ты и которую  Амброзий  (а  до  него  его
отец)   использовал   как  охотничий  домик.  Если  не  считать
нескольких комнат, где жили управляющий и батраки, крылья дома,
так же  как  и  старый,  прокопченный  атриум,  были  заполнены
корзинами   с  запасами  зерна,  как  почти  на  каждой  ферме,
расположенной в отдалении от саксонских троп, потому что в  эти
дни,  когда  торговля  между  разными областями и государствами
совсем угасла, люди  забросили  шерсть  и  снова  обратились  к
зерну. Но Амброзий всегда держал для себя две длинных комнаты в
верхнем  этаже,  и  высланные  вперед  слуги  подготовили все к
нашему приезду.
     В тот первый день мы  не  стали  охотиться,  но  позволили
собакам  побездельничать  - хотя Кайан, старший егерь, говорил
нам об олене с двенадцатью отростками на  рогах,  заслуживающем
нашего  внимания,  - и остались все вместе на ферме, затягивая
этот день, как друзья затягивают прощальную трапезу перед  тем,
как  каждый  отправится  своей дорогой. Мы поужинали - втроем,
потому что  юного  Гахериса  отправили  к  егерям  на  половину
управляющего,  -  в  длинной  верхней  комнате; это был добрый
крестьянский ужин из  сваренных  вкрутую  утиных  яиц,  темного
ржаного  хлеба  и  сыра  из  овечьего молока, а также последних
сморщенных  весенних  яблок,  которые   жена   управляющего   с
гордостью  принесла  из  кладовой,  чтобы  нас побаловать; и мы
запили все это слабым вином, сделанным из  маленьких  розоватых
ягодок винограда, растущего на южной стене.
     Когда ужин был закончен и из углов комнаты на нас поползли
зимние  сумерки,  мы  собрались вокруг жаровни, совсем близко к
ней, потому что облака разошлись и к вечеру  под  зеленым,  как
лед,  небом  стало  холодать;  и  плотно  закутались  в  плащи,
зарывшись  ногами  в  устилающий   пол   камыш,   на   котором,
растянувшись,  лежали  собаки.  От  огня исходил сладкий аромат
яблоневых поленьев и узловатых веток боярышника, которые лежали
на рдеющих углях; позолоченный слабым мерцанием пламени дым  -
боярышник  горит чисто, маленькими огненными язычками, похожими
на  махровые  цветочные  лепестки,  -  ветвясь,  поднимался  к
почерневшему,  похожему  на  колокол  зеву  дымохода, и горящее
дерево отдавало  назад  тепло  солнца,  накопленное  в  течение
десятков лет.
     Мы не стали зажигать масляный светильник, и пламя жаровни,
подсвечивая  снизу  наши  лица,  отбрасывало от скул, челюстей,
надбровий  странные,  уходящие  вверх  тени.  Амброзий   сидел,
наклонившись  вперед  и расслабленно свесив руки поперек колен,
как делал всегда, когда чувствовал себя очень  усталым,  и  его
лицо  в  восходящем сиянии пламени было костяным лицом черепа с
золотым  венцом  королевского  достоинства  над  провалившимися
глазницами. Аквила, с его большим крючковатым носом, выглядел в
точности   как  старый,  отживший  свой  век  сокол.  Он  долго
оправлялся от раны в груди, и хотя она наконец  затянулась,  он
уже больше не годился для активной службы; потому-то Амброзий и
назначил  его  капитаном  своей охраны. Но еще худшей раной для
него  было  то,  что  предыдущим  летом  он  потерял  жену   -
маленькое,  загорелое, порывистое существо, питавшее слабость к
ярким, как у дятла, краскам; но я  думаю,  что  Аквиле  она  не
казалась такой.
     Немного  погодя  Амброзий  очнулся от своих мыслей и обвел
нас  с  Аквилой  удовлетворенным  взглядом;  его  лицо   дышало
глубоким покоем и безмятежностью. Неподалеку стояла на табурете
деревянная  миска  с  яблоками, и среди них лежала пара горстей
сладких  каштанов,  сорванных  на  наружном   дворе.   Амброзий
протянул  руку  и, взяв один глянцевитый коричневый плод, начал
поворачивать его в пальцах с той медлительностью прикосновения,
которая означает воспоминания.
