мешала ему задать вопрос.
     Я сказал:
     - Меня застиг наверху, вон в том ущелье, магический туман
- я из Нант Ффранкона, что за  горами.  Ты  приютишь  меня  на
ночь?
     - Я здесь не хозяин и не могу решать; тебе нужно спросить
у женщины.
     Но  я  вошел  внутрь  вместе  с  ним,  вслед за стадом. Мы
миновали проем ворот, и какой-то мужчина - судя по  внешности,
отец  мальчика  -  появился, чтобы помочь закрыть вход на ночь
сухим кустом терновника. Он тоже глазел на меня  искоса  из-под
нахмуренных  бровей,  пока  мы  стояли  среди толкущихся вокруг
коров. Эти двое - отец и  сын  -  казались  очень  молчаливой
парой.
     Я  находился  на  ферме,  похожей на многие другие фермы у
подножия гор: кучка приземистых лачуг из  торфяных  кирпичей  и
серого камня, грубо крытых потемневшим вереском; сараи, овины и
кухня,  сгрудившиеся  за  торфяными  стенами,  которые в ночное
время защищают от волков и темноты. Но я никогда не был  раньше
на  этой ферме - этой ферме, из-за ссутулившихся домов которой
выползали сырые клубы горного тумана. И на какой-то миг у  меня
возникло  неприятное  ощущение,  будто  она  притаилась в самом
сердце тумана, как паук в центре своей паутины; и  когда  туман
рассеется,  я  увижу  только  голый склон на том месте, где она
стояла.
     Но в то самое мгновение, когда эта  мысль  промелькнула  у
меня  в  голове,  я внезапно понял, что за мной наблюдают - то
есть, что наблюдает кто-то  еще  помимо  мальчика  и  мужчины.Я
быстро  обернулся  и  увидел, что в дверях кухни стоит женщина.
Высокая  женщина  в  шафранно-желтом  грубошерстном  платье   с
пунцовым  узором  по вороту и рукавам, что делало ее похожей на
язык пламени. Вокруг ее головы была  свободно  уложена  тяжелая
масса черных волос, а лицо, с которого холодно смотрели на меня
ее  глаза,  еще хранило то, что показалось мне на первый взгляд
выжженными остатками замечательной былой красоты. И однако, как
пришло мне в голову, она вряд ли была намного  старше  меня  -
лет  двадцать  семь;  может  быть, двадцать восемь. Она стояла,
придерживая одной рукой кожаный дверной полог,  который  только
что опустился за ее спиной и все еще слегка колыхался; и тем не
менее,  в  ней  чувствовалась  такая  неподвижность, словно она
стояла здесь очень долго; возможно, целую жизнь или около того,
- и ждала.
     Это явно была та самая женщина, у  которой  я  должен  был
просить приюта на ночь. Но она заговорила первой, негромко и не
так учтиво, как ее пастушонок.
     - Кто ты и чего ты здесь ищешь?
     -  Что  касается  первого,  то  люди  называют меня Артос
Медведь, - ответил я. - А ищу я приюта на ночь, если ты  дашь
мне  его.  Я  из  Нант Ффранкона, что за горами, и туман застал
меня врасплох.
     Пока я говорил,  у  меня  возникло  странное  впечатление,
будто  что-то мельком приоткрылось в глубине ее глаз; но прежде
чем я смог понять, что было там, за ними, она  словно  опустила
на  них  покровы  - умышленно, чтобы я не заглянул внутрь. Она
стояла так же неподвижно, как и  раньше,  и  только  ее  взгляд
скользил,  охватывая  меня  целиком - от головы до башмаков из
сыромятной кожи. Потом она улыбнулась и отвела полог в сторону.
     - Так...  мы  слышали,  что  Артос  Медведь  рыщет  среди
табунов  Нант  Ффранкона.  С  тех  пор,  как  опустился  туман,
становится все холоднее; входи и располагайся у очага.
     - Счастья этому дому и хозяйке этого дома.
     Мне пришлось низко нагнуть голову, чтобы пройти  в  дверь,
но  внутри  кухня  -  настолько  пропитанная  густым,  вонючим
торфяным дымом, что у меня защипало глаза и запершило в  горле,
-  была достаточно просторной, чтобы наполовину тонуть в тени,
непроницаемой для света пламени.
     - Подожди, - сказала женщина, проходя мимо  меня,  -  я
зажгу еще огня.
