ся взад-вперед среди застывших
гигантскими,  неспешными  волнами  холмов,  где   уже   начинал
зацветать  вереск;  так что в один момент весь склон покрывался
темным налетом, как дикая  слива,  а  в  другой  принимал  цвет
пролитого  разбавленного  вина.  И вместе с этим появляющимся и
исчезающим  светом,  который  менялся  и  скользил  по  холмам,
менялись  и  мелькали мои мысли, прокручиваясь на ходу у меня в
голове. Единственным, что  оставалось  постоянным  среди  этого
сумбура,  была  моя  решимость  не  брать Гэнхумару от очага ее
отца. Дело было не только в  том,  что  меня  отпугивала  мысль
взять  к  себе  какую-либо женщину, в моей жизни просто не было
места для нее, не было жизни, которую я мог бы предложить какой
бы то ни было женщине. Однако я знал, что  для  Маглауна  этого
будет недостаточно; а ведь мне нужно было принимать во внимание
военный  союз с этим человеком, надежду на людей и на помощь, в
которой  мы  отчаянно  нуждались,   необходимость   объединения
племен,   которое  было  нашим  единственным  шансом  отбросить
варваров. Прошлой ночью он сказал: "Выпьем за узы дружбы  между
нами".  Но  устоят ли они перед оскорблением, которое, как бы я
ни старался его смягчить, мне придется через четыре дня нанести
его дочери? А сама женщина?  Будет  ли  для  нее  лучше,  (если
предположить,  что  я  сумею предупредить ее об этом) сохранить
свое достоинство и, может быть,  возбудить  гнев  своего  отца,
самой  отказавшись от этого брака, - или быть опозоренной тем,
что я отвергну  ее  перед  всем  племенем,  но  зато  сохранить
отцовскую благосклонность? И будет ли иметь значение, откажется
она  или  нет?  Что  хуже  для  женщины - позор или опасность?
Опасность или позор? А  что  до  моих  шансов  привести  теперь
Маглауна  под  Алого  Дракона, то, как бы ни пошло дело, они не
стоили и бурого пучка  тростника,  колышащегося  на  ветру.  "О
боги!  Какой  клубок!"  - выругался я и продолжал, спотыкаясь,
брести вперед, не обращая особого внимания на  окружающий  меня
мир,  пока  порыв  холодного  дождя,  ударивший мне в спину, не
заставил меня очнуться и осознать, что я зашел слишком далеко и
совершенно выбился из сил.
     Я уселся на  землю  за  купой  терновых  кустов,  рядом  с
уткнувшимся  носом  в  лапы  Кабалем,  и  ливень  закрыл от нас
равнину,  а  потом  унесся  прочь,  оставив  мир  освеженным  и
сияющим.  Я  посидел  еще  чуть-чуть,  прислушиваясь  вполуха к
глухому, довольному жужжанию пчел в молодом вереске,  а  потом,
немного  отдохнув,  снова  повернул  на запад и более умеренным
шагом направился к побережью.
     Вскоре я шел в самый  центр  неистового  заката  -  серые
облака,  несущиеся  через шафран и позолоченное серебро неба на
западе, и море, разливающееся полупрозрачным золотом  до  линии
горизонта.  Как  я обнаружил, этот путь вел меня прямо к отрогу
вересковых нагорий с кругом из стоячих камней, среди которых мы
плясали  в  канун  Середины  Лета.  Они  поднимались,  покрытые
налетом  тени, темные от дождя, на фоне бурного, сияющего неба.
В глаза мне били сверкающие копья солнечного заката, и я увидел
фигуру, стоящую в тени одного из камней,  только  тогда,  когда
уши  Кабаля  настороженно  дернулись  в  ту сторону. Потом он с
каким-то  непонятным  звуком,  средним  между  поскуливанием  и
рычанием, устремился вперед, но я свистом подозвал его к себе и
поймал  за  ошейник. Но фигура не шелохнулась, и вообще в своем
абсолютном молчании она вполне  могла  быть  одним  из  стоячих
камней;  и  только  почти поравнявшись с ней, я увидел, что это
Гэнхумара,  чья  туника  из  небеленой  серой  овечьей   шерсти
сливалась по цвету с камнем за ее спиной.
     - Миледи Гэнхумара! Что ты здесь делаешь?
     - Я ждала тебя, - сдержанно отозвалась она.
     - Но откуда ты могла знать, что я приду сюда?
     - Может быть, я позвала тебя.