     - Константин, мой отец, привез меня сюда на первую  охоту
той  зимой,  после которой он... умер, - сказал он наконец. -
Уту он брал с собой уже в течение трех лет, но это была  первая
зима,  когда и меня сочли достаточно взрослым. Мне было девять,
и я был мужчиной среди мужчин... По вечерам мы  с  Утой  жарили
каштаны;  но  в  те  дни мы все еще жили в атриуме, и это можно
было делать на раскаленных камнях очага, -  он  усмехнулся  -
сокрушенно,  как  будто  над  своей  собственной  глупостью. -
Наверное, в жаровне нельзя жарить каштаны.
     - Не вижу, почему бы и нет, -  возразил  я.  -  Ты  так
долго был Верховным королем, что забыл, как заставить одну вещь
выполнять  работу другой. Ты забыл, как жарил ребра ворованного
быка над сторожевым костром в метель, - и я поднялся на ноги.
     Он потянулся было остановить меня, смеясь:
     - Нет-нет, это были всего лишь причуды памяти - минутная
прихоть.
     Но мной внезапно овладела твердая решимость -  совершенно
несоизмеримая  с  незначительностью  предмета  -  что Амброзий
должен получить свои жареные каштаны.
     - Однако прихоть приятная. Я тоже  жарил  здесь  каштаны,
прежде чем стал достаточно взрослым, чтобы носить щит.
     И  я спустился на половину управляющего, где была кухня, и
крикнул его жене:
     - Матушка, дай мне совок или старую сковороду. Верховному
королю пришла охота пожарить каштанов.
     Когда я вернулся в верхнюю  комнату  с  помятым  совком  в
руках,  мне  почудилось, что Амброзий и Аквила вели между собой
серьезный разговор, а  потом  внезапно  замолчали,  услышав  на
ступеньках  мои  возвращающиеся  шаги.  Я  почувствовал смутное
удивление, но они были братьями по мечу, когда я все еще  бегал
босиком среди охотничьих собак, и у них, несомненно, было много
тем  для  разговора,  не  имеющих  ко мне никакого отношения. Я
торжествующе показал им совок и  принялся  укладывать  пылающие
боярышниковые   поленья  наиболее  подходящим  для  моих  целей
образом, внезапно чувствуя себя при этом так, словно вернулся в
свои прежние дни; а потом высыпал на совок полдюжины каштанов и
сунул его в жаркую сердцевину пламени.
     - Видишь? Я не даром потратил столько лет в глуши.
     И  вот  так  мы  жарили  каштаны,  словно   трое   уличных
мальчишек,  в  то время как привалившийся к моему колену Кабаль
смотрел на нас, наслаждаясь теплом и  выражая  свое  довольство
гортанными  песнями; и обжигали пальцы, выгребая горячие плоды,
и смеялись, и сыпали проклятиями, но не иначе  как  вполголоса,
потому  что  в  тот  вечер  мы  все,  казалось,  были во власти
тишины... - Через какое-то время Амброзий поднял свои  глубоко
запавшие  глаза  от  горячего  каштана, который он чистил в тот
момент, и я почувствовал, как его взгляд притягивает к себе мой
сквозь пламя жаровни. Потом он наклонился  вперед,  по-прежнему
держа в пальцах забытый горячий плод, и сказал:
     - Артос, когда я решил поехать на эту охоту и заговорил о
том, что  чувствую  себя  в Венте, как в клетке, ты не подумал,
что у больных бывают странные причуды?
     - Мне слишком хорошо  знакомо  ощущение  клетки,  которое
приходит  к человеку в конце зимних квартир, когда жизнь в мире
начинает просыпаться, но весна и время выступать  в  поход  все
еще далеки.
     Он кивнул.
     - И, однако, это была не единственная причина, не главная
причина,  почему  я  хотел  подняться  сюда,  на  холмы, где мы
охотились.
     - Ах, так? И какова же главная причина?
     - Их было две, - сказал он. - Две,  слившихся  воедино,
как две половинки сливовой косточки. И одна из них вот какая. Я
знал,  что  пришло  время поговорить с тобой о некоторых вещах,
касающихся человека, который примет Меч Британии после меня.
     У Аквилы вырвался хриплый, гортанный протестующий звук;  и
Амброзий ответил на него так, словно это были слова.
     - О, оно действительно пришло... Нет-нет, друзья, не надо
делать  из-за  меня таких угрюмых лиц. Я еще не стар - не стар
по годам - но, несомненно, уже не в  расцвете  лет.  Я  прожил
достаточно долгую жизнь, хорошую жизнь, которая дала мне верных
друзей  и  нескольких  человек,  которые  меня  любят;  вряд ли
человек может просить о чем-то большем - разве что  чтобы  был
кто-то,  кто  мог бы подхватить орудия его ремесла после него и
создать с их помощью нечто  более  великое,  чем  все  то,  что
когда-либо создал он.
