род, хотя в них
над  слишком  маленькой  алой  сердцевинкой  полыхают   слишком
высокие  языки  пламени; и прежде чем мы справились с последней
из шквала  мелких,  широко  разнесенных  по  месту  и  времени,
назойливых атак, уже началась жатва.
     Наш  базовый  лагерь,  главная  цитадель  наших сил на все
лето, был устроен в старом  римском  форте  Сегонтиум,  который
лепился  к подножию гор, возвышающихся над Монским проливом; но
наконец берега опять стали спокойными,  и  пришло  время  вновь
развернуть  лошадей  на  юг.  Это  был мягкий вечер, последний,
который я провел -  последний,  который  я  вообще  когда-либо
проведу   -   среди   моих  родных  холмов;  заходящее  солнце
опускалось в дымчатую пелену  за  низкими  пригорками  Мона,  и
каждая  волна  в  западном  море, разбивающаяся и пенящаяся под
крепостными  стенами,  была  пронизана   прозрачными   золотыми
искрами.  В  тот  вечер  Арфон  разрывал  мне  душу  - все его
тенистые ущелья; быстрые, пенящиеся  горные  водопады;  высокие
вершины,     которые     сейчас,     поздним     летом,    были
золотисто-коричневыми, как собачья шкура; и напоенные  ароматом
мхов  леса  под  Динас  Фараоном,  где мне не суждено побродить
вновь. Я с радостью отложил бы  расставание  еще  на  несколько
дней,  протянул  время,  нашел какой-нибудь предлог, но я знал,
что путь на юг займет много времени, потому что в мои намерения
входило сделать большой крюк в сторону от прямой дороги,  чтобы
посетить  как  можно больше кимрийских и пограничных княжеств и
разделить трапезу с каждым из их правителей. Я думал, что  если
они  увидят  Верховного  короля у своих собственных очагов, это
может принести какую-то пользу. Да поможет мне Бог, я  все  еще
был  настолько  глуп,  что  цеплялся  за эти старые несбыточные
мечты о Британии, которая будет достаточно крепкой  и  прочной,
чтобы по-прежнему стоять с сомкнутыми щитами, когда меня уже не
станет.
     Глупец! Глупец! Глупец!
     Поскольку  до  ужина  еще  оставалось  немного  времени, я
поднялся с Мэлгуном на старую сторожевую башню  в  юго-западной
оконечности  форта, чтобы посмотреть на соколов, которых мы там
разместили, - Мэлгун был сокольничим до мозга  костей,  как  и
Фарик,  и  куда бы он ни ехал, его соколы отправлялись вместе с
ним.  Я  и  сейчас  словно  вижу  небольшую  круглую   комнату,
освещенную  частично  медным  светом  заката, просачивающимся в
прорезь  бойницы,  частично  пламенем  только  что   зажженного
факела,  торчащего  в  скобе  у  винтовой  лестницы.  Соколы  и
ястребы, в колпачках и без, сидели на своих жердочках, и резкие
черно-белые полосы  их  помета  прочерчивали  стены  у  них  за
спиной.  Я  чувствую  запах дыма, поднимающегося по лестничному
колодцу от костра из  плавника  и  вынесенных  морем  обломков,
который  сокольничие  разожгли в нижней комнате, и слышу резкие
крики и хлопанье крыльев, возвещающие  время  кормежки.  Мэлгун
натянул старую охотничью перчатку и кормил птиц сам, протягивая
им  по  очереди взятые у своего сокольничего куски сырого мяса,
которые  они  вырывали  из  его  рук.  Последним,  и  явно  его
любимцем,  был молодой беркут, которого он кормил, посадив себе
на руку.
     - Вот этого я сам вытащил  из  гнезда  в  мае;  маленький
комочек пуха и перьев, но уже тогда демон - а, мой Люцифер?
     Он   протянул   беркуту  окровавленную  куропатку,  и  тот
вцепился  в  нее  молниеносным   движением   когтей   и   начал
расклевывать  с присущей его роду деликатностью; а потом, когда
с едой было покончено,  взъерошил  перья  и  остался  сидеть  с
раздутым  зобом  на руке своего хозяина, мрачно-задумчивый, как
прикованный  Цезарь,  свирепо  взирая  на  весь  мир  безумными
топазовыми  глазами. "Они оба друг другу под стать", - подумал
я, глядя на  Мэлгуна,  отошедшего  к  окну  и  стоящего  там  с
огромной  птицей на руке; оба были хищниками, оба не признавали
никаких законов, кроме своих собственных,  оба  были  по-своему
великолепны;  и  я  снова  спросил  себя, есть ли правда в этих
слухах о том, что смерть его первой жены не была  естественной.