     Страх коснулся меня холодным пальцем, и я припомнил другую
женщину  в шафрановом платье, застывшую в дверях хижины в такой
же точно неподвижности, словно она стояла там с начала  времен;
и ее слова:
     - Я долго ждала тебя...
     Потом Гэнхумара расхохоталась:
     -  Нет,  я  не  ведьма, которая может, расчесывая волосы,
заставить луну спуститься с неба. Я увидела, в какую сторону ты
направился, и вышла следом за тобой,  вот  и  все.  Отсюда,  от
Девяти  Сестер,  видно  почти  всю  равнину, и я надеялась, что
сумею встретить тебя, когда ты  будешь  возвращаться.  В  замке
невозможно  поговорить  без  того, чтобы на следующее утро даже
галки на крышах не кричали о том, о чем вы говорили.
     - Я вполне могу в это поверить.  Что  же  ты  хотела  мне
сказать?
     Она  сделала  небольшой  шаг  в мою сторону, выйдя из тени
своего стоячего камня, и свет бурного  заката  запутался  в  ее
волосах и превратил их в осенний костер. Она сказала:
     -  Что  ты  ответишь  князю,  моему  отцу, когда зажгутся
факелы Ламмаса?
     Я  молчал,  не  зная,  что  ответить;  и  через   какое-то
мгновение  она продолжила низким, слегка насмешливым голосом -
голос был самым низким из  всех,  что  я  когда-либо  слышал  у
женщины,  и,  однако,  очень  чистым,  звучным,  как  бронзовый
колокол:
     - Нет, милорд Артос, тебе не нужно говорить это; я  знаю.
Я  знала  уже  тогда,  когда  ты все еще пытался найти для себя
выход под взглядом моего отца.
     - неужели я так явно показал это всему залу?
     - Может быть, не больше чем половине, - ее  зрачки  были
прикованы   к   моему  лицу,  и  внезапно  я  увидел,  как  они
расширились и чернота поглотила собой весь цвет; и она отложила
насмешку в сторону, словно это было оружие. - Я пришла,  чтобы
сказать  тебе  то,  что  тебе, может, будет полезно услышать до
того, как зажгутся факелы Ламмаса. Если ты возьмешь  меня,  как
того  желает мой отец Маглаун, он даст за мной в приданое сотню
всадников с лошадьми. Это я знаю наверняка...  Наши  лошади  не
такие  рослые, как твои, но это хорошие лошади; их порода берет
свое начало  от  скакунов  одного  легиона,  который  затерялся
где-то  среди  холмов  Низины  в  давно прошедшие времена; и мы
сохранили ее в чистоте.
     Думаю, я был  более  изумлен,  чем  тогда,  когда  Маглаун
предложил ее мне в жены; и когда я наконец заговорил, мой голос
прозвучал более резко, чем я того хотел.
     - Это твой отец Маглаун послал тебя сказать это?
     Я бы скорее умерла, если бы это было так!
     -  Неужели?  Мне  нужны  лошади и люди, но не... не таким
образом.
     Я вряд ли мог бы пожаловаться, если бы она плюнула  мне  в
лицо,  но  она  только  сказала  с  легким,  быстро подавленным
вздохом:
     - Нет, думаю, нет, - а потом, напрягшись и  еще  сильнее
застыв  в своей неподвижности, продолжила: - Артос, до сих пор
я считала себя гордой женщиной; и я кладу свою гордость к твоим
ногам, и ты можешь втоптать  ее  в  грязь,  если  пожелаешь.  Я
умоляю тебя взять меня в жены.
     - Почему?
     - Потому что если ты этого не сделаешь, я буду опозорена.
То, что  ты втянул меня с собой в Долгий Танец в Середину Лета,
не так уж важно, хотя мой отец придает этому какое-то значение;
люди просто скажут, что ты был пьян. Но он предложил меня  тебе
перед  целым  залом,  и  если ты откажешься от его предложения,
знаешь, что скажет весь замок, все племя? Они  скажут,  что  ты
уже  спал  со мной, в канун Середины Лета или позже, - Великая
Мать свидетель, я достаточно часто оставалась с тобой наедине в
гостевых покоях. Они скажут, что ты уже спал со мной  и  что  я
пришлась  тебе  не  по  вкусу.  Мне  будет  трудно жить с явным
позором при дворе моего отца.
     - Будет ли меньше позора, - безжалостно сказал я,  -  в
том, чтобы купить мужа за сотню всадников?
     -  Это достаточно обычное дело, когда женщину выбирают за
ее приданое. И, по меньшей мере, позор будет только между  мной
и тобой, а не открыт перед всеми.