     Он  долго  молчал,  глядя на полуочищенный каштан у себя в
руке, и мы тоже молчали в ожидании того, что последует  дальше.
У  меня  было  странное чувство, что Аквила - хотя я не думаю,
что  на  самом  деле  он  хотя  бы  пошевельнулся,  -  немного
отстранился от нас, словно то, что происходило, было в основном
между Амброзием и мной.
     -  Пришло время, когда я должен выбрать человека, который
подхватит орудия моего ремесла после меня,  -  Амброзий  снова
поднял голову и посмотрел мне в лицо. - Артос, если не считать
незначительной   случайности   рождения,   ты   -   мой   сын;
единственный сын, которого я когда-либо имел. Я говорил тебе об
этом раньше. Более того, по крови ты, так же несомненно, как  и
я, принадлежишь к Королевскому дому.
     Я вмешался, думая облегчить ему задачу.
     -  сын  Уты по крови, но не по имени, и поэтому я не могу
быть тем, кто подхватит после тебя орудия  твоего  ремесла.  Не
беспокойся,  Амброзий,  я всегда это знал. Я военачальник. Я не
жажду быть Верховным королем,  -  помню,  я  протянул  руку  и
накрыл  ею  руку  Амброзия.  -  Когда-то давно ты пообещал мне
Арфон, и этого для меня достаточно.
     - Нет, ты не понял, - сказал он. - Вот послушай: если я
обойду тебя выбором, то он должен  будет  пасть  на  Кадора  из
Думнонии  или на юного Константина, его сына. Они - последние,
в чьих жилах течет королевская кровь Британии, и я не уверен  в
Кадоре; в нем есть внутренний огонь, необходимый вождю, но этот
огонь   то  вспыхивает,  то  угасает;  а  цели  этого  человека
смещаются, точно  гонимые  ветром  песчаные  дюны.  Я  не  могу
поверить   сердцем,   что   он  -  тот,  кто  сможет  удержать
разнородное королевство и  рвущуюся  с  поводка  свору  местных
князьков.  Достоинства  мальчика у меня не было случая оценить,
но чем бы он ни стал впоследствии, сейчас он вряд ли может быть
чем-то иным, кроме как полуобъезженным жеребенком.
     (Я подумал о смуглом молодом человеке, с которым  охотился
той  весной  перед  Галлией, и о ребенке, в чье гнездышко упала
большая печать Максима). Я сказал:
     - Амброзий,  не  должно  ли  все  это  быть  передано  на
рассмотрение Совета?
     Его губы дернулись в улыбке.
     - Вряд ли. Послушай еще. Если я созову Совет и скажу, что
я решил  оставить  после  себя  Кадора  из Думнонии, то я отдам
Британию - все, что было нашим наследием, все, ради  чего  мы,
наше  войско, отдавали свои жизни, все, что мы до сих пор имеем
в виду, когда говорим о Риме, - в руки человека, о  котором  я
не  могу с уверенностью сказать, что он достаточно силен, чтобы
удержать ее;  и  если,  когда  я  умру,  обнаружится,  что  мои
сомнения  были  обоснованны,  то  пострадаю  не  я, а Британия.
Британия и весь западный  мир,  который  увидит,  как  погаснут
последние огни.
     - Тогда кто же? - спросил я.
     Он посмотрел мне прямо в лицо, не говоря ни слова; и через
какое-то время я сказал:
     -  О  нет,  я  не  из  того  теста,  из  которого  делают
узурпаторов.
     - Но можешь ли ты быть уверен, что у  тебя  будет  выбор?
Если  я  назову Кадора из Думнонии своим преемником, то, думаю,
британские  князья  по  большей  части  примут  его  -  слегка
поворчав  в своем кругу. "Он не более велик, чем мы", но также:
"Он последний королевской крови". Но все это Южное  Королевство
и  все  войско,  не  говоря уже о твоем собственном отряде, как
один человек, выступят за тебя.
     - Они не сделают этого, если я не  встану  во  главе,  -
сказал я.
     -  Артос,  мой Медвежонок-простачок, ты переоцениваешь -
или, возможно, недооцениваешь - силу своего влияния на  людей.