     Она  исчезла  в  дальнем темном углу, и я услышал, как она
двигается там, мягко, словно кошка на бархатных  лапках.  Потом
она  вернулась  и  склонилась  над очагом, чтобы зажечь от него
сухую ветку. На  конце  ветки  распустился  огонек,  и  женщина
приблизила  этот  пламенный бутон к восковой свече, принесенной
ею из темноты. Юное пламя свечи, которое она заслонила согнутой
ладонью, качнулось и посинело, а потом вспыхнуло ровным светом.
Она подняла руку и поставила свечу на край настила для  сена  у
гребня крыши; и тени отступили, собравшись под высокой кровлей.
     Я  увидел  просторную  жилую  хижину;  непременный ткацкий
станок у двери и на  нем  -  кусок  полосатой  ткани;  овчины,
сваленные грудой на постели у дальней стены; покрытый резьбой и
грубо  раскрашенный  сундук.  Женщина  взяла табурет, обтянутый
пятнистой оленьей шкурой, и поставила его на выложенный плитами
участок пола рядом с очагом.
     - Пусть господин сядет. Еда вот-вот будет готова.
     Я пробормотал что-то в знак благодарности  и  сел;  Кабаль
занял  свой  пост  у  моих ног, и я, удобно опершись локтями на
колени,  принялся  наблюдать  за  женщиной,  которая,  с   виду
совершенно  выбросив  из  головы,  что  я  здесь,  вернулась  к
приготовлению ужина. И, наблюдая  за  тем,  как  она  стоит  на
коленях, освещенная ярким светом пламени, и поворачивается то к
медному  котлу,  в  котором варится пахнущее травами мясо, то к
подрумянивающимся на камнях очага лепешкам из ячменной муки,  я
ломал  себе голову. Ее туника была сшита из грубого домотканого
полотна, едва ли лучше по качеству -  но,  конечно  же,  более
яркого  -  чем  могла  бы  носить любая крестьянка, а ее руки,
переворачивающие ячменные лепешки, были по виду, хоть и  не  по
форме,  загрубевшими  руками  простолюдинки; и однако, я не мог
представить ее женой мужчины, которого видел снаружи. И еще  -
чем  дольше  я  глядел на ее лицо в свете огня, тем настойчивее
меня дразнило смутное  воспоминание,  точно  мимолетный  запах,
ускользающий  от  меня  всякий  раз,  когда мне казалось, что я
узнал его. И, тем не  менее,  я  был  уверен,  что  никогда  не
встречал ее раньше. Я никогда не забыл бы эту погибшую красоту,
если  бы  увидел  ее  хоть  однажды.  Может, она была похожа на
кого-нибудь? Но если так, то  на  кого?  Мне  не  давало  покоя
ощущение,  что почему-то мне было очень важно вспомнить, что от
этого  зависело  очень  многое...  Но  чем  упорнее  пытался  я
схватить неотступное воспоминание, тем дальше оно ускользало от
меня.
     Наконец  я  бросил  это  занятие  и  обратился  к загадке,
которую можно было разрешить более легким способом.
     - Человек, которого я видел на дворе...,  -  начал  я  и
оставил фразу незаконченной, потому что действовал наощупь.

     Она  взглянула  на  меня  блестящими  глазами,  в  которых
угадывалась насмешка, словно она знала, что было у меня на уме.
     - Мой  работник.  И  мальчишка  тоже,  и  дядюшка  Бронд,
которого  ты  скоро  увидишь.  Я  здесь  единственная  женщина,
поэтому готовлю еду для своих батраков - и для своего гостя.
     - А хозяин этой фермы?
     - Никакого хозяина  нет,  -  она  откинулась  на  пятки,
пристально  глядя  мне  в лицо; горячая ячменная лепешка должна
была обжигать ей  пальцы,  но  она,  казалось,  не  чувствовала
этого,  словно  все ее ощущения были сосредоточены в ее глазах.
- Здесь, в горах, куда  редко  ступала  нога  Рима,  мы  такие
варвары,  что  женщина  может владеть и своей персоной, и своей
собственностью, если она достаточно сильна, чтобы удержать их.
     Ее  тон  был  полупренебрежительным,   как   у   человека,
объясняющего  нравы  своей страны чужеземцам, и я почувствовал,
что к моему лицу прихлынула кровь.
     - Я не забыл обычаи своего собственного народа.
     -  Твоего  собственного  народа?  -  она,   посмеиваясь,
вернула  лепешку  на камни очага. - Разве? Ты достаточно долго
прожил в долинах. Говорят, что в Венте есть улицы, где все дома
стоят по прямой линии, и что в этих домах есть высокие  комнаты
с  раскрашенными  стенами,  и  что  Амброзий, Верховный король,
носит плащ императорского пурпура.