     - Будет ли от этого легче его перенести?
     Она сделала слабое, бесконечно усталое движение.
     - Не знаю. Для мужчины - может быть, нет; для женщины -
может быть, да.
     -   Послушай,   -  настойчиво  сказал  я.  -  Послушай,
Гэнхумара. Ты не знаешь, о чем ты просишь. С нами в обозе  едет
несколько  оборванных  потаскушек;  они  помогают  ухаживать за
ранеными и развлекают ребят; но если не говорить о  таких,  как
они,  жизнь, которую мы ведем, не подходит для женщины. поэтому
если кто-то из нас оказывается настолько глуп, чтобы  жениться,
он  оставляет  свою  жену  у  очага  ее  отца,  надеясь  в один
прекрасный день увидеть ее снова. Флавиан может сказать тебе то
же самое; он женился на одной девушке в Дэве,  и  у  него  есть
сын,  которому  уже больше года, но он еще не видел его, как не
видел и саму девушку с тех  самых  пор,  как  она  едва  начала
носить  этого  ребенка.  Может  быть,  на следующий год я смогу
отпустить его на несколько недель, чтобы он  побыл  с  ними,  а
может быть, и нет.
     -  Ты  - граф Британский. Никто не сможет запретить тебе
взять к себе жену, по меньшей мере на зимних квартирах.
     И по ее беспощадности  я  понял,  насколько  отчаянно  она
хотела добиться своей цели.
     -  Я  - граф Британский, и поэтому жизнь моей жены будет
тяжелее, чем у всех остальных, потому что на ее долю  останется
только  несколько  клочков  меня,  которые  не  потребует  себе
Британия.
     Я сопротивлялся  так,  словно  стоял  у  последней  черты,
сопротивлялся не только ей, но и чему-то в себе самом.
     -  Ей  может  хватить  и  этого  в  зимние ночи, - мягко
сказала  Гэнхумара.   А   потом   рассмеялась,   неожиданно   и
неудержимо.  -  Но  тебе  не  следует опасаться, что я окажусь
чересчур навязчивой женой, -  скорей  уж  я  как-нибудь  ночью
зарежу тебя во сне!
     - Почему, если я сделаю то, чего ты хочешь?
     Она ответила не сразу, и теперь я не мог видеть ее лица на
фоне все еще пламенеющих костров заката. А когда она заговорила
снова, ее голос потерял свою звучность.
     -  Потому  что ты будешь знать правду. Потому что жалость
почти так же трудно вынести, как и позор.
     Я не собирался прикасаться к ней, но тут я схватил  ее  за
плечи  и  повернул к свету, чтобы увидеть ее лицо. Моим ладоням
было приятно прикасаться к ней, к ее легким костям, к теплу  ее
жизни.  Она  стояла  совершенно не сопротивляясь, глядя на меня
снизу вверх, и ждала. И  в  резком  свете  закатного  солнца  я
увидел  ее  в  первый раз, и не сквозь пламя костра и одуряющие
пары свирельных мелодий и верескового пива. Я увидел,  что  она
вся золотисто-коричневая, не только волосы, но и кожа - и если
не  считать этих волос, в ней нет особой красоты. Я увидел, что
у нее серые глаза под медного цвета бровями, такими же  прямыми
и  ровными,  как  темные  брови  ее  братьев,  и что ее ресницы
золотятся на концах, словно  волоски  на  шкуре  рыжей  лошади.
Думаю,  именно  тогда я почувствовал и окружающую ее атмосферу,
покой, таящийся в глубине даже в этот напряженный момент.  Хотя
она   была   такой   молодой,   настолько  моложе  Игерны,  мне
показалось, что в ней было то неотъемлемое  спокойствие  осени,
которое  содержит  в  себе и обещание, и исполнение, в то время
как в Игерне было все мучительное, страстное нетерпение весны.
     - Послушай, Гэнхумара, - сказал я снова. - Я  не  люблю
тебя.  Я  не  думаю,  что  мне  дано любить какую бы то ни было
женщину... не теперь. Но если я возьму тебя, то не по одной  из
тех  причин,  которые  дали бы тебе повод зарезать меня во сне,
даже не из благодарности за то, что ты ухаживала за мной,  пока
я  лежал  в  лихорадке, и сберегла для меня моего пса. Я возьму
тебя  потому,  что  вместе  с  тобой  я  могу  получить   сотню
всадников,  -  разве  ты  не  сказала сама, что это достаточно
обычное дело, когда женщину выбирают за ее приданое? и  потому,
что  мне  приятно  держать  тебя  в  руках, как если бы ты была
хорошо уравновешенным  копьем,  и  мне  нравится  слушать  твой
голос.