Вне  всякого сомнения, то, что он убил мальчишку из-за красивых
волос и маленьких мягких грудей Гуэн Аларх,  было  правдой.  Ну
что  ж,  он будет держать Арфон после меня крепкой рукой; может
быть, сам он будет управлять  герцогством  с  помощью  волчьего
мундштука, но уж точно никто другой не посмеет посягнуть на его
границы.  Хотелось  бы  мне  быть  так  же  уверенным  в  силах
Константина.
     Внезапно глаза Мэлгуна расширились, усиливая его  сходство
с  беркутом,  и  сфокусировались на чем-то очень далеком, а его
палец  прекратил  легким   монотонным   движением   поглаживать
глянцевитые перья на шее птицы.
     Он  ничего  не  сказал,  но  я встал с сундука, на котором
сидел, и подошел к окну.
     Вдали, на тропе, которая  некогда  была  военной  дорогой,
идущей  от  Моридунума и с юга, небольшое облачко пыли попало в
последние лучи заходящего солнца и  превратилось  в  золотистое
размытое пятно с зернышком темноты с самой сердцевине. Оно было
лишь  чуть  побольше  пушинки  чертополоха и, однако, я знал -
или, может быть, мне только потом показалось, что  я  знал,  -
что  это  приближалась  судьба, которую я ждал почти сорок лет,
что  всадник,  мчащийся  по  старой  дороге   сквозь   горы   и
поднимающий  за собой клубы пыли, был Темным Всадником, который
был послан за мной.
     - Кто-то хочет сообщить нам очень срочную весть,  раз  он
везет ее с такой скоростью, - заметил Мэлгун.
     я  кивнул,  но,  по-моему, ничего не сказал; я наблюдал за
тем,   как   этот   крошечный   зловещий   завиток    пыли    с
головокружительной  скоростью  приближается к нам, спускаясь из
солнечного света, который все еще льнул к  подножию  холмов,  в
тень, уже наползающую с побережья. И несколько мгновений спустя
услышал  поверх  тихого  голоса  моря слабый-слабый, как биение
крови в моих собственных ушах, перестук конских копыт. Вскоре я
уже мог разглядеть  всадника,  низко  согнувшегося  над  гривой
своей  лошади,  и  топот  копыт стал тяжелым и настойчивым; под
стенами крепости  уже  почти  сгустились  сумерки,  и  у  ворот
собирались  люди  и  факелы. Я оттолкнулся ладонями от высокого
холодного подоконника; пора идти вниз...
     - Это, должно  быть,  меня,  -  я  повернулся  и,  стуча
каблуками,  сбежал  вниз  по винтовой лестнице; моя собственная
тень темным пятном кружилась впереди меня на освещенной факелом
стене. Мэлгун, все еще с беркутом на руке, последовал за  мной,
а  у подножия лестницы к нам присоединился Флавиан, подбежавший
от конюшен.
     Когда мы достигли открытого пространства  перед  воротами,
они были распахнуты настежь, и в центре небольшой встревоженной
толпы  какой-то человек соскакивал со взмыленной лошади. Бедное
животное было черным от пота, его бока, покрытые коркой  летней
пыли,  мучительно  вздымались,  а  пена,  капающая  с опущенной
морды, была густой и розовой от крови; всадник, едва держащийся
на ногах, был вряд ли в лучшем состоянии; с ног до  головы  его
покрывала  белая  пыль,  которая  обвела  его  слезящиеся глаза
воспаленными красными кругами; эта  белизна  нарушалась  только
там, где струйки пота проделали в ней бороздки, спускающиеся по
его  обтянутому  лбу  и  запавшим щекам. И неудивительно, что в
первое мгновение, когда мы его увидели, ни  Флавиан,  ни  я  не
узнали его сына.
     Потом  у  Флавиана  вырвалось  изумленное восклицание, и у
меня словно пелена упала с глаз.
     - Малек! Какую весть ты мне привез?
     При звуках моего голоса он поднял глаза, а потом подошел и
неуклюже упал на колени у моих ног,  свесив  голову  и  опустив
плечи.
     -  Злую весть, - пыль была и у него в горле, и его голос
был просто хрипом. Злую весть, милорд Артос. Не заставляй  меня
сообщать ее; все написано здесь, в письме...
