое светом факелов пространство. Голова с
ветвистыми  рогами была повернута ко мне, и я почувствовал, как
таящиеся под маской глаза  ищут  моих  сквозь  разделяющую  нас
пустоту; и одновременно испытал - словно это было во мне самом
-  ужасающую  усталость  этого  человека,  первое  одинокое  и
страшное ощущение возвращающегося "я".
     - Милорд Артос, граф Британский.
     Его голос почти  невозможно  было  узнать,  так  глухо  он
звучал  под  этой маской. Маглаун сделал рукой слабое призывное
движение и снова застыл в неподвижности. И я понял, что  момент
настал.  Я  прошел  вперед  по  вытоптанной траве и остановился
перед ним. Он сильно закинул голову назад, чтобы посмотреть  на
меня,  и  на  какое-то мгновение я заметил за прорезями глаз на
оленьей морде искорку отраженного света факелов.
     - Я здесь, - сказал я.
     - Факелы Ламмаса зажжены, - отозвался  он.  И  это  было
все.

     Глава семнадцатая. Гэнхумара

     Какой-то старый воин в головном уборе из перьев беркута -
по-моему,  он был одним из многочисленных дядьев князя - вышел
вперед, к земляному трону, и заговорил со мной о моем  браке  с
Гэнхумарой,  об  узах  дружбы  и  о приданом, которое Гэнхумара
должна была мне  принести;  потому  что  Рогатому  не  пристало
говорить  о  таких  вещах,  хотя  в другое время это вполне мог
сделать князь Маглаун. Я слышал слова старика  и  упоминание  о
сотне  вооруженных  всадников, которых должен был вести средний
сын князя; я слышал свой  собственный  голос,  отвечавший,  как
того  требовала  вежливость.  Я  видел  короткие  голубые вены,
извивающиеся на старческом лбу, и пламя факелов, просвечивающее
сквозь серебристый пушок у основания перьев. Но все  это  время
мои   чувства  уносились  дальше  этого  старика,  дальше  даже
оленерогого на троне, к тому месту,  где  факелы  раздвинулись,
образуя разрыв, заполненный дымной темнотой; и в темноте что-то
шевельнулось  и  застыло снова, подставляя свету факелов только
мгновенный проблеск золота.
     Я снова повернулся к неподвижной фигуре на троне.
     - Это хорошее приданое, потому что лошади  и  вооруженные
воины  дороже  для меня, чем золото, и я с радостью принимаю их
вместе с девушкой, - я возвысил голос, чтобы он отдавался эхом
от  стоячих  камней  и  чтобы  его  могли  услышать  все  тени,
затерянные  в самой дальней темноте. - Факелы Ламмаса зажжены,
и теперь, когда это больше не табу, я  прошу  позв