     Я тоже рассмеялся, теребя подрагивающие  уши  Кабаля.  Эта
женщина  не  была  похожа  ни  на  одну  из тех, что я встречал
раньше.
     - не упрекай меня за прямоту улиц Венты.  Не  лишай  меня
места  в  мире  моей матери за то, что у меня есть место в мире
моего отца.

     Глава третья. Птицы Рианнона

     Вскоре трое мужчин, пришедшие на ужин вместе с  одноглазой
сукой,  протиснулись  в дверь, толкаясь, как быки, чтобы скорее
спрятаться от сырости, и заняли свои места у очага, опустившись
на  корточки  на  устилающий  пол  папоротник;   капли   тумана
покрывали серебристым налетом их волосы и одежду из домотканого
полотна и волчьих шкур. Я занимал единственный здесь табурет, и
они  посматривали  на  меня  искоса и снизу вверх, отдавая себе
отчет в том, кто я такой, и, как я решил, были из-за  меня  еще
более молчаливыми, чем обычно.
     Женщина  собрала  горячие лепешки в корзину, сняла с крюка
бронзовый котел с мясом  и  поставила  его  у  очага,  а  потом
принесла твердый белый сыр из коровьего молока и кувшин слабого
верескового  пива.  Затем  она  налила  себе в миску похлебки с
мясом, взяла одну лепешку и удалилась на женскую сторону очага,
оставив нас управляться самих на мужской стороне.
     Это был самый молчаливый  ужин,  в  котором  я  когда-либо
участвовал.   Мужчины   были   усталыми   и  держались  в  моем
присутствии настороженно, словно  животные,  которые  чувствуют
рядом  запах  чужака;  а  женщина на дальней стороне очага была
погружена в свои собственные темные мысли, хотя несколько  раз,
взглянув в ее сторону, я чувствовал, что за мгновение перед тем
она наблюдала за мной.
     Когда  мы  бросили кости собакам и вытерли последние капли
похлебки  со  дна  глиняных  мисок  кусками  больших   ячменных
лепешек, когда был съеден последний ломтик сыра и осушен до дна
кувшин  с  пивом, работники поднялись на ноги и снова с шумом и
толкотней вышли в ночь, направляясь, как я предположил, к своим
постелям где-нибудь среди овинов. Я подумал, что мне, наверное,
тоже следует идти, и подтянул под  себя  одну  ногу,  собираясь
встать.  Но  женщина  уже успела подняться и теперь смотрела на
меня  сквозь  торфяной  дым.  Казалось,  ее  глаза  ждут  моего
взгляда;  и  когда  они  его  встретили,  она  с легкой улыбкой
покачала головой.
     - Эти люди - мои слуги и, когда поедят, уходят  к  себе,
но  ты - мой гость, поэтому побудь здесь еще немного. Подожди,
я принесу тебе лучший напиток, чем то, что ты пил за ужином.
     И у  меня  на  глазах  она  даже  не  скрылась,  а  словно
растворилась  в  тенях  под  настилом  для  сена. Она двигалась
необыкновенно бесшумно, точно  на  ее  ступнях  были  бархатные
подушечки,  как  у горной кошки; и я догадывался, что она может
быть еще  и  такой  же  свирепой.  Через  некоторое  время  она
вернулась,  неся  обеими  руками большую чашу из отполированной
березы,  потемневшую  от  долгой  службы  почти  до  черноты  и
украшенную  по ободу чеканным серебром; она подошла ко мне, и я
поднялся на ноги и, склонив голову, отпил из чаши, которую  она
поднесла  к  моим губам; моя ладонь легко касалась ее руки, как
того требовал обычай. Это тоже было вересковое пиво,  но  более
крепкое  и  сладкое,  чем  то,  что  я  пил за ужином; и в этой
сладости был какой-то резкий пряный привкус, который я не  смог
распознать.  Может  быть, я просто продолжал чувствовать во рту
дикий чеснок, который был в сыре. Поверх наклоненного края чаши
я увидел, что женщина смотрит на меня со странным  напряжением,
но  когда  я  поймал  ее  взгляд, мне снова почудилось, что она
опустила завесы в  глубине  глаз,  чтобы  я  не  мог  заглянуть
внутрь...
     Я осушил чашу и отдал ей в руки.
     - Благодарю тебя. Пиво было вкусным, - сказал я голосом,
который  показался  мне самому странно охрипшим, и снова сел на
покрытый шкурой табурет, вытянув ноги к огню.