     Я  взял  свиток,  который  он  вытащил  из-за пазухи своей
туники и подал мне, и, взломав знакомую печать Кея  и  разорвав
пунцовую  нить, развернул его. Кто-то держал рядом факел, чтобы
посветить мне, и пламя, раздуваемое  легким  морским  ветерком,
начавшим подниматься на закате, трепетало на корявых буквах. И,
однако,  мне не было, как обычно, трудно разбирать то, что было
написано рукой Кея; письмо словно читалось само, и каждое слово
наносило мне с плохо выделанного пергамента отдельный маленький
холодный удар. Я продолжал читать, ни быстро,  ни  медленно,  и
когда  дошел  до  последнего  слова,  поднял  глаза; моя голова
казалась холодной и ясной и странно отделенной от моего тела. Я
увидел  лица  своих  Товарищей  и  людей  из  отряда   Мэлгуна,
обращенные  ко  мне  в  свете  факелов,  застывшие в ожидании с
безмолвным вопросом.
     - Это от Кея, - сказал я. - Он сообщает мне,  что  силы
Сердика из Уэстсэкса выросли за счет большого военного флота из
Эстуария  Лигиса  -  как вы помните, в прошлом году у нас было
неурожайное лето и суровая зима - и что мой сын Медрот  поднял
знамя  восстания против меня. Он оставил войско, забрав с собой
порядочное количество своих приверженцев из числа наших молодых
воинов, и присоединился к Сердику у Виндокладии.  Они  объявили
Крэн  Тара,  призывая  к  себе  скоттов и Раскрашенный Народ из
Галлии.
     Над  моими  словами   сомкнулась   тишина,   которая   все
продолжалась  и продолжалась, и в ней глухим эхом отдавался шум
моря и крики чаек, похожие на крики потерянных душ.
     Все молчали; они ждали, чтобы я заговорил снова; и  только
кто-то  хрипло  сглотнул, и я увидел, что кулак Флавиана сжался
на поясе с мечом так, что костяшки пальцев засветились восковой
белизной, точно баранья кость. В конце концов не я, а  огромный
беркут  Мэлгуна  нарушил  тишину, когда она уже начала казаться
ненарушимой и словно должна была длиться  вечно.  Встревоженный
тем,  что  он  чувствовал  вокруг себя, и быстро, как и все его
сородичи, улавливающий настроение людей,  он  начал  неудержимо
рваться  с  руки  хозяина, дергая свои путы, и его резкие крики
разорвали тишину вдоль и поперек, а гигантские хлопающие крылья
словно  закрыли  собой  все  небо.  Мэлгун,  негромко  ругаясь,
пытался  успокоить  и  усмирить  птицу,  бьющую над его головой
своими могучими крыльями, и теперь, когда тишина была нарушена,
вокруг забушевали людские голоса и  недоверчивая  и  бессильная
ярость.
     После  того,  как  Мэлгун  наконец  справился  с  огромным
беркутом и люди, повинуясь  моему  выброшенному  вверх  кулаку,
замолчали  снова, я услышал поверх шума прибоя свой собственный
голос:
     - Примерно через три часа взойдет луна. Через три часа мы
выступаем на юг, братья мои.
     И эти  слова  казались  эхом  чего-то,  что  было  сказано
раньше.

     ("Приезжай  ради  Бога!  -  писал  Кей. - По пути собери
всех,  кого  сможешь.  Нам  нужен  каждый  человек,  но,  самое
главное,  ради  Бога как можно быстрее приезжай сам, потому что
если когда-либо мы нуждались в том, чтобы ты нас вел,  так  это
именно сейчас!")
     Не  прошло  и  получаса, как Товарищи и местное войско уже
наспех  перекусывали  в  полуразрушенном  обеденном   зале.   Я
устроился  у  верхнего  очага,  немного в стороне от остальных,
собрав туда Мэлгуна, пару князей, которые не успели разъехаться
по своим владениям после летней кампании,  Овэйна,  Флавиана  и
все еще покрытого пылью Малька, и мы провели за едой торопливый
военный  совет. Со двора до нас доносились звуки пробудившегося
лагеря: людские голоса, топот и  ржание  приводимых  лошадей  и
лязг  оружия,  которое  приносили  из  арсенала и складывали на
земле в кучи.
     - Если Медрот объявил Крэн Тара только сейчас, то  должно
будет  пройти  какое-то  время,  прежде  чем  скотты  или пикты
присоединятся к нему в большом количестве, - сказал я. - Если
Судьба не обернется против  нас,  то  мы  вполне  можем  успеть
захватить  его  и Сердика, прежде чем их друзья придут к ним на
помощь.