Когда  войско  выступает  за какого-нибудь вождя, это не всегда
происходит по указке этого вождя... Ты -  человек,  обладающий
властью   удержать   Британию   после   меня,  а  поскольку  ты
низкорожденный,  я  не  могу  формально  назначить  тебя  своим
преемником  перед  Советом. Но я могу по крайней мере развязать
тебе руки, чтобы ты сам завоевал престол Верховного короля.
     - Думаю, я все равно не понимаю, - медленно сказал я.
     - Нет? Если я умру, не  назначив  преемника,  большинство
обратится  к  тебе,  как  к чему-то само собой разумеющемуся, а
остальное будет в твоих руках. Поэтому мне следует  постараться
умереть   внезапно,  чтобы  у  меня  не  было  времени  назвать
наследника. Полагаю, это доставит некоторое неудобство  Совету,
но...
     Я вскочил на ноги.
     -  Мой  Бог! Амброзий! Ты повредился в уме! Оставить нас,
не  назвав   наследника...   это   значит   оставить   Британию
раздираемой  на части внутренней войной в то самое время, когда
наша единственная надежда - это стоять  вместе...  ты  не  мог
подумать... ты...
     Он  сидел  в тяжелом резном кресле и смотрел на меня снизу
вверх, откинув голову назад, и его глаза на умирающем лице были
ясными и решительными.
     - О да, я подумал... я не игрок по натуре,  Артос,  но  я
могу бросить кости, когда это необходимо. Я прекрасно знаю, что
при  этом  я  играю на самую высокую ставку в своей жизни и что
если я проиграю, Британия распадется на части,  как  прогнившее
яблоко, и будет открыта для полчищ варваров; но если я выиграю,
у  нас  будет  еще  несколько лет, чтобы продолжать борьбу. И я
верю,  что  я  выиграю,  -  по   крайней   мере,   с   большей
вероятностью,  чем  если  бы  я  оставил  после  себя Кадора из
Думнонии, - в его голос вкралась тень безрадостного смеха.  -
Жаль,  что, согласно природе вещей, меня здесь не будет, и я не
узнаю, выиграл я или проиграл; выбросил я Венеру или Собаку.
     - Я по-прежнему думаю, что это безумие.
     - Может быть, и  безумие;  но  другого  пути  нет.  Сядь,
Артос,  и  послушай  меня  еще немного, потому что у нас не вся
жизнь впереди.
     Я сел, чувствуя себя так, словно получил удар между  глаз,
и  все  это  время  ощущая  на  себе хмурый, оценивающий взгляд
старого Аквилы.
     - Я слушаю, Амброзий.
     - Итак.  Ты  не  хуже  меня  знаешь,  что  приближающаяся
кампания вряд ли пойдет по схеме последних нескольких лет.
     Я кивнул:
     -  Об этом говорит каждый пролетающий ветерок. И, однако,
непонятно, почему это должно случиться именно  сейчас,  в  этом
году и ни в каком другом, если это не случилось пять лет назад.
Мы достаточно ясно показали варварам, что в решающем сражении с
хотя бы приблизительно равной численностью мы можем изрубить их
на  куски  с  помощью нашей конницы; и они должны знать, потому
что их разведчики не дураки, что мы неуклонно  наращиваем  мощь
наших конных отрядов.
     -  Может  быть,  именно поэтому они решили бросить против
нас все свои силы, прежде  чем  будет  слишком  поздно,  -  он
деликатными   пальцами  счистил  еще  одну  полоску  коричневой
скорлупы с кремового ядра давно остывшего каштана.  -  Сдается
мне, саксы наконец-то учатся действовать сообща. Несомненно, те
сношения,  что  велись  всю  зиму  между королевством кантиев и
Истсэксом, должны указывать именно на это.
     Капитан телохранителей улыбнулся,  глядя  в  огонь  поверх
своего   длинного   крючковатого   носа,  и  подцепил  кинжалом
дымящийся каштан.
     - У нас  тоже  есть  разведчики.  Похоже,  неплохо  иметь
друзей среди Маленького Темного Народца холмов и лесов.
     -   Амброзий,   если   весной   действительно   ожидается
решительное наступление, то подожди хотя бы до  тех  пор,  пока
мы, с Божьей милостью, не отразим его, прежде чем доведешь свое
решение до такой стадии, что уже ничего нельзя будет изменить.