     Ни  звука, ни движения с ее стороны; она только продолжала
смотреть на меня; и я неуклюже, напролом двинулся дальше:
     - Но на твою долю придется худшая часть этой сделки;  иди
теперь  домой и подумай, чтобы у тебя не было никаких сомнений,
а когда окончательно надумаешь, дай мне знать.
     - Я всю ночь пролежала без сна и уже пресытилась  думами,
- ответила Гэнхумара.
     Вокруг  нас  постукивали  первые холодные капли очередного
дождя, затягивая остатки заката  размытой  серой  вуалью,  и  я
слышал крики проносящихся мимо чаек.
     -  Ты  промокнешь, - сказал я, забывая, что она уже была
мокрой от предыдущего дождя, и, притянув ее к себе,  накрыл  ее
полой  своего плаща. Я знал уже, что к ней приятно прикасаться,
но все равно близость ее тела была неожиданно сладкой в  теплой
темноте  под складками плаща, и от этой сладости у меня немного
закружилась голова. Я обхватил ее  руками,  крепко  прижимая  к
себе,  а  потом  нагнулся  и  поцеловал ее. Она была высокой, и
поэтому мне не пришлось нагибаться так низко,  как  это  иногда
случалось  раньше.  Ее  губы  под моими губами были холодными и
мокрыми от дождя, и  дождь  висел  промозглой  сыростью  на  ее
волосах и ресницах, и на какое-то мгновение мне показалось, что
под  всем  этим ничего нет, как если бы я целовал высокий серый
камень, стоящий у нее за спиной. Потом  внутри  камня  полыхнул
огонь  жизни, и она словно растаяла и рванулась ко мне изнутри,
и ее рот пробудился под моим в быстром и страстном ответе.
     И почти в тот же самый миг она опять была такой же  чужой,
как  одна  из Девяти Сестер. Она выскользнула из моих объятий и
из-под моего плаща и, повернувшись, побежала прочь.
     Я остался смотреть ей вслед под дождем, рядом  с  замшелым
стоячим  камнем; а Кабаль, который наблюдал всю эту сцену, сидя
у моих ног, взглянул на меня и мягко застучал по земле хвостом.
Я все еще переживал это мгновение неистового ответа, так быстро
промелькнувшего и исчезнувшего снова, что  теперь  я  едва  мог
поверить  в  то,  что он существовал вообще. Но в самой глубине
души я знал, что не выдумал его.

     Дав ей время отойти подальше, я свистом позвал  Кабаля  за
собой  и  снова  направился к замку. Дождь опять утих, и винный
цвет мокрого вереска сменялся в сумерках дымчато-бурым.
     Той ночью, прежде чем лечь спать, я послал за Флавианом  в
гостевые комнаты и сказал ему то, что должен был сказать. Никто
из  Товарищей  не  заговаривал  со мной о предложении князя и о
табу, которое я придумал на ходу, хотя мне кажется, что они  не
могли  не  обсуждать  это  между  собой;  и Флавиан теперь тоже
ничего не говорил, а  только  стоял,  опираясь  одной  рукой  о
поддерживающий   крышу  столб,  и  глядел  в  огонь  маленькой,
заправленной тюленьим жиром лампы, пока я не был  вынужден  сам
прервать молчание.
     - Ну? - сказал я.
     Он оторвал взгляд от пламени.
     - Ты собираешься взять ее с собой на зимние квартиры?
     - Да.
     - Ну тогда, раз уж с нами в Тримонтиуме будут жены, то я,
конечно же, могу послать за Телери?
     Мое  сердце  сжалось  и  упало, и теперь уже я уставился в
огонь масляной лампы.
     - Нет, Флавиан.
     - Но какая же здесь разница, сир? - его  голос  все  еще
был таким же ровным, как в детстве.
     -  Такая,  что я - граф Британский и я старший над всеми
вами, - сказал я. - Иногда командир может позволить себе  то,
в  чем он отказывает своим подчиненным. Поскольку я командир, а
командир бывает только один, то, что я делаю, не может  служить
примером;  но  если  я  позволю тебе сделать то же самое, как я
смогу отказать в этом любому человеку в  Тримонтиуме?  И  через
год  крепость  заполонят  беременные  женщины и пищащие дети -
опасность для себя самих и опасность для нас -  которые  будут
связывать нам руки и разрывать на части наши сердца!