     Малек, до того не отрывавший воспаленных глаз  от  пламени
очага,  посмотрел  на  меня и покачал головой, которая от пыли,
собравшейся во время его неистовой скачки, стала  более  седой,
чем у его отца.
     - Если Нони Журавлиное Перо и его сыновья говорят правду,
то Крэн  Тара  должен  был  быть  объявлен весной, чтобы войско
собралось ко времени жатвы. С северо-западным  ветром,  который
будет   подгонять  карраки,  скотты  и  Раскрашенный  Народ  не
опоздают на праздник.
     И мне показалось, что мое сердце  опустилось,  холодное  и
тяжелое,  как кремень, куда-то мне в желудок; потому что ветер,
который поднялся на закате и  свистел  в  покрывающей  песчаные
дюны траве и на бастионах старого форта, дул с северо-запада...
     Флавиан ударил ладонью по колену.
     -  Время  жатвы!  И  три четверти войска сидят по домам в
своих деревнях, убирая с поля ячмень.
     - Значит, клич должен был быть брошен по меньшей мере  за
два  месяца  до  того,  как  он  покинул Венту, - сказал я, но
говорил я больше для себя,  чем  для  остальных  собравшихся  у
очага.  -  Пока  он  все еще сидел с нами за одним столом. Это
правда, что по его глазам ничего нельзя прочесть...
     - Он предусмотрителен и умеет ориентироваться в  ситуации
и  ловить  свой шанс - качества, подобающие Верховному королю;
уж что-что, а этого у него не отнимешь, - вполголоса и не  без
восхищения сказал Мэлгун.
     Верховному королю. Да, престол Верховного короля и был той
дичью,  за  которой  охотился  Медрот.  Пурпур  был бы для него
пустым звуком, поскольку принадлежал другому миру,  нежели  его
собственный.  Другого императора Западной империи не будет, все
это должно будет уйти вместе  со  мной.  Если  Медроту  удастся
победить,  в  Британии будет Верховный король, а за его спиной,
так сказать, на полкорпуса сзади,  -  сакс,  обладающий  самой
большой   властью   в  стране;  так  же,  как  было  некогда  с
Вортигерном и Морским Волком Хенгестом. А потом,  когда  придет
время,  - а оно должно будет прийти - для взаимного выяснения
сил, останется только сакс, и Британия будет  разорвана  надвое
между  деревом и жеребцом; и концом, несмотря ни на что, станет
тьма.
     Должно быть, я застонал вслух, потому  что  среди  сидящих
вокруг  очага  людей  прокатилось  легкое  быстрое  движение, и
внезапно оказалось, что все  они  смотрят  на  меня,  словно  я
привлек  к  себе  их  внимание каким-либо звуком. Я рассмеялся,
чтобы замаскировать этот звук,  каким  бы  он  ни  был,  бросил
остатки  своей  ячменной  лепешки  ближайшему  псу и обвел всех
взглядом, внимательно всматриваясь в каждого.
     - Мне думается, что раз Сердик и Медрот  будут  наступать
из  Виндкладии,  то  очевидным  местом  для  высадки скоттов, а
вместе  с  ними,  вероятно,  и  Раскрашенного   Народа,   будет
побережье  ближе  к  верховьям Сабринского моря - где-нибудь в
краю болот и камышей к северо-западу от Линдиниса; может  быть,
за  Яблочным  островом  -  низкие  берега  и  узкие извилистые
протоки, по которым можно провести боевые ладьи вглубь  суши  и
вытащить  их там на берег; а после высадки они пойдут напрямик,
чтобы как можно быстрее соединиться с саксами.
     - Старая игра - разрезать королевство надвое, -  сказал
Овэйн.
     -  Отчасти; а отчасти, конечно, стремление объединиться и
набрать полную силу, прежде  чем  мы  сумеем  войти  с  ними  в
соприкосновение.  Похоже,  что успех им более чем обеспечен, и,
однако, даже сейчас, если мы помчимся, как проклятые, у нас все
еще будет шанс встретить одну половину их войска и успеть с ней
разделаться до того, как к ней присоединится другая.
     - Ну и что? - спросил Флавиан.
     - Мы помчимся, как проклятые. Но прежде чем мы  выступим,
мне  нужно  объявить  свой  собственный  Крэн  Тара. Мэлгун, ты
можешь достать мне чернила и пергамент или таблички?
     - Нет, - высокомерно сказал Мэлгун. - Я не писец.
     - Но, Господи ты Боже мой, дружище, неужели  у  тебя  нет
здесь писца, у которого было бы чем написать письмо?