     Женщина стояла, глядя на меня сверху вниз;  я  чувствовал,
что она на меня смотрит; потом она рассмеялась и бросила Кабалю
что-то темное, какое-то лакомство, которое держала на ладони.
     - Вот, - для собаки это лучше, чем вересковое пиво.
     И   когда   Кабаль  (жадность  всегда  была  его  пороком)
подхватил угощение на лету, она опустилась  рядом  со  мной  на
колени  и,  выпустив  из  рук пустую чашу, которая незамеченной
закатилась в складки ее юбки, принялась поправлять  огонь.  Она
положила  в  него  немного торфа, несколько сплетенных в клубок
веток вереска и березовую кору, чтобы он разгорелся  поярче,  и
когда  сухая  древесина  занялась  и  по  ее волокнам пробежали
язычки пламени, свет окреп и  метнулся  вверх,  дотягиваясь  до
самых стен кухни. Я начинал испытывать странное обострение всех
чувств,  словно  у  меня было одной кожей меньше, чем обычно. Я
ощущал эту кухню так, словно она была частью моего собственного
тела, моей собственной души, -  кухню,  переполненную  светом,
как  большая чаша была переполнена вересковым пивом, и с тем же
самым  диким,  сладковатым,  наполовину   забытым,   наполовину
припомненным  привкусом  магии;  я  чувствовал  темную  кровлю,
похожую на  раскинутые  для  защиты  крылья;  и  теснящиеся  за
пределами  золотистого  круга  ночь, и горы, и соленый туман; и
всю бархатистость бледного ночного мотылька, порхающего  вокруг
пламени свечи, и прошлогоднее благоухание сухой веточки вереска
среди папоротника у моих ног.
     Я  почувствовал  и  еще  один  запах,  которого не замечал
прежде; резкий сладкий аромат, пробивающийся  сквозь  смешанные
домашние  запахи  готовящейся  еды и веток, выстилающих кровлю,
мокрых волчьих шкур и горящего торфа. Он шел, как я осознал, от
волос женщины. Я не видел,  как  она  вытаскивала  шпильки,  но
теперь  волосы  окутывали  ее всю темным шелковистым водопадом,
похожим на ручей, скользящий под теми кустами боярышника; и она
лениво играла  ими,  перебрасывая  их  из  стороны  в  сторону,
расчесывая   их   пальцами,  так  что  эта  волнующая  сладость
накатывалась волнами, словно дыхание, нашептывая мне  что-то  в
свете пламени...
     -  Укажи  мне  место  среди  твоих  овинов,  где  я смогу
провести ночь, и я пойду, - сказал  я  громче,  чем  это  было
необходимо.
     Она взглянула на меня снизу вверх, отводя в сторону темную
массу волос и улыбаясь из-под их сени.
     - О, нет еще. Ты так долго не приходил.
     - Так долго не приходил?
     Какая-то  часть  моего  сознания,  обособленная  от  всего
остального, и тогда уже понимала, как странно было то, что  она
это  сказала;  но  в  голове  моей был свет пламени, и туман, и
запах  ее  волос,  и  все  вокруг  было   немного   нереальным,
припудренное темным, как мотыльковое крыло, налетом волшебства.
     - Я знала, что в один прекрасный день ты придешь.
     Я  нахмурился  и  потряс  головой, делая последнюю попытку
прояснить мысли.
     - Так, значит, ты - ведьма, раз знаешь то,  что  еще  не
исполнилось?  -  и в этот самый момент мне в голову пришло еще
кое-что. - Ведьма или...
     И снова она, казалось, прочитала, что было у меня на  уме;
и рассмеялась мне в лицо.
     -  Ведьма  или...?  Ты  что,  боишься проснуться утром на
голом склоне и обнаружить, что прошли три  человеческие  жизни?
Ах,  но  ведь  правда  же,  сегодняшняя  ночь сладка, что бы ни
случилось завтра?  -  она  скользнула  вверх,  извернувшись  с
быстротой   и  текучей  грацией  дикой  кошки,  и  в  следующее
мгновение уже лежала у меня на коленях, обратив ко мне странное
выжженное лицо, и ее темные волосы окутывали нас обоих.  -  Ты
боишься  услышать  музыку  Серебряной  Ветви?  Боишься услышать
пение птиц Рианнона, которое заставляет людей забывать?
     Я не замечал раньше цвета ее глаз. Они были  темно-синими,
с  прожилками, словно лепестки синего цветка журавельника, и на
веках слегка проступали  пурпурные  пятна,  похожие  на  начало
разложения.
     -  Я думаю, тебе не понадобились бы птицы Рианнона, чтобы
заставить мужчин забыть, - хрипло сказал я и наклонился к ней.