     Но  эти  слова оставляли неприятный привкус у меня во рту,
потому что я никогда прежде не использовал свое положение вождя
для того, чтобы взять себе что-то, что  не  предназначалось  бы
также  и моим людям; будь то даже глоток прокисшего супа или не
в очередь перевязанная рана.
     Какое-то время мы молчали, потом он сказал:
     - Не делай этого, сир.
     - я получу за ней в приданое сотню всадников с лошадьми.
     Он быстро поднял глаза.
     - И для тебя это единственная причина?
     - Это достаточная причина.
     - Тогда женись на ней и оставь ее у очага  ее  отца,  как
мне пришлось на все это время оставить Телери.
     - Это... не входит в условия сделки.
     Он  снова  замолчал, и молчание, более долгое на этот раз,
было наполнено мягким гудением ветра и шорохом ливня по кровле,
потому что ночь исполнила обещание заката. Дверной полог хлопал
и вздувался на сдерживающих его крючках, и огонь лампы  метался
и  мигал,  посылая  к  самым стропилам прыгающие фантастические
тени. Потом Флавиан сказал:
     - Это первый раз, что ты поступил несправедливо, сир.
     И я ответил:
     - Это не такое уж плохое  достижение.  Примирись  с  моей
несправедливостью,   Флавиан,  я  не  архангел,  а  всего  лишь
смертный, которому на плечи давит множество грехов.
     - Мы в Братстве не из  тех  людей,  кто  много  знает  об
архангелах;  просто  мы  всегда смотрели на тебя... может быть,
немного снизу вверх, вот и все, - сказал он и  очень  медленно
двинулся к двери.
     Я  дал  ему  почти дойти до нее, но я не мог позволить ему
выйти. Я возился со своим поясом, собираясь снять  его,  потому
что отослал Эмлодда пораньше; но тут я бросил пряжку и сказал:
     - Малек, не оставляй меня.
     Он  тут же обернулся, и в прыгающем свете масляной лампы я
увидел в его глазах подозрительный блеск.
     - Думаю, я бы и не смог.
     Он быстро подошел ко мне и опустился на одно колено, чтобы
самому расстегнуть пояс.
     - Где Эмлодд держит серебряный песок?  Эту  пряжку  нужно
начистить. Он не такой хороший оруженосец, каким был я.
     Но  большую часть этой ночи я пролежал без сна и с горьким
привкусом во рту.

     x x x

     В последующие дни жизнь в замке  с  виду  продолжала  идти
почти  как  обычно, но внизу, во тьме под поверхностью знакомых
вещей, набирал силу неистовый поток. Этот поток  не  заявлял  о
себе  никакими  внешними признаками, и будь я человеком из мира
моего отца, я сомневаюсь, что почувствовал бы что-либо  вообще;
но моя мать, живущая во мне, знала это выражение в глазах людей
и слышала в крови знакомое тайное пение.
     За  три  дня  до первого августа, праздника Ламмаса, князь
Маглаун не появился за ужином на своем обычном месте в парадном
зале; но никто  не  взглянул  на  пустое  сиденье,  застеленное
огромной  черной медвежьей шкурой, и не заговорил об отсутствии
хозяина дома, ибо мы знали причину. Человек не может принять на
себя  сущность  бога,  не  проведя  какое-то  время  вдали   от
остальных,  чтобы  подготовиться  к этому... Всегда должен быть
кто-то, кто носит Рога; кто дает жизнь и  плодородие  из  своей
собственной  плоти;  одновременно  Король  и Жертва, умирающая,
если  придется,  за  жизнь  людей,  как  умер  Христос.  Иногда
Воплощенным  Богом  становится  жрец,  иногда даже христианский
священник, потому что в глуши и в горах люди не проводят  таких
резких  границ  между  своими верованиями, как они это делают в
городах; иногда это король, князь, и это и есть старый  обычай,
заключающий  в себе истинный смысл. В этом году Ламмас пришелся
на воскресенье, и первая половина дня ничем  не  отличалась  от
всех других воскресений.
     Рано  утром мы спустились из замка, чтобы прослушать мессу
в  маленькой,  крытой  папоротником  церкви,  которая   служила
одновременно  и  самому замку, и расположенной под ним рыбацкой
деревушке. Кабаль на этот раз не пошел со мной,  поскольку  был
слишком  заинтересован  конурой,  где  сидела любимая охотничья
сука Маглауна, у которой была течка;  но  я  помню,  что  Фарик
принес  с собой своего сокола - он вообще редко отходил д