     В  конце  концов  он  собственноручно  принес  мне требник
богатой монастырской работы -  сплошь  позолота  и  сверкающие
краски  -  занимающий,  как  мне  кажется,  третье место в его
сердце после его соколов и его женщин, хотя скорее из-за  своей
красоты,  чем  из-за  содержания;  и  бросил  его  мне,  словно
какую-то безделицу. И я вырвал из него страницы,  которые  были
мне  нужны,  и  перекинул  его обратно Мэлгуну. Помню, половину
одной страницы занимала  заглавная  буква  "С",  выполненная  в
подобии  дракона  с  длинной  выгнутой  шеей  и  фантастическим
разветвленным хвостом и похожая на королевский браслет-дракона,
который я носил в течение двадцати лет.  Другая  страница  была
украшена  листиками и крошечными цветочками с тремя лепестками,
рассыпанными  среди  молитв,  еще  одна  окаймлена   изысканным
переплетенным  орнаментом, заканчивающимся птичьими головами. Я
положил их на колено чистой  стороной  вверх  и  начал  писать,
произнося  торопливо  ложащиеся на пергамент слова вслух, чтобы
остальные знали, какие приказы я посылал и куда.
     Я написал Коннори в Дэву собрать  северные  отряды  и  как
можно  быстрее  привести их на юг; они должны были подойти лишь
через много дней после того, как завяжется сражение,  но  каким
бы  ни  был его исход, они могли пригодиться потом. Я нацарапал
приказ Аурелию Псу, лорду  Глевума,  немедленно  послать  всех,
кого   он   сможет  собрать,  к  Сабринскому  побережью,  чтобы
предотвратить высадку, если еще не было слишком поздно. Но было
уже слишком поздно; я чувствовал это  всеми  темными  глубинами
своей  души.  Я написал Кадору из Думнонии, чтобы он вывел свои
войска, прежде чем вокруг  них  сомкнутся  челюсти  капкана,  и
присоединился к Кею в - я поколебался, обводя страну мысленным
взором,  -  в  Сорвиодунуме. Последнее письмо я написал самому
Кею,  удостоив  его  страницы  с  драконом;  я  приказывал  ему
отозвать  людей с уборки урожая (но он и так уже должен был это
делать); приказывал  отвести  подошедшие  отряды  на  запад  до
Сорвиодунума  и  в  ожидании моего появления сделать его местом
сбора. Таким образом они  должны  были  оказаться  примерно  на
полпути   между   Вентой   и   южным  Мендипсом.  Если  бы  они
продвинулись  дальше  на  запад,  им,  возможно,  пришлось   бы
схватиться  с  неприятелем раньше, чем я успел бы подойти к ним
на помощь, и я не осмеливался так рисковать.
     Я уже разослал клич всем  горцам  с  моих  родных  холмов,
которые могли присоединиться ко мне до восхода луны, и приказал
Мэлгуну  за следующий день собрать всех, кого он только сможет,
и выступить с ними следом за мной.
     После того как письма были  написаны,  кто-то  принес  мне
несколько  шариков  пчелиного  воска,  и я запечатал пергаменты
заделанной  в  эфес  моего  меча  большой  аметистовой  печатью
Максима,  которая  изображала  орла  с распростертыми крыльями,
окруженного гордой надписью  ИМПЕРАТОР.  Потом  я  подозвал  от
нижних  очагов  трех  молодых  воинов,  каждый  из  которых был
известен мне как быстрый наездник, хорошо знающий горы и горные
тропы, и дал первому из  них  письмо  к  Кадору,  приказав  ему
следовать  самым  коротким путем на юг, к побережью Силуреса, и
Бога  ради  держаться  подальше  от  лап  Вортипора,  а   потом
переправиться  на  рыбацкой  лодке  в  Думнонию.  Двум другим я
вручил письма к Аурелию Псу и к Кею с наказом ехать  вместе  до
Глевума,   где   один   из   них  должен  будет  прервать  свое
путешествие, в то время как  второй  помчится  дальше  прямо  в
Сорвиодунум.  И  когда  они торопливо проглотили остатки своего
ужина, набросили плащи  и  вышли  из  зала,  у  меня  на  руках
остались только Коннори и север.
     Я   помню,   что   посмотрел   поверх   очага  туда,  где,
привалившись к колену своего отца и почти засыпая, сидел Малек,
и увидел, что рука Флавиана с большим поцарапанным изумрудом на
пальце лежит на пыльном плече юноши