У нее вырвался низкий, прерывистый крик, и  ее  тело  выгнулось
мне навстречу; она выдернула бронзовую булавку из ворота своего
платья,  оно  распахнулось,  и  она,  схватив  мою ладонь, сама
направила ее вниз, в теплую темноту под  шафрановой  тканью,  к
мягкой тяжести своей груди.
     Ее ладони были жесткими, а шея - загорелой там, где ее не
закрывало платье, но кожа на груди была шелковистой, тугой, без
малейшего  изъяна;  и  я  чувствовал ее белизну. Я впился в эту
грудь пальцами, и трепещущее эхо удовольствия, рожденного  тем,
что  я  чувствовал у себя под ладонью, зажгло небольшой огонь в
моих чреслах. Я не был похож на Амброзия; я впервые переспал  с
девушкой, когда мне было шестнадцать, и после нее были девушки;
наверно,  не  больше и не меньше, чем у многих таких, как я. Не
думаю, чтобы я когда-либо обидел хоть одну из них, а  для  меня
обладание  было  приятным, пока оно длилось, и не имело особого
значения потом. Но та часть меня, что стояла в стороне,  знала,
что на этот раз все будет по-другому, что меня ждут наслаждения
более неистовые, чем все, что я испытал до сих пор; и что потом
до конца жизни я буду носить на себе эти шрамы.
     Я  сопротивлялся  изо  всех  сил;  каким  бы  я  ни был -
одурманенным, очарованным - я пытался бороться с ней;  а  меня
нельзя  назвать слабовольным. Должно быть, она почувствовала во
мне это сопротивление. Ее руки обвились вокруг моей шеи; и  она
рассмеялась мягким, воркующим смехом.
     -  Нет, нет, тебе не нужно бояться. Я скажу тебе свое имя
в обмен на твое; если бы я была одной из НИХ, я  не  смогла  бы
этого сделать, потому что тогда ты получил бы власть надо мной.
     -  Не  думаю,  что  мне  хочется  знать,  -  я  с трудом
выговорил эти слова.
     - Но ты должен; теперь уже слишком поздно...  меня  зовут
Игерна,  -  и  она начала петь, очень тихо, почти шепотом. Это
могло быть  заклинанием  -  возможно,  по-своему  это  и  было
заклинанием  -  но  звучало  оно просто как рифмованный напев,
который я знал всю свою жизнь; незатейливая  ласковая  песенка,
какую  женщины поют своим детям, укладывая их спать и щекоча им
пятки. Ее голос был сладким  и  нежным,  как  мед  диких  пчел;
темный голос:
     - Три птицы на яблочной ветке сидят,
     Белее бутонов их белый наряд,
     Они на прохожие души глядят
     И песни поют - королю с бородой,
     И королеве в короне златой,
     И женщине скромной с лепешкой простой...
     Песня  и  голос  взывали ко мне, взывали к той части моего
"я", чьи корни были в мире моей  матери;  они  обещали  мне  ту
совершенную и полную радость возвращения домой, которую я так и
не  смог  найти. Темная Сторона, называл я ее, женская сторона,
сторона, ближняя к сердцу. Она взывала ко мне теперь, широко  и
приветственно  раскинув  руки,  голосом этой женщины, лежащей у
меня на коленях, она наконец-то признавала меня своим, так  что
я  забыл  обо  всем, что было мне дорого до того, как опустился
туман; и поднялся вслед за женщиной и,  спотыкаясь,  побрел  за
ней к груде овчин у стены.

     x x x

     Проснувшись,  я  обнаружил,  что  лежу,  все еще полностью
одетый, на постели и что кто-то отстегнул крючки,  удерживающие
кожаный  полог, и отдернул его, открыв дверной проем; и в сером
утреннем свете, начинающем разбавлять тени, увидел, что женщина
сидит рядом со мной; и снова  в  ней  была  эта  неподвижность,
словно она, может быть, целую жизнь или около того ждала, когда
я проснусь.
     Я  улыбнулся  ей,  не  испытывая  к  ней  больше  никакого
желания, но с удовлетворением вспоминая ту  неистовую  радость,
которую  чувствовал,  когда ее тело отзывалось моему в темноте.
Она взглянула на меня без ответной улыбки, и ее глаза были  уже
не  синими, а просто темными в этом свинцовом свете, и пятна на
ее выцветших веках проступали сильнее, чем когда бы то ни было.
Я приподнялся на локте, не приглядываясь, но зная,  что  Кабаль
все  еще  с