     -  Я  не  доживу  до  весны,  - просто сказал Амброзий и
бросил наполовину очищенный каштан, которым он так долго играл,
обратно в  огонь  жестом,  который  означал  "конец".  А  потом
продолжил - это был первый и единственный раз, когда я слышал,
чтобы он говорил о своей болезни:
     -  Я  продержался  на  своем  месте так долго, как только
смог. Бог знает это; но я обессилен тем, что ношу дикую кошку в
своих внутренностях, - я весь прогнил и съеден заживо.  Вскоре
должен наступить конец.
     В свете пламени я заметил, что его лоб блестит от пота.
     После  того  как  мы  некоторое  время просидели молча, он
заговорил снова.
     - Артос, я чувствую на себе перст судьбы. Дело не  только
в   том,   что   наши   разведчики   сообщают  об  определенных
передвижениях  саксов.  Я  чувствую  костями,  чувствую   самим
сердцем, что этой весной, самое позднее - к середине лета, нам
предстоит выдержать такую саксонскую атаку, подобной которой мы
не  видели  раньше;  и  когда  она придет, это будет борьба, по
сравнению с которой все известные нам  доныне  битвы  покажутся
всего  лишь свечками перед полыханием сигнального огня. И, веря
в это, я должен верить и в то,  что  данное  время  как  нельзя
менее  подходит  для  того,  чтобы  оставлять  Британию в руках
неопытного короля; скорее, она должна попасть в руки сильного и
испытанного военачальника. А насчет того,  что  будет  потом...
если  говорить о моем преемнике, то победа в такой борьбе может
стать мощным оружием в  твоих  руках,  Медвежонок,  а  если  ты
потерпишь  неудачу, то Британии больше не понадобится Верховный
король.
     Его голос упал почти до шепота  и  с  хрипом  вырвался  из
горла,  а блестящие глаза, которые не отрывались от моего лица,
были совсем измученными. И все же я, хоть не в полную силу,  но
продолжал  сопротивляться;  и не из скромности, а от недостатка
мужества. Я всегда боялся одиночества,  одиночества  духа.  Мне
нужно  было  чувствовать  у  своего  плеча прикосновение других
плеч, теплоту дружбы. Я был хорошим военачальником и знал  это,
но  меня  отпугивала  сама  мысль  о  том,  чего просил от меня
Амброзий. Я не хотел одиночества горной вершины.
     Некоторое время назад Аквила поднялся и прошел  к  окну  в
глубине  комнаты;  он  был  чем-то  вроде  волка-одиночки, этот
старый Аквила, и  глубокие  тайники  его  собственной  души  не
позволяли  ему даже в малейшей степени вторгаться в чужие души;
и, полагаю, он не хотел видеть наши лица  на  последней  стадии
этого спора. Внезапно он заговорил, не поворачиваясь от окна:
     -  Раз  уж  мы заговорили о сигнальных огнях, то, судя по
виду, вон там, за Чернильницей, горит что-то очень большое!

     Я быстро встал и подошел к нему.
     - Саксы! Открой окно, Аквила.
     Он  открыл  задвижку  и  широко   распахнул   застекленную
створку,  и  мне  в лицо повеяло холодом и запахом мороза. Окно
выходило на север,  и  когда  мои  глаза  после  света  пламени
привыкли  к темноте и на ясном небе начали проступать звезды, я
смог разглядеть в небе тусклое  красное  свечение,  похожее  на
рдеющий отсвет большого костра.
     Это свечение расползалось у меня на глазах, поднимаясь все
выше к звездам.
     - Понадобилось бы сжечь целый город, чтобы небо сияло так
сильно,  -  сказал Аквила, и по его голосу я почувствовал, что
он хмурится.  А  потом  бесформенное  сияние  начало  принимать
неясные  очертания  огромного  лука,  и из его яркой сердцевины
внезапно вырвалась вверх, в темное небо,  длинная  узкая  лента
света,  а  за  ней еще и еще одна; и я удивился, как я мог быть
таким глупцом, что не узнал  их  сразу  -  наверное,  причиной
этому было то, что в моем сознании они принадлежали северу, и я
был слеп к ним здесь, в южных землях. Я рассмеялся, и что-то во
мне взмыло вверх, словно от прикосновения знакомой магии.
     -  Сегодня  никаких  саксов, старый волчище. Это Северные
Огни, Корона Севера. Бог мой, сколько  раз  я  смотрел  на  эти
струящиеся  огненные ленты с крепостных валов Тримонтиума! - я
искоса взглянул  на  Аквилу:  вырвавшееся  у  него  восклицание
показало  мне, что он узнал то, на что смотрел, одновременно со
мной. - Та-та! Ты тоже! Ты должен был достаточно час